Встречаю всюду. Нет, не верю, но
Конец твой был, должно быть, подшпионен!
Пожалуй, тут руками разведешь,
Но не объедешь и не обойдешь!
Лишь у людей ошибки в извещенье,
А у меня -- с походом! На весах!
Был взят, как враг. Ждала освобожденья.
Ошибка, думала, напрасный страх.
Все выяснится... Ссылка! Разлученье!
Другим приходит извещенье. Трах!
Мертвец является к ним преназойно!
Но твой не оживет -- ты будь покойна.
Что ж делать-то? Пишу ему письмо:
Николушка! Родной! Что ж снова бросил!
Кому покинул? Грядеши камо?
Наобещал и опростоволосил,
Как будто это так -- собой само,
Как убежать воде с постылых весел.
Покуда рвался -- не жалел чернил.
Уехал, позабыл. И изменил.
Какие приняли тебя -- стать недры?
Где ты поял последний свой покой?
Быть может, косточки размыли ветры,
Быть может, перстью поросли сырой --
И ни родной души на километры --
Овыть исход из жизни молодой.
Я ж ощущаю знойно, зябкотело
Все твое нежное, большое тело,
Прекрасные конечности твои,
Упругость мышц и крепость сухожилий.
И что все ласки, все слезы мои,
Когда ты их минуешь без усилий!
Что за тебя с судьбой мои бои,
Когда ты в вышних в белизне воскрылий --
Я же в долинах скорби подлежу --
Что мертвому тебе принадлежу.
Будет искать и не найдет покоя
Измученная тусклая душа
С ее тлетворной боязной тоскою --
И как была юна, и как свежа --
И ты, один ты знал ее такою,
Пока не поделила нас межа --
Ее же не заступишь, как ни рыскай...
Прощай, мой лучший, мой прекрасный близкий!
* * *
25 октября 1943
Я говорила ей: Не умирай!
Тебя проводит Павел на Ваганки --
Не я! Не я! Не смей! Не забывай!
Не хочешь ты избыть волшбу цыганки!
Не знаю, помогло ль, но невзначай
Она почти уж бренные останки
Свои смахнула с одра и сейчас
Забегала, морщинками лучась.
Устала я от перенапряженья,
Одна моя "молочная сестра"
Бесчувственна и самоуваженья
Исполнена до перелей нутра --
Она как бы из дерева растенье,
Или -- чурбан, иль -- манекен -- хитра
Тяжелой хитростью куста мясного.
"Что вам меня завить бы -- право слово!"
Холодным мастером сапожных дел
Я стала -- в проволоку шью подметки
На туфле ношеной -- таков удел,
И нам сапожники идут в подметки.
Наш гардероб изрядно похудел,
И кое-что в нем смазало подметки --
В обмен на масло или молоко --
И без вещей носильных нам легко!
* * *
5 ноября 1943
Уж матушка совсем восстала с одра,
Предерзостно становится за печь
И, бегая трусцой на кухню бодро,
Грозится шаньги к празднику испечь,
А я промазываю стекла в ведро.
Купили вин и ожидаем встреч.
Без вас -- тоска на сердце, а не праздник,
И даже самый праздник нам не в праздник.
Соседи завалили коридор
Весьма материальными дровами,
А мы чего-то ждем -- зима на двор --
А мы все ждем чего-то. Кто-то нами
Займется? Батареи с коих пор
Лежат у нас на кухне штабелями.
Но вам-то пылко, вам-то не с руки
Болеть, чем заняты тыловики.
* * *
10 ноября 194З
Наш дорогой, наш миленький малыш! Ишь --
Как только перешел ты Днепр-реку,
Ты загордился и теперь не пишешь,
А нам тоска подносит табачку,
Когда не спрашивают, чем ты дышишь.
А скука -- так, ей-богу, начеку,
Не дремлет, да и мысли не зевают,
Когда нас родственники забывают.
Живем скучнее скучного, зато
Соседам весело, а мы скучаем
От этого еще сильней -- и то:
Мы писем никаких не получаем --
И это нам, конечно же, ничто,
Но письма получать мы все же чаем.
Мать верит в возвращенье сыновей.
А это все. Что делать. Хоть убей.
* * *
14 ноября 1943
Паршивое какое состоянье --
Тоска, тоска, тоска. Покоя нет.
