статуи вырисовывались тут и там, запятнанные леопардово-зебровыми узорами
теней, прохожие шаркали по усыпанным гравием дорожкам, дети кричали у пруда,
а мы говорили о войне и немцах. Глядя на оркестр, я поймал себя на том, что
спрашиваю отца, чьи концлагеня, на его взгляд, были хуже: нацистские или
наши. "Что до меня, -- последовал ответ, -- то я предпочел бы превратиться в
пепел сразу, нежели умирать медленной смертью, постигая сам процесс". И
продолжал фотографировать.
1985
Коллекционный экземпляр
Если долго сидеть на берегу реки, можно увидеть, как мимо проплывает труп твоего врага.
(Китайская пословица)
I
Учитывая бредовый характер нижеизложенного, излагать все это следовало бы на
каком угодно языке, но не на английском. В моем случае, однако, единственным
возможным вариантом был бы русский, источником этого бреда являющийся. Но кому
нужна тавтология? Кроме того, предположения, которые я здесь собираюсь
выдвинуть, в свою очередь, тоже достаточно бредовы, и будет поэтому лучше их
ограничить пределами языка, обладающего репутацией аналитического. Кому охота,
чтобы его прозрения были приписаны причудам языка, изобилующего флексиями?
Никому. Кроме, разве, тех, кто постоянно спрашивает, на каком языке я думаю и
вижу сны. Сны человеку [снятся], отвечаю я, и мыслит он -- мыслями. Язык
становится реальностью, только когда решаешь этими вещами с кем-то поделиться.
От подобного ответа дело, конечно, не движется. Тем не менее, упрямлюсь я,
поскольку английский мне не родной и поскольку грамматикой его я владею не на
все сто, мысли мои могут оказаться сильно искореженными. Я, разумеется,
надеюсь, что этого не случится; во всяком случае, я всегда смогу отличить их
от собственных снов. И хочешь верь, хочешь нет, дорогой читатель, но как раз
разглагольствования подобного рода, от которых обычно мало толку, подводят нас
прямо к сути нашего повествования. Ибо независимо от того, как именно его
автор решит свою дилемму и на каком языке остановит выбор, сама эта
способность к выбору вызывает у тебя подозрение, а подозрения -- как раз то, о
чем и пойдет речь. "Да кто он такой, этот автор? -- возможно, спросишь ты. --
К чему он клонит? Уж не претендует ли он на амплуа бесплотного разума?" Но
если бы, дорогой читатель, только ты один был заинтригован личностью автора,
это было бы еще туда-сюда. Беда в том, что автор и сам не знает, кто он такой,
-- и по той же самой причине. "Ты кто такой?" -- задает он себе вопрос на двух
языках и изумляется не меньше твоего, услышав, как его собственный голос
бормочет в ответ нечто вроде "да почем я знаю!" Помесь, дамы и господа! К вам
обращается помесь. Или кентавр.
II
Лето 1991 года. Август. Это, по крайней мере, наверняка. Элизабет Тейлор в
восьмой раз собирается направиться к алтарю, в данном случае -- с простым
парнем польских кровей. В Милуоки задержали убийцу-рецидивиста с людоедскими
склонностями: у него в холодильнике полиция нашла три сваренных вкрутую
черепа. Великий Российский Попрошайка болтается в Лондоне, и камеры таращатся
в его пустую, так сказать, миску. Чем больше перемен, тем больше всЛ
по-прежнему. Как с погодой. И чем сильнее все стремится остаться по-прежнему,
тем крупней перемены. Как с физиономией. Судя по этой самой погоде, год вполне
мог бы быть 1891-м. Вообще география (и в частности, география европейская)
оставляет истории мало вариантов. У страны, особенно крупной, их только два.
Либо она -- сильная, либо -- слабая. Рис. 1: Россия. Рис. 2: Германия. На
протяжении почти целого столетия первая из них стремилась быть большой и
сильной (какой ценой -- не важно). Теперь настал ее черед слабеть: к 2000-му
году она окажется там же, где была в 1900-м, и примерно с тем же самым
периметром. Там же окажется и Германия. (Наконец-то до потомков Вотана дошло,
что, загнав соседей в долги, завоевываешь их надежней и менее дорогостоящим
способом, нежели военными действиями.) Чем крупней перемены, тем более всЛ
по-прежнему. И все же время по погоде не определишь. Физиономии в этом смысле
лучше. Чем больше они стараются сохраниться, тем больше меняются. Рис. 1: Мисс
Тейлор. Рис. 2: Ваша собственная. Итак, лето 1991 года. Август. Как отличить
зеркало от ежедневной газеты?
