Кольцов может ввязаться из-за какой-то женщины в драку. А если это слу-
чилось, значит, Павел Андреевич вынужден был поступить именно так.
- Нет, Таня, никакой ошибки, - стоял на своем Щукин. - Поговорим спо-
койно.
Дочь присела, безвольно уронив руки на колени. И этот мертвенно-по-
корный жест и медленно каменеющее Танине лицо вызвали в Щукине глубокую
жалость, но он усилием воли отогнал ее и сказал дочери все, что считал
нужным сказать.
- Вспомни, Таня, маму, - воззвал Щукин к самой чувствительной струне
ее души, настойчиво подбирая проникновенные, убедительные слова. - Ты
уже взрослая, Таня, и должна понять, что мы с твоей мамой были очень
разные люди. Да-да, разные! Но разве я ей запрещал жить по ее разумению,
воспитывать тебя так, как она считала нужным? Я уважал ее склонности и
взгляды. Точно так же и с тобой... - Он выразительно взглянул на дочь -
Таня смотрела прямо перед собой, и глаза ее были странно недвижны, лицо
- необыкновенно красивым и чужим. "Откуда у нее эта безбоязненная отчуж-
денность? - на мгновение испугался Щукин. - Не от слабости же! Тогда от-
куда? От любви? Неужели?" Но вслух, храня на лице маску строгого отцовс-
кого благодушия, продолжил: - Да, я никогда не стеснял твоей свободы.
Долг - это не гнет. Мой долг и перед тобой, и перед Россией, и перед
всеми - это мой выбор... И все же есть вещи, которые невозможно допус-
тить. Понимаешь?.. И вот твои взаимоотношения с Кольцовым как раз я до-
пустить никак не могу. Ибо этого я не боюсь сказать, - Щукин глубоко
вздохнул, - он человек низких душевных качеств. Ты знаешь мою жизнь, мой
характер, наконец. Мне всегда была ненавистна в людях распущенность.
Таня быстро подняла голову, на ее лице вспыхнуло упрямство.
- Он не может быть распущенным, папа! - горячо заговорила Таня. - Это
не так, это не так, уверяю тебя. Ну, пожалуйста, поверь мне. - Не вста-
вая со стула, Таня вся подалась к отцу: - Позволь мне самой поговорить с
Павлом Андреевичем. Я уверена, он передо мной ничего не утаит.
- Нет! - с силой произнес Щукин. - Я готов еще раз повторить, что ни-
когда ничего тебе не запрещал, что вмешивался в твою жизнь лишь в край-
них случаях. А ныне я категорически запрещаю тебе видеться с Кольцовым.
Если ты нарушишь этот запрет... ты уедешь отсюда. У меня нет иного выхо-
да. - Голос Щукина стал странно хриплым, губы плотно сжались, и теперь
перед Таней сидел не отец, а чужой человек с белыми, злыми, глазами...
Таня сидела молча, опустив голову. Щукин несколько раз прошелся по
комнате. Гнев его прошел, и сейчас он испытывал к дочери только жалость.
- Таня! - Он подошел к Тане и с опаской, бережно тронул ее за плечо,
но она отстранилась. - Поверь мне, моей любви к тебе, моему знанию жизни
и людей. Когда-нибудь ты скажешь мне спасибо, я уверен в этом... Спокой-
ной ночи! - Он пошел к двери и, уже выходя, обернулся.
Таня сидела, все так же опустив голову. Лица - не было видно, а поза
выражала бессилие. И все же Щукин не был уверен, что одержал победу над
дочерью. Ему показалось, что он потерпел в этот густонасыщенный события-
ми день третье поражение...
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Большая луна мягко светила в окно кабинета, и, наверное, от ее света
лицо Фролова казалось усталым и изможденным. Заложив руки за спину, он
отошел от окна, склонился над столом. Снова бросил тревожный взгляд на
недавно полученное от Кольцова донесение. Он перечитывал его много раз,
знал уже наизусть и все же упорно продолжал искать скрытый смысл. Что-то
его настораживало, чего-то он не мог понять в этом тексте:
"Динамит доставлен по адресу: Киев, Безаковская, 25, Полякову Петру
Владимировичу. Взрывы назначены на двадцать седьмое. После операции не-
медленно уходите".
Вчитываясь, Фролов настойчиво снова и снова разлагал сообщение на ко-
роткие и логически последовательные фразы - так легче было из каждой вы-
удить скрытый смысл.
