Сент-Джон Филби, выдающийся английский арабист и путешественник, обратившийся
впоследствии в мусульманство, был советником короля Ибн Сауда (угадайте, какой
страны!). Малыш поступил в Вестминстер, а потом в Тринити-колледж в
Кембридже, где изучал историю и экономику и был членом студенческого братства
"Апостолы". После Кембриджа он работал внештатным сотрудником нескольких
лондонских газет, в этом качестве в 1937 году отправился в Испанию освещать
гражданскую войну и через некоторое время был взят в "Таймс", став ее военным
корреспондентом. Вот, вкратце, что было известно об этом 26-летнем молодом
человеке к 1940 году, когда его взяли на службу в "М-16" -- отдел контрразведки
легендарной британской Интеллидженс Сервис, где ему поручили вести дела,
связанные с антикоммунистическим контршпионажем. По-видимому, по его
собственной просьбе. За годы войны он быстро продвигается по службе, получает
назначение в Стамбул и в 1946 году становится во главе отделения контрразведки
по Советскому Союзу. Это высокая должность, но уже через три года он ее
оставляет, поскольку его назначают первым секретарем в посольство
Великобритании в Вашингтоне -- то есть он становится главным связующим звеном
между Интеллидженс Сервис и ЦРУ; в этом последнем, среди прочего, он
становится близким другом Джеймса Энглтона -- главы отдела контрразведки ЦРУ.
В целом -- великолепная карьера. За заслуги во время войны он произведен в
Кавалеры Ордена Британской Империи, пользуется глубоким уважением в британском
министерстве иностранных дел и в журналистской среде; предполагается, что он
вскоре станет во главе Интеллидженс Сервис. Вот, вкратце, что было известно
коллегам и начальству об этом 39-летнем мужчине в 1951 году, когда происходит
нечто непредвиденное. Двое его старых приятелей еще по кембриджским временам
-- Гай Берджесс и Дональд Маклейн -- оказываются советскими шпионами и сбегают
в Советский Союз. Хуже то, что в головах осведомленных лиц по обе стороны
Атлантики мелькает подозрение, что предупредил их об опасности Филби.
Начинается расследование, доказательств нет, сомнения остаются, и его просят
уйти в отставку. Жизнь несправедлива, и самые лучшие друзья могут подвести
человека под монастырь. Так решили многие, в том числе в министерстве
иностранных дел. Филби возвращается к журналистской деятельности -- в конце
концов, ему чуть больше сорока, -- расследование, однако, продолжается. Есть же
люди, которые никогда не унимаются! Но в 1955 году Гарольд Макмиллан,
тогдашний министр иностранных дел Великобритании, в заявлении, зачитанном в
Палате Общин, полностью освобождает Филби от подозрений в каких-либо
неблаговидных поступках. Обеленный таким образом Филби, с подернутого легкой
дымкой грусти благословения министерства иностранных дел, становится
корреспондентом "Экономиста" и "Обзервера" в Бейруте, куда и отплывает в
1956-м, чтобы уже никогда больше не увидеть белых скал Сассекса.