III
Вот, кстати, и газетка со скромной штрейкбрехерской родословной. Точнее, это
-- "литературка" по кличке "Лондонское книжное обозрение", появившаяся на
свет пару лет назад, когда лондонская "Таймс" и ее "Литературное приложение"
несколько месяцев бастовали. Чтобы не лишать публику литературных новостей и
прелестей либерального мироощущения, было создано "ЛКО", которое, судя по
всему, имело успех. В конечном итоге выпуск "Таймс" с ее "ЛПТ" возобновился,
но "ЛКО" тоже осталось на плаву -- что свидетельствует не столь о растущем
многообразии читательских вкусов, сколь о вялотекущем популяционном взрыве.
Поскольку я знаю, человек не выписывает обе эти газеты, если только он не
издатель. В значительной степени это вопрос бюджета, но также и амплитуды
внимания, или -- просто лояльности. Я, например, и сам не знаю, какой из этих
трех факторов -- хочется верить, что последний -- помешал мне купить свежий
номер "ЛКО" в небольшом книжном магазине в Бельсайз-парке, куда мы с моей юной
подругой забрели по дороге в кино. Бюджетные соображения, равно как и
способность к концентрации (хотя в последнее время ее состояние меня сильно
пугает) можно сразу исключить: новейший выпуск "ЛКО" во всем своем великолепии
красовался на прилавке, а на обложке была изображена увеличенная в размерах
почтовая марка, явно отечественного происхождения. С тех пор, как мне
исполнилось 12 лет, подобные вещи задерживают мой взор автоматически. На
марке, в свою очередь, был изображен человек в очках, с аккуратным
серебристым пробором. Сверху и снизу шел текст, набранный модной нынче в этих
краях кириллицей: "Советский разведчик Ким Филби (1912--1988)". Он был и
впрямь похож на Алека Гиннесса и, может, немножко на Тревора Хауэрда. Я полез
было в карман достать ассигнацию, поглядел в глаза дружелюбному юноше-продавцу
и уже настроил голосовые связки на цивильное "Будьте добры, пожалуйста...", но
потом повернулся на 90 градусов и вышел на улицу. Я хочу подчеркнуть, что
сделано это было без излишней поспешности -- я успел кивнуть парню за
прилавком (мол, передумал) и тем же кивком пригласить за собой свою юную
подругу.
IV
Чтобы убить время до начала сеанса, мы зашли в ближайшее кафе. "Что с тобой?"
-- спросила моя юная боевая подруга, когда мы сели за столик. "Ты выглядишь,
как...". Я ее не прерывал. Я знал, что со мной, и мне было даже любопытно, на
что это похоже со стороны. "Ты выглядишь, как... Ты смотришь... вбок, --
продолжала она неуверенно, запинаясь, поскольку английский для нее тоже не
родной. -- Точно ты не можешь больше прямо смотреть на мир, не можешь смотреть
миру в глаза, -- наконец выговорила она. -- Что-то в этом роде", -- добавила
она на всякий случай, чтобы застраховать себя от ошибки. Ну да, подумал я, для
других мы всегда реальнее, чем для самих себя, и наоборот. Ибо зачем мы здесь,
если не как объект наблюдения? Если со стороны "это" выглядит именно таким
образом, значит, дела мои -- как, вероятно, и большей части человечества -- не
так уж плохи. Ибо на самом деле меня сильно тошнило, к горлу подступила волна
рвоты. Но даже если реакция эта была естественна, меня поразила ее
интенсивность. "Что случилось? -- переспросила моя юная подруга. -- Что с
тобой?" А теперь, дорогой читатель, после наших попыток установить личность
автора и время действия, теперь не мешало бы выяснить, какова его аудитория.
Помнишь ли ты, дорогой читатель, кто такой был Ким Филби и что он натворил?
