им, отцам, торжественной глупостью, спичами и т. п. На открытие конгресса
прибыл президент Бразилии генерал Фигурейдо, произнес три фразы, посидел в
президиуме, похлопал Льосу по плечу и убыл в сопровождении огромной кавалькады
телохранителей, полиции, офицеров, генералов, адмиралов и фотографов всех
местных газет, снимавших его с интенсивностью людей, как бы убежденных, что
объектив в состоянии не столько запечатлеть поверхность, сколько проникнуть
внутрь великого человека. Занятно было наблюдать всю эту шваль, готовую
переменить хозяина ежесекундно, встать под любое знамя в своих пиджаках и
галстуках, и белых рубашках, оттеняющих их напряженные шоколадные мордочки.
Не люди, а какая-то помесь обезьяны и попугая. Плюс преклонение перед Европой и
постоянные цитаты то из Гюго, то из Мальро с довольно приличным акцентом.
Третий мир унаследовал все, включая комплекс неполноценности Первого и
Второго. "Когда ты улетаешь?" -- спросил меня Ульрих. "Завтра", -- ответил я.
"Счастливец", -- сказал он, ибо он оставался в Рио, куда прибыл вместе со
своей женой -- как бы спасать брак, что, впрочем, ему уже вполне, по-моему,
удалось. Так что он будет покамест торчать в Рио, ездить на пляж с местными
преподавателями немецкой литературы, а по ночам, в гостинице, выскальзывать
из постели и в одной рубашке стучаться в номер Самантхи. Ее комната как раз под
его комнатой. 1161 и 1061. Вы можете обменять доллары на крузейро, но крузейро
на доллары не обмениваются.
По окончании конгресса я предполагал остаться в Бразилии дней на десять и
либо снять дешевый номер где-ниб. в районе Копакабаны, ходить на пляж,
купаться и загорать, либо отправиться в Бахию и попытаться подняться вверх по
Амазонке и оттуда в Куско, из Куско -- в Лиму и назад, в Нью-Йорк. Но деньги
были украдены, и, хотя я мог взять 500 дубов в "Америкен экспресс", делать
этого не стал. Мне интересен этот континент и эта страна в частности; но
боюсь, что я видел уже на этом свете больше, чем осознал. Дело даже не в
состоянии здоровья. В конце концов, это было бы даже занятно для русского
автора -- дать дуба в джунглях. Но невежество мое относительно южной тематики
столь глубоко, что даже самый трагический опыт вряд ли просветил бы меня хоть
на йоту. Есть нечто отвратительное в этом скольжении по поверхности с
фотоаппаратом в руках, без особенной цели. В девятнадцатом веке еще можно было
быть Жюль Верном и Гумбольдтом, в двадцатом следует оставить флору и фауну на
их собственное усмотрение. Во всяком случае, я видел Южный Крест и стоял лицом
к солнцу в полдень, имея запад слева и восток -- справа. Что до нищеты фавел,
то да простят мне все те, кто на прощение способен, она -- нищета эта --
находится в прямой пропорции к неповторимости местного пейзажа. На таком фоне
(океана и гор) социальная драма воспринимается скорее как мелодрама не только
ее зрителями, но и самими жертвами. Красота всегда немного обессмысливает
действительность; здесь же она составляет ее -- действительности --
значительную часть.
Нервный человек не должен -- да и не может -- вести дневниковые записи.
Конечно, хотелось бы удержать хоть что-нибудь из этих семи дней -- хоть эти
чудовищные по своим размерам шашлыки (чураско родизио), но мне уже на второй
день хотелось назад, в Нью-Йорк. Конечно, Рио пошикарней Сочи, Лазурного
Берега, Палм-Бич и Флориды, несмотря на плотную пелену выхлопных газов, еще
более невыносимых при тамошней жаре. Но -- и, быть может, это главное --
сущность всех моих путешествий (их, так сказать, побочный эффект, переходящий
в их сущность) состоит в возвращении сюда, на Мортон-стрит: во все более
детальной разработке этого нового смысла, вкладываемого мною в "домой". Чем
чаще возвращаешься, тем конкретней становится эта конура. И тем абстрактней
моря и земли, в которых ты странствуешь. Видимо, я никогда уже не вернусь на
Пестеля, и Мортон-ст. -- просто попытка избежать этого ощущения мира как улицы
с односторонним движением.
