коллективное сознание права на обладание этой смрадной реликвией, лишить его
того внутреннего комфорта, которым, как оно полагает, оно наслаждается. И
сделать это совсем нетрудно. Ибо, вопреки себе, Ким Филби не был их
собственностью. И взглянув на то, где мы сегодня оказались, и особенно где
оказалась Россия, мы увидим, что, несмотря на все усердие, изобретательность,
тяжкий труд, ухлопанные деньги и убитое время, предприятие Филби потерпело
крах. Будь он даже английским двойным агентом, он не мог бы нанести больший
ущерб той системе, усилению которой в действительности он пытался
способствовать. Но двойной ли, тройной ли -- он всегда был английский агент,
до мозга костей, ибо конечный итог его столь незаурядных усилий -- острое
чувство тщетности. Тщетность -- это так по-английски. А теперь -- о вещах
повеселее.
XIII
В тех немногих романах про шпионов, которые я прочел мальчишкой, роль почтовой
марки была столь же велика, сколь предмет сей бывает мал, и по важности
уступала только разорванной пополам фотографии, появление второй половины
которой часто определяло развязку. На клейкой стороне марки в этих романах
шпионы корябали -- или помещали на микрофильме -- секретные сведения для
хозяев -- или наоборот. Марка с Филби есть, таким образом, как бы синтез этого
пополам разорванного персонажа с принципом "средство информации тождественно
информации", и уже потому она -- коллекционный экземпляр. К этому можно
добавить, что у собирателей выше всего ценятся марки, выпущенные политически
или географически эфемерными территориями -- недолговечными или прекратившими
существование государствами, невзрачными владениями и клочками земли (в
детстве, помню, самой желанной была марка острова Питкэрн -- английской,
кстати, колонии в южной части Тихого океана). Так что, если следовать этой
филателистической логике, то выпуск марки с Филби -- это как бы голос из
будущего, СССР поджидающего. Так или иначе, в его будущем есть нечто такое,
что, в лице КГБ, на это напрашивается. Похоже, что мы живем в замечательное
для филателистов время, и не только в этом смысле. Можно было бы даже
поговорить о филателистической справедливости -- говорится же о поэтической
вольности! Ибо полстолетия назад, когда воины КГБ депортировали жителей
балтийских государств, оккупированных Советским Союзом, положившим конец их
существованию, как раз филателистами завершался список социальных категорий,
подлежащих упразднению. (Вообще-то последними в списке шли эсперантисты,
филателисты были на предпоследнем месте. Если память мне не изменяет, всего
там было шестьдесят четыре такие категории. Список начинался с лидеров и
активистов политических партий, за ними шли университетские профессора,
журналисты, учителя, бизнесмены и т. д. К списку прилагались подробные
инструкции, как нужно отделять кормильца от семейства, детей от матери и так
далее, вплоть до конкретных фраз типа: "А папа пошел на вокзал набрать
кипятку". Все это было весьма толково продумано -- и подписано генералом КГБ
Серовым. Я видел этот документ собственными глазами; предназначался он для
применения в Литве.) Может быть, отсюда и берет исток вера уходящего в
отставку офицера в дидактическую силу почтовой марки. Что ж, ничто так не
радует усталый взгляд бесстрастного наблюдателя, как зрелище круга, который
замкнулся.
XIV
Не будем, однако, пренебрегать дидактической силой почтовой марки. Эта, по
крайней мере, наверное, была выпущена в целях воодушевления нынешних и будущих
сотрудников КГБ; вероятно, среди кадровых офицеров она распространялась
бесплатно (скромная служебная льгота). Что касается только начинающих, то
вполне можно себе представить, что она производит сильное впечатление на
новобранцев. Организация эта придает огромное значение наглядному материалу и
иконографии, и наблюдательность ее заслуженно славится своей вездесущностью,
не говоря о всеядности. Когда дело касается решения дидактических задач, в
особенности в собственных рядах, эта организация не останавливается перед
расходами. Когда Олег Пеньковский -- сотрудник ГРУ, который в 1960-х годах
выдал советские военные тайны англичанам, был наконец схвачен (по крайней мере,
так мне рассказывали), его казнь снималась на кинопленку. Привязанного к
носилкам Пеньковского ввозят в камеру московского городского крематория. Один
служащий открывает дверь топки, а двое других начинают заталкивать носилки
вместе с содержимым в ревущий огонь; языки пламени уже лижут пятки вопящего
благим матом человека. В этот момент голос в громкоговорителе требует
прервать процедуру, потому что по расписанию данная пятиминутка отведена для
другого тела. Вопящего, связанного Пеньковского откатывают в сторону;
появляется другое тело и после короткой церемонии закатывается в печь. Снова
раздается голос из громкоговорителя: теперь действительно очередь
Пеньковского, и его отправляют в огонь. Сценка небольшая, но сильная.