"Динамит доставлен... Полякову Петру Владимирович у..." Значит, сооб-
щение адресовано не Полякову. У Полякова лишь хранится динамит, и
кто-то, получив это сообщение, должен взять его и затем произвести взры-
вы. Или взрыв... "Взрывы назначены на двадцать седьмое"... "назначены...
". Вполне вероятно, что динамит доставили не только к одному Полякову. И
человека, который каким-то образом связан с Поляковым, ставят в извест-
ность, что все взрывы назначены на двадцать седьмое, то есть в этот день
контрреволюционеры предполагают провести в городе крупные диверсии.
Похоже, что это так. И все же... И все же, при всей недоговоренности
сообщения, в нем было подозрительно много конкретного: адрес, фамилия,
имя, отчество, дата... Бросалась в глаза и настораживала некоторая его
нарочитость...
В дверь постучали, вошли двое чекистов, четко щелкнули каблуками.
- Ну... Что выяснили?
- Поляков Петр Владимирович - известный в Киеве врачневропатолог -
действительно проживает по Безаковской, двадцать пять, - доложил один из
чекистов со старательной обстоятельностью. - Имел большую практику. Жи-
вет богато даже сейчас. Квартира из шести комнат. Как врача, его не уп-
лотнили. Соседи показывают, продолжает практиковать и в настоящее время.
Лечит тех, кто может хорошо заплатить... Прикажете арестовать?
Фролов не ответил. Неспешно, словно он один в комнате, прошелся по
кабинету. Подошел к шкафу, зачем-то посмотрел на папки с уже давно за-
конченными делами, задумался.
- Какое сегодня? - спросил не оборачиваясь.
- Двадцать шестое, - с готовностью ответил тот же самый чекист.
- Нет, двадцать седьмое, - поправил его товарищ и показал на часы.
Было уже пятнадцать минут первого.
"... Взрывы назначены на двадцать седьмое..."
- Арестуйте! - не очень уверенно сказал Фролов и тут же добавил: -
Только без шума. И обязательно оставьте засаду.
Капкан, так умело поставленный полковником Шукиним, захлопнулся.
В эту самую ночь в Киев снова пришел Мирон Осадчий. На Куреневке ос-
торожно прокрался в знакомый двор, постучал в окно светелки, где спала
Оксана. Но она не отозвалась. Подошел к двери, подергал - заперта изнут-
ри. "Намаялась за день, спит крепко", - с сочувствием подумал Мирон и
снова - уже громко - стал стучать в окно. Потом затарабанил в дверь. И
наконец прижался всем лицом к оконному стеклу, горячечно забормотал:
- Открой, Ксюша! Это я - Мирон?.. Слышь, открой!..
Услышав его голос, Оксана вскочила с постели, сердце ее захлестнула
боль и обида. Она взяла ружье Павла, взвела курки, неумело прицелилась.
Не знал Мирон, что стоит в метре, в секунде от своей смерти.
- Ксюша, отопри! - неотступно просился он, словно подталкивая своим
голосом Оксанину руку. Но дрогнула рука, опустила Оксана ружье, села на
кровать и впервые с того дня, как услышала рассказ ездового Никиты о
смерти Павла, беззвучно заплакала от одиночества и бессилия наказать че-
ловека, порушившего ее жизнь.
А Мирон еще долго ходил возле дома, стучал в окно, зло пинал ногой
дверь. Соседские собаки подняли яростный лай, рвались с цепей. Вскоре
уже все куреневские собаки вторили им, В нескольких домах затеплились в
окнах поспешные огоньки. Кто-то из Оксаниных соседей вышел на крыльцо,
вглядываясь в темноту, спросил тревожно:
- Ты чего, Полкан?
И тогда окончательно понял Мирон Осадчий, что не откроет ему Оксана,
что не следует ему дольше ходить под окнами и испытывать судьбу. Подумал
о причине, и холодок пополз между лопатками. Догадалась? Или узнала? От-
куда? Ведь никто не видел... А может, видел? Может, как-то узнала?.. И
от этого на сердце стало беспокойно.
Опасливо поглядывая по сторонам, вышел раздосадованный Мирон на ули-
цу, согнувшись, постоял немного, прикидывая: куда же пойти? Домой побо-
ялся. В конце улицы спустился в глинище, поросшее терном и дикой шелко-
вицей. Забрался в бурьян, прилег на свитку; свиткой укрылся. Поворочался
малость и уснул. Даже не уснул, а забылся в чуткой тревожной дреме.