После победы в битве за аннамитов в изгнании выяснилось, что у Самантхи день
рождения -- ей исполнилось то ли 35, то ли 45 лет, -- Ульрих с женой, то же
самое Фернандо Б., Самантха плюс Великий Переводчик (он-то, может быть, и был
главный писатель среди всех нас, ибо на нем репутация всего этого континента и
держится) отправились в ресторацию отмечать. Сильно одурев от выпитого, я
принялся донимать Великого Переводчика насчет его живого товара в том смысле,
что все они, как штатские в 19-м веке, обдирают нашего брата европейца, плюс,
конечно, еще и штатских, плюс, конечно, своя этнография. Что "Сто лет
одиночества" -- тот же Томас Вулф, к-рого -- так уж мне не повезло -- я как
раз накануне "ста лет" прочел, и это ощущение "переогромленности" тотчас было
узнаваемо. Вел. Пер. мило и лениво отбивался, что да, дескать, неизбежная
тоска по мировой культуре и что наш брат европеец тоже этим грешит, а
евразиец, может, даже еще больше (тут я вспомнил милюковское: "Почему Евразия?
Почему -- учитывая географич. пропорцию -- не Азеопа?"), что психоанализ под
экватором еще не привился и поэтому они в состоянии на свой счет сильно
фантазировать, в отличие от нынешних штатских людей например. Ульрих, зажатый
между Самантхой и ничего не секущей благоверной, заметил, что во всем виноват
модернизм, что после его разреженности читателя потянуло на травку, жвачку и
разносолы эти латиноамериканские и что вообще одно дело Борхес, а другое --
вся эта жизнерадостная шпана. "И Кортазар", -- говорю я. "Ага, Борхес и
Кортазар", -- говорит Ульрих и глазами показывает на Самантху, потому что он в
шортах и она лезет в них к нему рукой слева, не видя, что благоверная норовит
туда же справа. "Борхес и Кортазар", -- повторяет он. Потом откуда ни возьмись
появляются два пьяненьких немца, увлекают спасенную жену и Вел. Пер. с
португалами в какие-то гости, а Самантха, Ульрих и я возвращаемся вдоль
Копакабаны в "Глорию", в процессе чего они раздеваются донага и лезут в океан,
где и исчезают на пес знает сколько, а я сижу на пустом пляже, сторожу тряпье
и долго икаю, и у меня ощущение, что все это уже со мной когда-то
происходило.
Пьяный человек, особенно иностранец, особенно русский, особенно ночью, всегда
немного беспокоится, найдет ли он дорогу в гостиницу, и от этого беспокойства
постепенно трезвеет.
В моем номере в "Глории" -- довольно шикарном по любым понятиям (как-никак я
был почетным членом американской делегации) -- висело огромное озероподобное
зеркало, потемневшее и сильно зацветшее рыжеватой ряской. Оно не столько
отражало, сколько поглощало происходящее в комнате, и я часто, особенно в
сумерках, казался себе неким голым окунем, медленно в нем плавающим среди
водорослей, то удаляясь, то приближаясь к поверхности. Это ощущение было
сильней реальности заседаний, разговоров с делегатами, интервью прессе, так
что все происходившее происходило как бы на дне, на заднем плане, затянутое
тиной. Может быть, дело было в стоявшей жаре, от которой это озеро было
единственной подсознательной защитой, ибо эйр-кондишен в "Глории" не
существовало. Так или иначе, спускаясь в зал заседаний или выходя в город,
приходилось совершать усилие, как бы вручную наводя сознание, речь и зрение на
резкость -- также, впрочем, и слух. Так бывает со строчками, неотвязно тебя
преследующими и к делу совершенно не относящимися -- своими и чужими; чаще
всего с чужими, с английскими даже чаще, чем с русскими, особенно с
оденовскими. Строчки -- водоросли, и ваша память -- тот же окунь, между ними
плутающий. С другой стороны, возможно, все объясняется бессознательным
нарциссизмом, обретающим посредством распадающейся амальгамы оттенок
отстранения, некий вневременной привкус, ибо смысл всякого отражения не столько
в интересе к собственной персоне, сколько во взгляде на себя извне. Шведской
моей вещи все это было довольно чуждо, и интерес ее к зеркалу был
профессионально дамский и отчасти порнографический: вывернув шею, она
разглядывала в нем самое себя в процессе, а не водоросли или того же окуня.