Посильнее всякого Беккета, укрепляет мораль и при этом незабываема: обжигает
память, как клеймо. Или -- как марка: для внутренней корреспонденции. В
четырех стенах. И за семью замками.
XV
Прежде чем перейти к веселым вещам всерьез, позволь мне, любезный читатель,
заметить следующее. Есть разница между пользой от поздней оглядки и от
достаточно долгой жизни, когда узнаЛшь, какая у орла решка. Нет, речь идет не о
скидке -- ровно наоборот; большая часть положений, выдвигаемых твоим автором,
обусловлена его жизнью, и если они не верны, значит, он прожил эту жизнь, по
крайней мере, отчасти, впустую. Но даже если они верны, все равно остается
один вопрос. Имеет ли он право осуждать людей, которых больше нет, которые --
в проигрыше? У пережившего своего оппонента возникает ощущение принадлежности
к торжествующему большинству: дескать, ты-то умеешь играть в карты. Не
пытаешься ли ты таким образом придать закону обратную силу? Не судишь ли ты
несчастных мудил по кодексу совести, чуждому им и их временам? Меня это,
честно говоря, не беспокоит -- по трем причинам. Во-первых, потому что Ким
Филби отдал концы в зрелом 76-летнем возрасте; в данный момент, когда я пишу
эти строки, в этой игре я все еще от него отстаю на 26 лет, и шансы его
догнать в моем случае весьма туманны. Во-вторых, все то, во что он верил всю
свою жизнь -- предположительно, до самого ее конца, -- для меня было полной
хернЛй по крайней мере с 16-летнего возраста, хотя проку от моей
дальновидности было и есть не много. В-третьих, потому что низость
человеческого сердца и пошлость человеческого разума никогда не иссякают с
кончиной их наиболее ярких выразителей. Но вот от чего я должен публично
отказаться, так это от каких бы то ни было претензий на компетентность в той
области, в которую сейчас забрел. Я уже сказал, что я не поклонник шпионов. Про
жизнь Филби, например, я знаю только голый костяк, и то не точно. Я никогда не
читал его биографию, ни по-английски, ни по-русски, и не думаю, что
когда-нибудь прочту. Из всех возможностей, у человека имеющихся, он выбрал
наиболее тавтологическую: предать одну группу людей -- другой. Этот сюжет не
заслуживает изучения -- для него достаточно и интуиции. Кроме того, я не
слишком хорошо помню даты, хотя обычно стараюсь их выверить. Так что на этом
этапе читатель должен для себя решить, хочет он дальше следовать за этим
сюжетом или нет. Я, безусловно, хочу и буду. Наверное, мне нужно было бы
объявить все последующее фантазией. Но это не так.
XVI
Надцатого мартобря тысяча девятьсот вездесят мятого года в Бруклине агенты ФБР
арестовали советского шпиона. В небольшой квартирке, заваленной
фотоаппаратурой, на полу, усеянном микрофильмами, стоял невысокий пожилой
мужчина с крысиными глазками, орлиным профилем и лысеющим лбом; при этом у
него деловито двигался кадык: только что проглотил кусочек бумаги с некоей
сверхсекретной информацией. Никакого иного сопротивления он не оказывал.