XXXIV
Проходит три года, и московские товарищи в восхищении прищелкивают языком над
представленным проектом. Но все равно они хотят проверить ярлычок. Ибо то, что
-- безупречная репутация для одних, огненные буквы на стене -- для других. Они
догадываются, что британцы не обнаружили компромата на данного англичанина,
потому что доискивались его у англичан; они были обречены, ибо занимались
тавтологией. Потому что задача "крота" -- перехитрить своих. Что же касается
русского конца, то, даже получи они к нему доступ, что крайне маловероятно, --
они бы все равно ничего не узнали. Настоящее имя "крота", особенно "крота",
пробравшегося столь высоко, неизвестно даже офицеру, ведущему его досье: в
лучшем случае, это будет кодовая кличка или просто набор цифр. Только это и
сможет вам рассказать самый осведомленный перебежчик, не говоря уже о том, что
перебежит он прямо в объятия отдела контрразведки Интеллидженс Сервис, и
угадайте, кто возглавляет этот отдел! Существуют только два человека, которые,
возможно, знают имя "крота": это нынешний советский руководитель контрразведки
(а так высоко никакой британец никогда забраться не мог) и
офицер-контрразведчик, который когда-то "крота" завербовал. Сержант по
определению старше своего новобранца, и поскольку речь идет о 1950-х годах,
сержант этот или уже умер или действительно руководит всей советской
контрразведкой. Скорее всего, однако, он мертв, ибо нет лучше способа
сохранить секреты новобранца, нежели сержанта убрав. И потом, в 1933 году,
когда кембриджского выпускника завербовали (в возрасте 21 года), секретность
не была такой тотальной, как сейчас, в 1950-х, когда мы занимаемся проверкой
ярлыка, и старый бравый -- нет, мертвый -- сержант мог что-нибудь сболтнуть
своему тогдашнему шефу (которого, скорее всего, тоже уже нет -- чистки
аппарата в 1930-х тоже проводились не за просто так), или же при вербовке
присутствовал какой-нибудь свидетель, или сам глупый юный новобранец мог
общаться с кем-нибудь, кто потом протух. В конце концов, именно приятели и
подвели его под монастырь, хотя было время, когда они исправно доставляли
отчеты обо всех делах Англо-Американской комиссии по атомной энергии. Хороши
были голуби, да отлетались и дремлют теперь у нас на насесте. Ну, что было, то
было и быльем поросло, но если мы хотим осуществить этот проект, нам нужно
что-нибудь понадежней, чем заявление Макмиллана (дай ему бог здоровья!) в
Палате Общин; нашему человеку нужен стопроцентный иммунитет против любых
теноров, что поют оперу. Чтобы никаких сюрпризов, никаких голосов с того
света, никаких скелетов в чулане. Так с кем там он общался, пока они не
протухли? Где их свидетельства о смерти?
XXXV
А Орловского-то свидетельства и нет! И тут Вилли Фишер запевает на весь мир
свою арию Абеля. А Орлов не хочет встречаться со старым приятелем. И они
понимают, что либо он уже мертв, либо не склонен к самоубийству. И тогда они
делают рывок на Ближний Восток -- в Египет, Сирию, Йемен. Ирак, Ливию, --
воспользовавшись созданной возможностью. Они вываливают на арабских лидеров из
самолетов и пароходных трюмов лавину своих военных излишков, советников и бог
знает чего еще, загоняя их страны в долги. И советники советуют лидерам вздуть
цены на нефть, чтобы долги эти выплатить. И лидеры так и поступают: вздувают
эти цены -- непомерно и безнаказанно, потому что за ними стоят новые неверные
с боеголовками. И Запад празднует труса и кричит "ООН!", но букву "н" уже
опускает. И теперь все наши -- верные и неверные -- вместе ненавидят евреев.
Все выходит точно так, как предсказал этот мужик.
XXXVI
Но жизнь несправедлива, и в один прекрасный день нефтяных подельников
одолевает жадность. Они организуют картель под названием ОПЕК и начинают
набивать собственные сундуки. Они поприжали-таки Запад, но не ради нас! К тому
же они начинают ссориться между собой. Так или иначе, оказываются богаче своих
прежних хозяев, не говоря уже про нас. Этого в проекте не предусматривалось.
Архитектор нашей ближневосточной политики, сын советника короля Ибн Сауда, к
тому же -- обозреватель и экономист, наш великий и нераспознанный -- ну,
говоря технически -- секретный агент должен был бы предвидеть такой оборот
событий! До сих пор все шло по плану, всЛ, как он обещал, и вдруг -- нате вам!
Нет уж, пусть он теперь скажет, что нам делать дальше. В общем, он нужен нам
сейчас, здесь, чтоб в любой момент был под рукой. К тому же в Москве ему и
безопасней будет, не говоря -- меньше соблазнов. Легче сосредоточиться. Чай,
не Бейрут.
XXXVII
Что было намного холоднее -- это точно. По крайней мере, для шпиона, который
явился с жары. Давно пора! А если посчитать, то ровно через тридцать лет после
того, как его завербовали. Что бы это ни значило. Но теперь ему 51 год, и ему
приходится начинать новую жизнь. Ну, это не так уж и трудно, поскольку местные
ребята из своей при вилегированной кожи лезут вон, чтоб посодействовать. А к
тому же в 51 год любая жизнь -- не совсем новая, любая страна -- не совсем
чужая. Особенно если ты шпионил на эту страну всю свою сознательную жизнь. И
особенно если ты делал это не ради денег, а по убеждению. Так что новое место
должно быть тебе знакомо, хотя бы мысленно. Потому что убеждения -- это твой
дом, твой главный комфорт; ты копишь всю жизнь, чтоб его обставить. Если
окружающий мир нищ и бесцветен, то ты заполняешь этот дом ментальными люстрами
и персидскими коврами. Если этот мир был богат фактурой, то декор твой будет
ментально черно-белым, с несколькими абстрактными стульями.
