С мадонной, у которой, видит Бог,
Младенец небрежительно утек,
Но в школе не бывал и пишет срамы.
Вначале дикий вопль: А ну -- домой! --
Но выждать, скажем, вечерок, иль боле,
-- Что ж не идешь ты, баловень такой! --
А то: Приди! Не ночевать же в поле! --
Приду, едва заслышу нотку боли --
Веселым шагом с легкою душой.
* * *
С моей Психеей, нежною душой,
Нас принимает голубой Воронеж,
Положенный на гладь реки Воронеж
С притоками и пылью озерной.
Там, за шершавой красною стеной,
Промчалось пятилетье -- не догонишь, --
Где строевому ритму ногу ронишь
И жадно ждешь период отпускной.
Где время личное идет на граммы
И где потехи драгоценный час
Тебе привозят редкостные трамы.
Где по лугам звенит упругий пас
И резвый слух не поселят в экстаз
Ни звезды вечера, ни голос мамы.
Уж звезды вечера и голос мамы
Далеко-далеко в холмах земли,
Уж тени синевзорые легли
По обе стороны зубчатой рамы,
И шелковая скала панорамы
Уводит нас в небесные угли,
Рассыпанные пылью по пыли
Земли и вод воздушной эскаламы.
И в шаге от меня -- почти лубок,
Так ярко видима, пускай незрима,
С тяжелыми крылами серафима,
Трепещущими мозгло бок-о-бок,
Идет душа, и голос пилигрима
Пугливо хрипл, отчаянно глубок.
Пугливо хрипл, отчаянно глубок
И потому чуть тлен и не расслышен
Мучительною музыкой у вишен,
Струящих в воду ароматный ток.
Чуть тлеет Запад, глух и нем Восток,
И оттого-то звук и тускл, и стишен,
Не вовсе умерший -- почти излишен,
А не сомлевший -- жаден и жесток.
В волнах прозрачных Анадиомены
Мы кинули угаснувший Восток,
На Запад нас влечет ее поток.
Источником чудесной перемены.
Теплей, нежней, чем грустный свет Селены,
Он манит, он зовет: Мой голубок! --
Психею молит он: Мой голубок! --
Маня вдоль кипарисовой аллеи.
-- Он нас позвал неясным вздохом феи
Покинуть омраченный болью лог, --
Так я шепчу и слышу голосок
Испуганной души моей Психеи,
Вскрик, придушенный кольцами трахеи:
О нет, бежим, покамест есть предлог!
Нет, прочь уйдем: страшусь неясной драмы,
Мне скользкий страх навеял этот свет, --
Я возражал ей: Завершились драмы. --
Но мне она: Что значит этот свет?
Меня пугает этот чистый свет
На фоне двух перстов, поющих гаммы.
На фоне двух перстов, поющих гаммы,
Я слышу хор, взывающий к звезде. --
И я сказал: То песня о вожде
Детей, тоскующих в ночи без мамы.
Сюда свезли от Вычегды и Камы
Сирот, собрав от матерей в нужде --
Омыта в кристаллическом дожде,
Их песнь восходит лесенкою гаммы.
Пойдем и мы в ночи стезею гаммы
К Любви и Красоте, нас ждущим там,
Зовущим нас к нетленным высотам
Вне четкой линии и вне программы.
Мы здесь не будем счастливы -- лишь там!
Уйдем от крови здесь, избегнем драмы! --
Но вскрикнула она: Жестокой драмы
И липкой крови мы избегнем вне
Стези планетной -- так сдается мне,
Так только, мошки, избежим костра мы. --
Увы, намеренья мои упрямы
Тогда держались, так в голубизне
Мы шли с ней, и тогда-то в глубине
Аллеи на краю помойной ямы,
Оправленный в сиреневатый мох,
Под лампочкой звезды высоковатной,
Которую качал Эолов вздох,
К нам протянулся тенью многократной
Кристально четкий бронзовый и статный
Губительной войны зловещий бог.
Он был суров и страшен -- видит Бог,
И я затосковал, стал неспокоен,
И мне она сказала: Ты расстроен! --
И я издал тогда печальный вздох.