Во всем нервозность. Хлопоты, стоянье --
Все раздражает. В мыслях -- винегрет.
Что ни начну -- напрасное старанье.
И нет душе моей покоя, нет.
Что как задумаю -- все выйдет худо.
Все люди надоели. И не чудо.
Война все продолжается. Давно
Не получаю писем ни от Саши,
Ни от Павлуши. Братья мне равно
Тот и другой. Где-то они, все наши?
Увидеть их мне больше не дано.
И я одна... одна... одна -- при чаше.
Кругом чужие. Ненависть. Грызня.
Собаки. Душно. Душит все меня.
Я, как в осаде, в собственной квартире.
Соседи ходят, шепчутся и... ждут!
Как при аресте мужа! Как четыре
Года назад! Таятся! И прядут
Паучью шерсть и, сети растопыря,
Подкопы всюду под меня ведут.
И сплетни, сплетни -- с каждым днем все гаже --
Меня пятнают. Ты, Ирина, в саже!
* * *
18 ноября 1943
Павлуша! Как ты на руку нескор!
Все медлишь отвечать, томишь молчаньем!
Прошло немало времени с тех пор,
Когда ты нас обрадовал посланьем --
А мы все с ящика не сводим взор --
Все ждем. Все ждем. Что делать с обещаньем
Писать, пусть даже занят, пару слов,?
"Ужасно занят" -- или: "Жив. Здоров".
Но этих-то двух слов и нет. Их нету!
И беспрестанно в пустоту трубя,
И чувствуем, и знаем мы, что это,
Должно быть, не зависит от тебя.
Но хочется двух слов, а без ответа
Хоть в двух словах -- нам будет жаль себя.
Поэтому надеемся и снова
Расчитываем на письмо в два слова.
Твоей сестре кухмейстером служить
Теперь приходится (впервые!), ибо
Стараюсь родной маме услужить,
И, заради кухарского пошиба,
Я начала эпитеты сносить
Что "некрасивая" я и что "рыба".
Но больше обвинений никаких
Не слышу от соседушек моих.
* * *
29 ноября 1942
От братьев писем нет. Ужель убиты?
Нет никого в живых. Одна! Одна!
Нет больше Ники. Нет -- и хоть кричи ты!
Смотрю его портрет. Волос волна,
Открытый нежный взгляд. О, не молчи ты!
Он жив! Он жив! Я снова им полна.
Павлушу жаль безумно. Не хотелось
Ему... но, видимо, пришлось... так делось.
Писал тогда же, что уходит в бой,
Добавив, что "гадалки врут, должно быть".
Несчастные, не можем быть собой --
И нас толкают, как слепых, чтоб гробыть.
Нутро твое кричит наперебой,
Но ты насилуешь себя -- що робыть?
Нет личности -- остался имярек
И раб условий, а не человек.
Спать нераздетым. Жить в земле под прахом
И наблюдать страданья, кровь и смерть
С гадливым ужасом и смертным страхом.
Не мочь в земной траве себя простерть
И кольчатым червям и хрупким птахам
Завидовать мучительно. Не твердь
Небесную, не глаз сиянье видеть,
А ненависть одну и ненавидеть.
* * *
9 декабря 1943
Павлуша, милый! Что же ты молчишь?
Какой же ты, наш мальчик, терпеливый!
А мы внимаем всякой ночью тишь,
Глаз не смыкая в муке боязливой,
Не спим, все думаем -- как ты гостишь,
Как можешь там, где ты гостишь. Счастливый!
Пиши. Мы ждем. Мы ждем. И будем ждать.
Сестра Ирина. И старушка мать.
* * *
12 декабря 1943
Тоска! Тоска в душе! Кругом нас горе.
Жизнь серая. Ни в чем просвета нет.
Ужели Ника не придет -- ни вскоре,
Ни вкоротке. Ни через сколько лет.
Не будет никогда. На зимнем море,
На Севере, в лесу -- в шинель одет --
Лежит. Над ним насыпана могила.
В ней все, чем я жила, что я любила.
Никто его очей не закрывал,
Не целовал последним целованьем
Его уста. Вдали от всех! Он знал!
Проклятие мое впивал сознаньем.
Я говорила: Ты, что растоптал
Мне счастие, окончишь жизнь изгнаньем.