XXXVIII
И, поскольку, дорогой замученный читатель, мы приближаемся к концу, давай
позволим себе чуть-чуть анахронизма. Есть некий тип англичанина, которому
милы скудость и бестолковость. Он кивает с удовлетворением, когда застревает
лифт или когда одного ребенка порют за проделки другого. Он узнаЛт халтуру и
разгильдяйство, как узнают родственников. Он узнаЛт себя в обшарпанных шатких
перилах, в сырых гостиничных простынях, в неопрятных деревьях покрытого сажей
окна, в плохом табаке, в вонючем вагоне опоздавшего поезда, в бюрократических
препонах, в лени и нерешительности,в бессильных пожатиях плеч, конечно же, в
дурносидящем саржевом пиджаке, в сером цвете. Поэтому он любит Россию -- в
основном, на расстоянии, поскольку не может себе позволить туда отправиться,
разве что ближе к старости, в 50 или 60, после ухода на пенсию. И он готов на
многое, чтобы помочь России -- своей бестолковой, но чувственной, задушевной
России, России из "Доктора Живаго" (фильма, не романа), куда двадцатый век не
въехал еще на своих протекторах марки "Гуд-йер", где детство его все еще
продолжается. Он не хочет, чтобы его Россия стала американкой. Он хочет, чтобы
она оставалась пылкой и неуклюжей, в коричневых шерстяных чулках с широкими
розовыми подвязками (ради бога, никакого нейлона, никаких колготок!). Это --
его эквивалент тех ребят с рабочих окраин, которые не брезгуют легким
приработком и за которыми его старые кембриджские приятели будут охотиться по
лондонским пабам до конца своих дней. Но он -- не "голубой", он -- "натурал";
для него это -- Россия; либо Германия или Австрия.
XXXIX
И если в России -- коммунизм, тем лучше. Особенно если на дворе -- 1933 год и
о Германии не может быть и речи. И если кто-то с легким акцентом предлагает
тебе поработать на Россию, и тебе 21 год, то ты говоришь "да", потому что это
настолько отличается от всего вокруг, и в этом есть момент подрыва устоев.
Если школа чему- нибудь и учит, то это принадлежности к группе: к партии или к
клубу, на худой конец; созданию ячейки. И компартия -- это вариант
"Апостолов", нечто вроде студенческого братства, -- к тому же она и
проповедует братство. И вообще ты берешь пример с приятелей, а у них слова
"мировой пролетариат" вызывают в воображении образ не брезгающих приработком
ребят с рабочих окраин, но в крупном масштабе. И через какое-то время ты опять
слышишь тот самый легкий акцент, тебя просят выполнить задание -- ничего
серьезного, но с легким душком. И ты его выполняешь, и теперь у обладателя
акцента есть на тебя компромат. Ежели он не дурак, то в следующий раз, когда
он тебя попросит об услуге, он не заговорит про мировой пролетариат, он
упомянет Россию. Потому что ради, скажем, Индии ты не станешь этого делать,
хотя Индия, реально говоря, это ведь тоже часть мира и уж тем более --
пролетариата. Пятьдесят лет назад социальные грезы были все еще
этноцентрическими, и шпионы -- тоже. Так что еще чуть-чуть Чехова на твою
долю, еще немного Толстого в переводе Констанс Гарнетт -- в поезде, по дороге
в Испанию, потому что -- пришла пора. А с ней -- и место. Подающий надежды
малый может отведать здесь этого братства с его кровью, вшами, надеждами,
отчаянием, поражением, апатией. Но вместо этого он болтается в вестибюле
"Насьоналя", потом встречается с каким-то подонком наверху, и ему говорят
(несомненно, к его тайному облегчению), что он должен сменить колер -- во имя
высшего блага он должен поменять ориентацию. Так подающая надежды вещь узнаЛт