И я спросил: Кто он, поправший мох
И мусор ямы, столь суровый воин,
Не дрогнувший средь дождевых промоин,
Паучий крест давящий бронзой ног? --
И мне сказала: Ты от бронзы ног
Взгляд подними, когда ты хочешь, выше,
Чуть выше пояса -- туда, там, в нише. --
И я взглянул, и я сдержать не мог
Крик изумленья, это было выше
Моих способностей, мой дух истек --
В высоком крике, что из уст истек, --
Пронзительный и резкий, был он выше,
Чем чистый ультразвук летучей мыши,
И он затронуть слух уже не мог.
Ах, там -- вверху, где бронзовый подвздох
Уходит вверх в подмышечные ниши,
Я увидал крестом летучей мыши
Прилипшее к герою в коготок
Чудовище зеленой пентаграммы,
Меня так напугавшее шутя --
И вижу явственно оно -- дитя,
Оно младенец попросту, вот вам и
Страшилище, и лампочка, светя,
Нам обнажает клеветы и срамы.
Нет, никакие клеветы и срамы
Не сравнятся с ужасным тем мальцом,
Уткнувшимся невидимым лицом
В холодный воротник замшелой мамы.
И ужас: словно бритвой пилорамы,
Направленной чудовищным косцом,
Мальцу по шее провели резцом
И голову свалили в мусор ямы.
А воин шел, и гордый, и прямой,
И мощною рукою ополченца
Поддерживал безглавого младенца --
Апофеозом нежности немой
Освободитель нес освобожденца
С башкой, лежащей в яме выгребной!
В начале дикий вопль: А ну домой! --
Отнюдь не слух, сознанье потревожил.
Вслух я сказал: Вот до чего я дожил --
Я стал свидетель подлости прямой!
Чей низкий смысл, затронутый чумой,
Прекрасный монумент поискарежил,
Чью руку акт злодейства не поежил,
Кто, озираясь, крался уремой?
Кто снес младенцу голову, не боле --
Лишь только голову одну отъял?
Кого Селены свет так обаял,
Так опьянил -- не мене и не боле --
Что он главу дитяти отваял --
А выждал, скажем, вечер или боле? --
-- Не вечер, нет, о, много, много боле
Он выждал! -- так воскликнула, бледна,
Крылатая Психея, сметена
Кровавой лужицей планет на сколе.
-- Взглянуть вблизи на этот ужас что ли? --
Пробормотала, страхом сведена.
Я удержать не смог ее, она
Взвилась и завитала летом моли.
-- Ты возле видишь рельс? -- Что? Где? Какой? --
Вскричал я, словно вор, в луче Астарты.
Тут из казармы, где стояли парты, --
Младенческого хлева под рукой --
Раздался смех и крик игравших в карты:
Что ж не идешь ты, баловень такой? --
Психея молвила: Тут рельс такой.
Повидимому, он страстей орудье --
Должно быть, этот жалкий, на безлюдье,
Схватил металл тоскующей рукой
И въел его младенцу под щекой,
А после довершил неправосудье,
Совокупив с усердьем рукоблудье --
Суком воспользовавшись, как кошкой. --
И я ответил ей: Щепотью соли
Мне разъедает рану лунный свет,
И, хоть я все не схоронен -- отпет.
И жалко мне себя -- не оттого ли
Вообразился мне вместилец бед --
Мой друг, суворовец, бежавший в поле.
Кричат: Приди! Не ночевать же в поле! --
Ему, гонимому тоской планет.
От рельса -- ржавчины кровавый след
В ладонь немую въелся крепче соли.
В луче Луны, в ее магнитном поле,
Тотчас стирающем ушельца след,
Уносится безумец в вихре бед --
Я не хотел бы этой грустной роли.
Своею лампой без обиняков
Мне высвети подножие консоли,
Чтоб знать, чье имя вытвердить мне в школе
Младенчества в тени стальных штыков. --
Она сказала: Капитан Жидков
Готов придти, заслышав нотку боли. --
И я тотчас же закричал от боли:
Так этот луч из глубины веков,
Сияющий нам в дымке облаков --
Свет Анадиомены в каприфоли --
Нас вывел с честной точностью буссоли
К леску, где, недоступный для штыков,
На постаменте высится Жидков --
С чудесной живостью, в самоконтроле!
Так это я во сне вставал с кровати
И крался в сад, дрожащий под луной,
То я, хмельной от ревности, чумной
От злобной зависти, сбивал с дитяти
Ту головеночку, чтоб, словно тати,
Бежать в леса с мерзейшею душой! --
* * *
Я вспоминаю, что моей душой
Тогда вполне владела ностальгия,
Когда я ветви раздвигал тугия
Движеньем правой, лоб прикрыв левшой.
Из кухни в ноздри прядало лапшой,
И этот запах отгонял другие
Миазмы, мне безмерно дорогие,
Лицо мое испакостив паршой.
Казалось мне, что здесь, в военной школе,
Меня постигнуть шефам не дано,
Что я иной, чем все, -- особый что ли...
Мной ведало все то же гороно,
Но, думаю, не знало и оно,
Что из упрямства не кричу от боли.
Ну да, я скован пароксизмом боли
В любой миг времени, в любой пяди
Пространства, стоит вспомнить мне: Иди! --
Шепнутое сестрою мамы Лели.
О, как я понимал их! Ну доколе
Мной будут в лужах всплеснуты дожди
И телефоном встряхнуты вожди,
И родственники все, как на приколе.
Я понимал их... но А.И. каков!
Как он позволил им меня уволить!
Как тетя Ира им могла позволить
Угнать того, кто, как она, Жидков.
Теперь, конечно, станет мне мирволить,
Как этот луч из глубины веков.
Как этот луч из глубины веков
Меня смущает! Анадиомена!
Она прозрачней, чище, чем Селена,
Что из перистых смотрит облаков.
Вот тетя Ира без обиняков! --
Не чересчур проста, но не надменна,
Селены ниже, но вполне надпенна --
Вне всякой дымки, вне любви, вне ков.
Еще не Тетушка, уж не Ирина
Михайловна! -- а шаг не пустяков
К прозванью "Тетушка" -- как ни смотри на
Различье меж букетов и пуков
С лилеей нежной полевого крина,
Сияющего там, вне облаков.
Ах, тетя Ира -- там, вне облаков,
Теперь Вы светите -- непостижимо
И невозможно как недостижима --
А я смотрю отсюда, я, Жидков --
Жидков Антоша, а не Жидюков,
Как на поверках врут невыносимо, --
Иль это имя так произносимо? --
Ответьте тихим языком листков.
А у самих у них -- глухой я что ли --
Что за фамильи? Произнесть Вам? Нет?
Нет?! Ладно, ладно, знаю, что, не след --
Ей-богу, там нет только до-ми-соли! --
И отвечает тихой дрожью свет --
Свет Анадиомены в каприфоли.
Свет Анадиомены в каприфоли
Томителен и влажен. Ах, теперь
С разбега в Хомутках сорвать бы дверь,
Почуяв резкий ветер в окна -- с воли.
Перегоняя тень свою мне б в поле
Храпя нестись -- как будто дикий зверь --
Чтоб где-то промеж ног мелькали Тверь,
И Хохлома, и Витебск, и Ополье.
Так нет же! Не такая мне звезда
Теперь! Мне предстоит собой в неволе
Тихонько сублимироваться, да!
Забыть все то, чем некогда кололи,
В чем столько было правды и вреда,
И врать с сугубой точностью буссоли.
С сугубой, честной точностью буссоли
Мои глаза устремлены к Москве --
Гоню ли мяч по срезанной траве
Иль ем картошку мятую без соли.
Мету ли мусор в выпачканной столе,
Копаюсь ли в постелишной хиве,
А глаз уж ищет за окном в листве
Сияющую дырку в станиоле.
Сколь мною недоволен Ермаков
За то, что вовсе нет меня на русском,
Хотя я, в общем, здесь же, в смысле узком, --
Не здесь я! -- Да сойдите ж с облаков! --
Так возгласом, что лошадь недоуздком,
Мечту осадит, только я ж таков --
Мечта неуязвима для штыков,
Ее лишь нудят окрики начальства,
С ней никогда не сладит зубоскальство,
И ей ничто чесанье языков,
-- Пойдем поговорим со мной, Жидков,
Но чур мне -- без смиренного чехвальства, --
Когда я заступаю на дневальство,
Мне говорит дежурный Ермаков.
Иду с ним в морок Красных уголков
И чую -- будет говорить о главном.
Он приглашает сесть, как равный с равным,
Недоросля двенадцати годков