Попросишь помощи -- но не спасут,
И будешь звать в тоске -- и не придут.
И не пришли и не спасли. Зарыли.
Где Саша? Где Павлуша? Умерли.
Их разнесло на части. Разве были?
Нет. Не были. Не жили. Не могли.
Страдали, да. И зло переносили.
А жизни не было. Теперь в земли.
Там осознали истину простую.
Я не желаю знать! Я протестую!
Хочу, чтоб были живы! Я хочу,
Чтобы они вернулись! Чтоб их лица
Я видела веселыми. Кричу:
Ужели я одна из них жилица!
Ужели из Жидковых повлачу
Одна существованье! Нет! Не длиться
Ему! Не теплиться! Не снесть все зло --
Моих родных на части разнесло.
Мы не живем -- мы только длим сознанье,
На ящик смотрим с жалобой мольбы,
В нем -- пустота, без грамма основанья.
Не верим ей! Мы, жалкие рабы
Привычки, спорим, мы ведем дознанье,
О пустоту раскалываем лбы!
Нет писем! Нет родных. Ушли. Без срока.
Без просьб. Без жалобы. Одни. Жестоко.
Кому исплачу сердце я свое,
Кто мне вернет утраченное с ними.
Сгибло, потеряно счастье мое --
Мы пели с ним когда-то молодыми,
Счастливыми. И счастье все мое
В нем было. Я его любила. С ним и
Ушла за реки в дальние края
Любовь моя и молодость моя.
* * *
16 декабря 1943
Лежу больная гриппом. В доме хаос,
И так же вывернуто все в душе.
Мое письмо два месяца шаталось,
Вернулось с записью в карандаше --
Взглянула -- и сейчас же сердце сжалось.
Ну так и есть -- знакомое клише,
И почерк, точно детский, кругл и честен --
"Адресат выбыл. Адрес не известен".
Куда мог выбыть человек в бою?
Все ясно, если он еще, к тому же,
Два месяца не пишет. Узнаю
Мою судьбу! Как по убитом муже!
Но кто-то жив остался там в строю
Чтоб написать родным возможно уже,
Как именно он выбыл. Странный полк!
Нет человека нас навесть на толк.
Павлуша! Бедный брат мой! Где, Жидкове!
"Врут все гадания ворожеих" --
Тебя мне никогда не видеть внове,
Я чувствую -- тебя уж нет в живых.
Одна, одна. Без близких мне по крови.
Мой муж убит. И братьев нет моих.
А рядом мать с душою полной веры
И гордости -- ведь "дети-инженеры"!
* * *
17 декабря 1943
Какой тяжелый год переживать
Приходится семье. Семья? Но где же.
Семьи осталось только я да мать.
Павлуша в октябре погиб. В Днепре же,
На части разлетелся. Труп лежать
Остался. На войне -- как на войне же.
Любовь, страданья, знания, тоска --
Всосались в одурь белого песка.
Уехал, выбыл. "Адрес неизвестен".
Да нет, известен. Вечность и земля.
Убили. То есть миг настал. Торжестен
Для убиваемого, лестен для
Начальства и родных. Весьма уместен,
Необходим. Для тех, кто румпеля
Пасет и кто, как "дети-инженеры",
Сидит на веслах по бортам галеры.
"Ирина, не хочу я умирать".
Но умереть велят. Отдай игрушку.
И нет суда виновных покарать.
Да их и не к чему вязать на пушку,
Раз человека не переиграть.
Списался с корабля. Ушел в усушку.
И словно так сложилося само --
Назад приходит за письмом письмо.
И Родина моя -- большая лодка,
Плывущая от раннего толчка
В зыбях и снах морского околотка
С гребцами, выдохшимись с волочка,
Идет не валко и не споро -- ходко.
Гребцы гребут, вздымаемы с ничка
Тяжелым дышлом весел, сон их цепок,
Как чистое позвякиванье цепок.
Их сон певуч. Во сне они поют
О жизни сытой. О любви победной.
Но тоны их соврать им не дают.
И радостные всхлипы песни бедной
Смокают, отмолкают, отстают,
Слиясь в воде с луною захребетной,
Якшаясь с ней под перебор лопат,
Уключин скрип и дыхов перепад.