Слева и справа от озера висели две цветные литографии, изображающие сбор манго
полуодетыми негрессами и панораму Каира; ниже серел недействующий телевизор.
Среди делегатов было два совершенно замечательных сволочных экземпляра:
пожилая стукачка из Болгарии и подонистый пожилой литературовед из ГДР. Она
говорила по-английски, он по-немецки и по-французски, и ощущение от этого было
(у меня, во всяком случае) фантастическое: загрязнение цивилизации. Особенно
мучительно было выслушивать всю эту отечественного производства ахинею
по-английски: ибо инглиш как-то совершенно уже никак для этого не подходит.
Кто знает, сто лет назад, наверно, то же самое испытывал и русский слушатель.
Я не запомнил их имен: она -- эдакая Роза Хлебб, майор запаса, серое платье,
жилотдел, очки, на работе. Он был еще и получше, литературовед с допуском,
более трепло, нежели сочинитель -- в лучшем случае, что-нибудь "О стилистике
раннего Иоганнеса Бехера" (того, к-рый сочинил этот сонет на день рождения
Гуталина, начинающийся: "Сегодня утром я проснулся от ощущения, что тысяча
соловьев запела одновременно...". Тысяча нахтигалей). Когда я вылез со своим
вяканьем в пользу аннамитов, эти двое зашикали, и Дойче Демократише запросил
даже президиум, какую такую страну я представляю. Потом, апре уже самого
голосования, канает, падло, ко мне, и начинается что-то вроде "мы же не знаем
их творчества, а вы читаете по-ихнему, все же мы европейцы и прочая", на что я
сказал что-то насчет того, что у них там в Индочайне народу в Н раз побольше,
чем в Демократише и не-демократише вместе взятых и, следовательно, есть все
шансы, что имеет место быть эквивалент Анны Зегерс унд Стефана Цвейга. Но
вообще это больше напоминает цыган на базаре, когда они подходят к тебе и,
нарушая территориальный императив, ныряют прямо тебе в физию -- что ты только
бабе своей, да и то не всегда позволяешь. Потому что на нормальном расстоянии
кто ж подаст. Эти тоже за пуговицу берут, грассируют и смотрят в сторону сквозь
итальянские (оправа) очки. Континентальная шушера от этого млеет, потому что
-- полемика уЛ-моЛ, цитата то ли из Фейербаха, то ли еще из какой-то
идеалистической падлы, седой волос и полный балдЛж от собственного голоса и
эрудиции.
Чучмекистан от этого тоже млеет, и даже пуще европейца. Там было навалом
этого материала из Сенегала, Слоновой Кости и уж не помню, откуда еще.
Лощеные такие шоколадные твари, в замечательной ткани, кенки от Балансиаги и
проч., с опытом жизни в Париже, потому что какая же это жизнь для левобережной
гошистки, если не было негра из Третьего мира, -- и только это они и помнят,
потому что собственные их дехкане, феллахи и бедуины им совершенно ни с какого
боку. Ваш же, кричу, цветной брат страдает. Нет, отвечают, уже договорились с
Дойче Демократише, и Леопольд Седар Сенгор тоже не велел. С другой стороны,
если бы конгресс был не в Рио, а где-ниб. среди елочек и белочек, кто знает,
может, и вели бы они себя по-иному. А тут уж больно все знакомо, пальмы да
лианы, кричат попугаи. У белого человека вести себя нагло в других широтах
основания как бы исторические, крестоносные, миссионерские, купеческие,
имперские -- динамические, одним словом. Эти же никогда экспансии никакой не
предавались; так что и впрямь, может, лучше их куда-нибудь по снежку,
нахальства поубавится, сострадание, может, проснется в Джамбулах этих
необрезанных.
Противней всего бывало, когда от этого чего-нибудь разбаливалось, -- и вообще,
когда прихватывает там, где нет инглиша, весьма неуютно. Как говорил Оден,
больше всего я боюсь, что окочурюсь в какой-нибудь гостинице, к большой
растерянности и неудовольствию обслужив. персонала. Так это, полагаю, и
произойдет, и бумаги останутся в диком беспорядке -- но думать об этом не
хочется, хотя надо. Не думаешь же не от того, что неохота, а оттого что эта
вещь -- назовем ее небытие, хотя можно бы покороче, -- не хочет, чтобы ты