Вместо этого он гордо заявил: "Я полковник Красной Армии Рудольф Абель и
требую, чтобы со мною обращались как с таковым, в соответствии с Женевской
конвенцией". Надо ли говорить, что газеты от этого просто зашлись -- и в
Штатах и вообще везде. Полковника судили, дали ему астрономический срок и
заперли -- если память мне не изменяет, в Синг-Синге. Там он, в основном,
играл в бильярд. В тысяча девятьсот сисьдесят старом или около того его
обменяли на пропускном пункте в Берлине на Гэри Пауэрса -- неудачливого
пилота, который в последний раз попал в газеты всего пару лет назад, когда он
опять разбился -- на сей раз около Лос-Анджелеса, в вертолете, и на сей раз
навсегда. Рудольф Абель вернулся в Москву, ушел в отставку и жил без всякой
шумихи, не считая того, что стал самой страшной бильярдной акулой в Москве и ее
окрестностях. Он умер в тысяча девятьсот немилесятом и был похоронен с
ограниченными воинскими почестями на московском Новодевичьем кладбище. Марку с
его портретом не выпустили. Или -- выпустили? Я мог и проморгать. Или же ее
проморгала английская литературная газета со скромным штрейкбрехерским
прошлым. Может, он не наработал на марку: что такое четыре года в Синг-Синге
по сравнению с делом всей жизни? К тому же он был не иностранец, а всего
только рядовой перемещенный соотечественник. Так или иначе, марки Рудольфу
Абелю не досталось -- только надгробие.
XVII
Но что же мы читаем на этом надгробии? Мы читаем: "Вилли Фишер, известный
также под именем Рудольф Абель, 1903--1971" (разумеется, кириллицей). Для
марки текст, пожалуй, длинноват -- но не для нас. (Ах, милый читатель, ты
только взгляни, чего у нас тут только нет: шпионы, марки, кладбища, надгробия!
Подожди, то ли еще будет: поэты, художники, политические убийства, эмигранты,
арабские шейхи, пули, кинжалы, угнанные автомобили и опять марки!) Но -- ближе
к делу. Жили-были однажды -- в 1936--38 гг. в Испании -- два человека, Вилли
Фишер и Рудольф Абель. Они были коллегами и близкими друзьями. Настолько
близкими, что остальные служащие той же конторы звали их "Фишерабель". Не
подумай дурного, дорогой читатель, -- просто они были неразлучны, отчасти из-за
работы, которую выполняли. Просто напарники. Трудились они там на благо
советской разведки, в отделе, ведавшем грязной стороной дела во время
гражданской войны в Испании. Это та сторона, на которой изрешеченные пулями
тела находят за много километров от линии фронта. Как бы там ни было,
руководил конторой некто по фамилии Орлов, заведовавший перед испанской войной
из кабинета в советском посольстве в столице Франции всей советской сетью
контрразведки в Западной Европе. Им мы займемся позже -- или, как знать,
может, это он займется нами. Пока что скажем только, что Орлов был очень
близок с Фишерабелем. Не так близок, как они друг с другом, но близок. Опять же
-- ничего дурного, поскольку Орлов был женат. Просто он был начальником, а
Фишерабель -- его правой и левой рукой одновременно. Обе, как я сказал,
грязные.
XVIII
Но жизнь несправедлива и разлучает даже лучших друзей. В 1939 году гражданская
война в Испании кончается, и пути Фишерабеля и Орлова расходятся. Они
покидают мадридский отель "Насьональ", откуда от начала до конца
осуществлялось руководство этой операцией, садятся -- кто в самолет, кто на
пароход, а кто и на подводную лодку, которая везет испанский золотой запас,
отданный Советам Хуаном Негрином -- министром финансов республиканского
правительства, и разъезжаются в разные сторо ны. Орлов растворяется в воздухе.
Фишерабель возвращаются в Москву и продолжают работать на то же учреждение --
сочиняют отчеты, натаскивают новобранцев -- т.е. делают все то, что делают
полевые офицеры, уйдя с поля битвы. В 1940 году Рудольфа Абеля переводят на
Дальний Восток, к монгольской границе, где в этот момент назревает конфликт; он
делает неверный шаг, и его убивают. Потом начинается вторая мировая война. Все
годы войны Вилли Фишер живет в Москве, натаскивает новобранцев -- на этот раз,