Вскидывался от каждого дуновения ветерка, от каждого хруста ветки...
Утром, старательно стряхнув с себя солому и бурьян, Мирон, ненавидя
весь белый свет и себя самого, двинулся в город. Он торопился побыстрее
обойти все адреса, накрепко зарубленные в памяти.
Шел с торопливой оглядкой, прижимаясь поближе к глухим заборам. Иног-
да украдкой приглядывался к домам и прохожим. Старался все примечать и
быть незаметным...
Возле большого, украшенного мелкими скульптурами дома на Жилянской
Мирон замедлил шаги, остановился.
На ступеньках подъезда дома сидела смиренного вида девчушка в ста-
ренькой латаной-перелатаной кацавейке с братишкой на коленях.
- А вот дядя идет, он тебя заберет, - неумело стращала она малыша,
который все время упрямо пытался сползти с ее колен.
Мирон подошел к девчушке, провел короткопалой ладонью по голове малы-
ша и, быстро оглядевшись по сторонам, просипел:
- Озоруешь, малый! - Потом спросил девчушку: - А ты, случайно, не в
этом доме проживаешь?
- Ага ж, в этом самом. - Девчушка вежливо привстала, придерживая
присмиревшего брата за руку.
- Может, ты знаешь Гриценко Василь Сидоровича, он тут проживает, -
все так же сипло спрашивал он: видно, ночью настудило ему горло.
- Гриценко? Василь Сидорыч? - удивилась девчушка. - Так он же помер.
Еще в прошлом годе помер.
- Помер, говоришь? - слегка оторопел от неожиданности Мирон, потом
спохватился: - Ну, царство ему небесное. - И, прижав к бокам неуклюжие
руки, он торопливо зашагал по улице дальше...
Проблуждав немного по городу, Мирон вышел на Безаковскую улицу, отыс-
кал двадцать пятый номер дома. Скучающей походкой пошел по улице дальше.
Затем вернулся. Около подъезда внимательно осмотрелся и нырнул в парад-
ное.
Лестница была светлой и широкой, такие бывают только в благоустроен-
ных домах с дорогими квартирами. Мирон поднялся на второй, затем на тре-
тий этаж и нашел нужную табличку: "Доктор Поляков П. В. ". Настороженно
прислушался. За дверью - никаких признаков жизни. Тогда он нажал кнопку
звонка. Подождал. И нажал снова. Но никто не отвечал. Стал стучать. В
ответ все та же тишина. Мирона это явно встревожило. Тихонько, затаив
дыхание, он отодвинулся от двери и стал крадучись, на цыпочках, спус-
каться вниз: шаг, еще шаг, еще другой - только бы тихо, только бы не
застучать...
Прежде чем выйти из подъезда, постоял, наблюдая за улицей, вглядыва-
ясь в каждую, подворотню, в каждый подъезд.
Постой-постой, что-то здесь неладно! Вон, на противоположной стороне,
стоит человек. Слишком долго стоит... Похоже, собирается уйти... Ага,
ушел... Ушел или его сменили?..
А вот идет еще человек в вельветовой курточке и почему-то очень по-
дозрительно озирается по сторонам... Повернул на другую улицу, слишком
быстро повернул...
Нет, вроде здесь все спокойно! Стараясь не выдавать своего страха,
Мирон неспешно шагнул из подъезда и пошел по улице, всем видом показы-
вая, будто вышел проветриться, прогуляться.
Узкие улочки и проходные дворы вывели его на Прорезную. По Прорезной
ходил маломощный трамвай. От угла Крещатика он с натугой поднимался
вверх до Владимирской и дальше - на Сенной базар.
Мирон неторопливо прошел мимо трамвайной остановки и подошел к дому,
на треугольном фонаре которого значилось; "Прорезная, 8". С безразличным
видом прислонился к углу открытых ворот и стал закуривать, исподлобья
просматривая всю улицу - пядь за пядью; просмотрел - и тут же успокоил-
ся.
Свернув цигарку, Мирон поднял голову и вздрогнул - прямо на него шел
милиционер с красной повязкой на рукаве. На лице Мирона выступил пот. В
глазах от страха помутилось.
Не сводя с милиционера глаз, он потянулся рукой за наганом, но никак
не мог попасть рукой в карман. А когда наконец ухватился за холодную
ребристую рукоятку, милиционер, дружелюбно улыбаясь, попросил:
