Шампанское в бутылочном гробу
Тихонько зреет подо льдом побитым,
Меж тем как Лера пешечным гамбитом
Решает целой партии судьбу,
А Рика поверяет ей журьбу
На тему: Я потею тут, а вы там... --
И повод мне не кажется избитым,
Хотя б Христос тут был и ел щербу, --
Я наблюдаю тонкую резьбу
Изящной кисти, вафельной салфеткой
Укутывающей стакан в абу...
Закрыв глаза, я вижу сумрак редкий,
И пара глаз под черной вуалеткой
С отчаяньем глядят, как я гребу.
Плеск волн в борта, я больше не гребу,
Я вышел на мостки, помог сойти им,
Театр еще не отдан был витиям,
Ничто не предвещало в нем стрельбу.
Толпа мусолила смерть Коцебу,
Подверженная всем перипетиям
Грибковости, эпидермофитиям
С наклоном то в мятежность, то в мольбу.
Играли в фараон. -- Князь, вы сдаете. --
Кто на хорах? -- Арам или Арно... --
Но тут в глазах от фрачных пар черно,
И вы совсем от фраков устаете,
Но вот привлечь вас девушке дано,
Подобной стройной легкокрылой йоте.
Подобно стройной легкокрылой йоте,
Она летит на бал, она бледна
И лихорадочно возбуждена,
Вы в ней знакомую не узнаете.
Чтоб уступить ей место, вы встаете,
Но пролетает мимо вас она,
И ароматов легкая волна
Еще секунду веет по полете.
И снова вы одни, само собой,
Что с вами ваша грусть или улыбка.
Вот, кажется, опять шаги... ошибка!
Часы хрипят, вот раздается бой,
Вот взвизгнула и тут же смолкла скрипка --
И снова тихий сумрак голубой.
Где нет свечей -- там сумрак голубой,
Но что это -- шаги на антресолях,
А кто -- не видно, свечи на консолях
Как будто ярче, где-то над тобой, --
Спугнув ночную мглу, заржал гобой,
Но, потерявшись, захлебнулся в солях,
Две-три секвенции на парасолях
Спустились, изрыгнутые трубой.
Вот флейты прочирикало сопрано,
И, чтобы не менялся больше галс,
Виолончельный продундел казальс.
Потом молчок -- и музыки ни грана.
Тут скрипки зазвенели легкий вальс,
Сияющий глубинно и пространно.
Их тон сиял глубинно и пространно...
Но что ж танцоры? -- Как велит типаж,
Там раньше под гобой прошелся паж,
По стишьи -- в двери выскользнув нежданно,
Потом как бы наметилась павана,
В которой коломбину вел апаш,
Но так неясно, словно метранпаж
Еще втирал селянку и пейзана.
В скрипичный вальс зато само собой
Вплелся прелестных дев роскошный танец,
Витавших в воздухе наперебой.
И в партитуру мимолетных странниц
Второю строчкой ввел паркетный глянец
Веселый симметрический прибой.
Свет плещется повсюду, как прибой,
И часто щиколка или ключица
Является, блеснув, как приключится,
А виноват кларнет или гобой.
Но скрипки правят подлинный разбой,
И оттого-то кринолин лучится
И смокингов приличная горчица
Вполне довольна и дурна собой.
И что здесь ни реально -- все обманно,
Особенно две юные сестры,
Чьи очи томны, каблучки ж -- быстры,
Чьи мысли... даль свободного романа...
Их не прочесть глазам, сколь ни остры --
Ну, словом, все прозрачно, все туманно.
Но вот из зазеркального тумана:
-- Он, словно Ленский, пешкой взял ладью, --
-- И что, свою? -- Нет, кажется, мою... --
-- Мы, верно, все тут опились дурмана!
Бурля, как переполненная ванна,
Он вплескивает нам свою струю,
И с ним душевный наш покой адью, --
Ведь это происходит постоянно! --
-- Конечно, милая, тебе желанно,
Чтоб гость наш, по возможности, был здесь,
Когда он тут... частично и не весь... --
-- Ты скажешь, что к нему я не гуманна? --
Вступаю в разговор, откинув спесь:
Взгляните вверх, не будет ли вам странно?
Там, в вышине -- пусть вам не будет странно, --
Над нами нет лепного потолка,
Но ферма, и кругла, и далека,
В пролетах держит купол невозбранно.
И свет ее мерцает непрестанно
На столике, как лампа ночника, --
У Рики есть прелестная рука,
У Леры -- лоб, лучистый окаянно.
И если в пальцах тех стакан пустой
Блестит алмазом осиянных граней,
Протертых тряпкой, чистой, но простой, --
И если светлый лоб тот средь гераней
Задумчиво взойдет над пустотой, --
Впиваю звездный свет тогда душой.
* * *
Дитя и муж с младенческой душой
Проходят вдоль чугунного плетенья
По снегу, убелившему растенья,
У ног и за оградою резной.
Они невнятны, и тому виной
Отсутствие в лице их средостенья
Меж светом и несветом и смятенья
Блестящих трав под белою шугой.
Их речь расплывчата, как текст Корана, --
Должно быть, потому, что чуть слышна,
Хотя пространство ей и невозбранно.
То незвучна, то смысла лишена,
То неуверена в себе, она
Близ них, и в лунном свете ей не странно.
Там, в вышине, пусть вам не будет странно, --
Стоит, застыв, готический покой,
Построенный властительной рукой,
И основанье храма восьмигранно.
Еще скорее поздно, нежли рано,
И мгла неодолимою рекой
Течет по дну унылой мастерской,
Сводя обломки вниз стрелой тарана.
Вот крикнуто из тени ямщика,
Вот подано фиакр, вот внутрь впрыгнуто,
Вот ванькой почесато с облучка.
Вот смолкнуто, вот лошадь смыкануто,
Вот тронуто и вскоре утонуто
Во мгле, как бы натекшей с потолка.
-- Все данные взяты не с потолка --
В них кровь и пот промышленных рабочих,
Пора отбросить мысль о нуждах прочих
И действовать, бунтуя мужика.
Пора за дело браться нам, пока
Российский царь на Гатчине иль в Сочах,
В ЦК колеблются, пойдем опрочь их,
В столицах нехватает костерка. --
-- Отец, мы действуем наверняка? --
Воскликнул сын во власти пароксизма. --
За нами нет ни одного полка!
Есть множество сторонников марксизма,
Но в духе пролетарского расизма,
Царь близко, а Женева далека! --
Тут мысль их стала снова далека
Момента нуждам: это их свиданье
Судьбы холодной было состраданье,
Улыбкой каторжного далека.
-- Смотри, отец, ты постарел слегка,
В Сибирь отправленный на созиданье,
А я здесь обречен был на страданье --
Двенадцать долгих лет! Века! Века! --
-- Я плохо сохранился? Там охрана...
Питание, бумага, ну, кайло... --
-- Да ведь моя душа сплошная рана.
В моих глазах все мировое зло
В себе сосредоточил, кто светло
В пролетах держит купол невозбранно. --
-- Такая мысль, пожалуй, невозбранна
Всем независимым, как ты да я,
Кем презрена любая колея,
Кто видит даже в гении тирана.
Но в нашем Господе того ни грана,
Что хочет в нем заметить мысль твоя, --
Он плюнул на российские края,
Отгородившись белизной экрана.
И кровь что льется в мире неустанно,
И детский плач, и вопли матерей, --
Выкушивает ваш протоерей.
А с вашею хулой он нерасстанно
И спит, и в баню ходит, -- так острей:
Она, что перл, лучится непрестанно. --
-- Отец, так значит, битва непрестанна?
Положим, через пять, ну, шесть веков
Придешь ты к власти... -- Слушай, я -- Жидков,
Нам не к лицу порфира и сутана.
Земного и небесного Вотана,
Взирающего мир из-за штыков,
Мы борем, а для прочих пустяков
Армейского довольно капитана. --
Но мысль их стала снова далека
Моментам Вечности, и глаз зерцала
У сына отуманились слегка.
И юноши прозрачная рука
Перед отцом бесчувственным мерцала
На столике, как лампа ночника.
У столика, где лампа ночника
Вполне усугубляет тьму лучами,
Привык он думать долгими ночами
О мыслях и движеньях старика.
Воображалась Колыма-река
С ее сатрапами и палачами,
Отец, не дороживший калачами
И ненавидящий наверняка.
Он, не боящийся ни сыпняка,
Ни пули, ни всесущего доноса,
Умеющий посеять цепняка.
Такой уйдет от стражи, кровь из носа,
Его духовной мощи нет износа,
И все ж... какая хрупкая рука.
-- Отец, ответь мне, милый, чья рука,
Имеющая силу приговора,
Казнила вдруг сиятельного вора
Иль обнаглевшего временщика? --
-- Но, мальчик, жизнь ужасно коротка,
А будущее светлое нескоро
Похерит все достойное укора,
Тут нужен глаз... приличного стрелка.
Однако поклянись, что, постоянно
Обдумывая странный ход вещей,
Ты пальцами не сдавишь сталь нагана.
В конце концов, есть множество вещей,
Способных вызвать поворот вещей,
А суета -- будь это окаянно! --
-- Отец, трудясь надменно, окаянно,
Расчетливый холодный утопист,
Скажи, кто ты: группостровец-марксист,
Народоволец иль от Либер-Дана? --
-- Сынок, мне, понимаешь, даже странно,
Что ты меня заносишь с ними в лист,
Я попросту Жидков, отпавший лист,
Зачем мне в кучу к ним? -- там бесталанно.
Но поклянись с душевной простотой,
Что, как бы чернь глаза нам ни колола,
Ты не пойдешь стезею произвола,
Не станешь светской властию и той,
Нам данною от Божьего престола,
Не поступишься для тщеты пустой.
Иначе будет как стакан пустой
Тебе дарованная власть, и жажды
Не утолишь ты ею, и однажды
Лишишься этой, как лишился той.
Но пусть язык твой чудной немотой
Скорее расцветет, да не подашь ты
Себя носителям нечистой жажды,
Испив, да не попрут тебя пятой.
Ты и друзья твои пусть бегом ланей
Летят от сборищ их к себе, в себя --
Лишь о единой истине скорбя,
Ревнуя лишь о ней у Иорданей,
Ее лишь ненавидя и любя,
Блестящую алмазом чистых граней.
Блестит алмазом осиянных граней
Она, принадлежащая тебе,
Все прочее, прекрасно по себе,
Годилось бы для русских глухоманей... --
-- Отец, ужли для Тул и для Рязаней
Не порадеем? -- Только на дыбе.
Ты знаешь, я и в лубяной избе
Подчас бежал застолий и компаний.
В Рязани, как на войсковой постой,
Глядят на толкотню идеологий:
Смущает жителей их быт убогий.
Полно посуды, но живот пустой,
Хотя вполне по мне вид горниц строгий,
Протертых тряпкой чистой, но простой. --
-- Отец, ведь русский человек -- простой,
А ты непрост, ты вежливо критичен,
Быть может, даже космополитичен,
Тебе, конечно, труден наш застой.
Но где не встретишься ты с маятой,
С презрительным цинизмом зуботычин,
Где б солдафонства глас не так был зычен,
И где б народом управлял святой. --
-- Сынок, живем мы в мире стертых граней
Межгосударственных, пожалуй, здесь
И перепад: то -- город, а то -- весь.
И родина теряет смысл свой ранний:
Что нам отечество -- не мир ли весь,
Везде, где есть окно горшку гераней! --
-- Отец, весь ужас в том, что вид гераней
И европейство мудрого скопца
Нам не способны заменить отца
Холодным блеском чистых филиграней.
В лесах каких Колумбий и Кампаний
Смогу пройти, не потеряв лица,
Где встречу я не честные сердца,
А сердце, свернутое в рог бараний?
Поэтому пред выбором не стой:
Что ненависть твоя -- с моей любовью! --
Тебя могу заклясть я только кровью.
Но, если хочешь, заклинаю той,
Поскольку рядом, с вечной обиновью,
И вечность заклинает -- пустотой. --
Задумчиво взойдя над пустотой,
Луна глядит на тихую равнину,
Лаская то подростка, то мужчину
Улыбкой света, грешной и святой.
Пусть смысл речей их, вовсе не простой,
Невнятен был бы даже и раввину,