Если да, значит тебе под пятьдесят и значит, в каком-то смысле, тебе уже пора
выходить. Следовательно, все, что ты тут услышишь, окажется для тебя не слишком
существенным -- и еще менее утешительным. Игра твоя сыграна, дальше ехать
некуда; все это ничего уже для тебя не изменит. С другой стороны, если ты
никогда не слышал про Кима Филби, значит тебе тридцать или около, вся жизнь
впереди, и всЛ это -- древняя история, от которой тебе ни пользы, ни радости
-- разве что ты любитель шпионских сюжетов. Ну и..? Ну и что же в связи с этим
делать автору? Тем более что до сих пор неизвестно, кто он такой. Может ли
бесплотный разум рассчитывать на реальную аудиторию? Я думаю, вряд ли, -- и
еще я думаю: наплевать!
V
В общем, мы застаем нашего автора на исходе двадцатого века и со скверным
привкусом во рту. Чего, впрочем, и следует ожидать, ежели рту за пятьдесят. Но
давай, дорогой читатель, прекратим умничать друг с другом, давай перейдем к
делу. Ким Филби был англичанин, и он был шпион. Он работал в Британской
разведывательной службе -- в М-15 или в М-16, или и там и там -- какая
разница и кому охота разбираться во всех этих нюансах и акронимах, -- но
работал он на русских. Пользуясь профессиональным жаргоном, он был "крот" --
хотя жаргоном этим злоупотреблять мы не будем. Я не любитель шпионских историй,
не поклонник этого жанра, и никогда им не был. Ни в свои тридцать, ни даже в
пятьдесят. И сейчас объясню, почему. Во-первых, шпионаж обеспечивает хороший
сюжет, но редко -- сносную прозу. Вообще нынешний расцвет шпионского жанра --
это побочный продукт модернизма с его упором на фактуру, в результате которого
литература практически на всех европейских языках стала абсолютно бессюжетной;
это вызвало реакцию -- неизбежную, но, за редкими исключениями, столь же
третьесортную. Однако, дорогой читатель, эстетические возражения вряд ли для
тебя столь уж существенны, не правда ли? Что само по себе определяет время не
менее точно, чем календарь или популярная газета. Давай тогда обратимся к
этике -- в этом деле, судя по всему, всякий -- знаток. Я, например, всегда
считают шпионаж наиболее смрадным из всех видов человеческой деятельности --
наверное, прежде всего оттого, что рос я в стране, содействие интересам
которой было для ее уроженцев немыслимо. Для этого и вправду нужно было быть
иностранцем. Поэтому-то, наверное, страна так гордилась своими мусорами,
попутчиками и тайными агентами, увековечивая их всеми мыслимыми средствами,
почто вые марки, мемориальные доски и памятники включая. О, все эти Рихарды
Зорге, Пабло Неруды, Хьюлеты Джонсоны и прочая, вся эта макулатура нашей
юности! О, все эти фильмы, снятые в Эстонии или Латвии (ради "западного"
антуража)! Иностранная фамилия и неоновая вывеска "Hotel" (всегда вертикально,
никогда -- горизонтально), иногда -- скрип тормозов машины чешского
производства. Задача заключалась не столько в стремлении к правдоподобию и
созданию напряжения, сколько в утверждении правоты системы посредством
описания подвигов, совершаемых ради нее за ее пределами. То вам сцена в баре
с небольшим джаз-бандом, что-то лабающим в уголке, то -- блондинка в хрустящей,
оттенка консервной банки, парчовой юбке и с приличным носом, положительно не
славянским по форме. Существовали также у нас и два-три актера, достаточно
костлявых и длинных, но упор всегда был на благородный орлиный нос. Немецкая
фамилия шпиона звучала лучше, чем французская, французская -- лучше, чем
испанская, испанская -- чем итальянская (не могу, как ни стараюсь, припомнить
ни одного итальянца, шпионившего на СССР. Понтекорво?) Англичане, конечно,
были -- экстракласс, но большая редкость. Так или иначе, попыток изобразить
английские пейзажи или уличные сцены на экране не было, поскольку у нас не
существовало машин с правосторонним управлением. Славное было время! Но я
отвлекся.
VI
Кого занимает, кто в какой стране вырос и повлияло ли это на его отношение к
шпионажу! Тем хуже, если повлияло, поскольку лишило его возможного источника
развлечения -- пусть не самого изысканного свойства, но все-таки развлечения.
В свете того, что нас окружает, не говоря уже о том, что ожидает впереди, это
