Он толст и очень нагл, как все набабы,
Идеоложно выдержан, еще б --
Пьет коньяки и ест люля-кебабы,
И хочет, чтоб я с ним стрелялся, чтоб
Вернее закатать мне пулю в лоб,
Довольно мол, на первый раз хотя бы.
Довольно мне, на первый раз хотя бы
Той пули, что теперь еще живот
Дерет мой, впрочем, может, заживет?
Кто знает -- переварим эти крабы?
Или продуэлировать с ним, дабы
Все потекло иначе, чем течет?
Орел иль решка, нечет либо чет --
(Уж если не евреи, то арабы).
Взамен привычной тяжести земной,
Прошу я лишь немного легкой плоти --
Тут Блок и Ницше были бы в комплоте.
Быть взятым вдруг небесной глубиной,
Но не в летальном все-таки полете,
Парить собой -- не токмо что душой!
* * *
Но если тело разлучит с душой
Дух Тяжести, по смыслу поединка, --
Не станет Ваша и моя разминка
Бессрочной? -- вот ведь ужас-то какой.
Картель, по крайней мере, был такой,
Чтобы встречаться нам меж скейтинг-ринка
И тира, где ленивая тропинка
Подложена подземною рекой.
Там что не выбоины -- то ухабы,
И вот дождя крутого кипяток
На забранный решеткой водосток
Валит и брызжет, раздевая грабы,
А вой реки так темен и жесток,
Что устрашит Вас, в первый раз хотя бы.
Вам воя не перекричать, хотя бы
Терзало Вас сто демонов в тот миг,
Пусть до небес и досягнет Ваш крик,
К нему пребудут глухи наши шкрабы.
Боюсь, что Вам тотчас надует жабы:
Angina pectoris и в воротник,
К тому ж, там аллергический сенник:
Сплошные курослепы да кульбабы.
Но если дней веселый хоровод
Вас повлечет на Миллерову дачу,
Молю Вас побродить тут наудачу.
Помыслите тогда: у этих вод,
Платя по чекам без надежд на сдачу,
Я ставил в позитуру мой живот.
Плевать им, Тетушка, на мой живот,
А у меня один, другого нету:
Нарочно спросите мою планету --
Взойдет она еще раз? -- ну так вот.
Но и остаться жить среди зевот,
Настраивать в безлюдье кастаньету
Назло врагам, на ужас кабинету --
Мне надоело, кажется, до рвот.
И если все-таки меня не рвет,
То оттого, что рвать меня ведь нечем,
Зато в висках новогородским вечем
Стучит, ну а в глазах... в глазах плывет --
Вот так мы их успехом обеспечим:
Дерет, а впрочем -- может, заживет.
Но, Тетушка, когда вдруг заживет --
А я, ну что ж, а я того хотел бы --
Ах, как тотчас бы соколом взлетел бы,
Вы знаете, жизнь все-таки зовет.
Пускай опять ломают нам хребет,
А я, как встарь, над рифмами потел бы
И сталкивал бы в светлой пустоте лбы,
И к ижицам прикладывал бы лед.
На тишь да гладь я бы навел им штрабы:
Пускай кряхтят, да сносят, как хотят --
Люблю щелчками поощрять генштабы.
Как думаете -- ведь они кряхтят?
Уж как-нибудь, должно быть, отомстят,
Да только я плевал на ихи крабы.
Все Духи Тяжести, известно, -- крабы,
А у Н.Н. ее Д.Т. -- злодей,
Он краб от мира, так сказать, идей,
Но в нем есть также что-то и от бабы.
Он слушает кифары и ребабы
И в ямбе тут же выделит спондей,
Но, сколько ты в молитве ни радей, --
Не увлажнишь пустое око жабы.
И нет томленью моему ослабы,
Поскольку алиби ведь нет руке,
Пойду к подземной, все-таки, реке.
Прощайте, бузины и баобабы,
И, Тетушка, Вы в чудном далеке
О днях моих не сокрушались абы...
Я шел продуэлировать с ним, дабы
Сквитаться с ненавистным мне Д.Т.,
Нам секунданты дали по ТТ
И, разведя нас, отвалили слябы.
Какое чудо все-таки прорабы:
Как бы предвидя наше экарте,
Они корректно развели в портэ
Одиннадцати метров водоснабы.
Кому из нас скорее припечет,
Или сжидится мозжечок немного --
Туда ему, понятно, и дорога.
И безопасность секунданта в счет:
У нас за поединки судят строго,
И оттого все правильно течет.
Повремени, мгновенье! Но -- течет...
От секундантов слышится сквозь грохот:
"Тэтэшников не хватятся?" -- и хохот,
"Патруль бы не засек!" -- "Не засечет!"
"Кто у барьера?" -- "Справа звездочет,
А слева видный собиратель блох от
Идеологии", -- и снова хохот, --
"Ты привязал тэтэшники? Дай счет!"
"Пятнадцать". Кажется, уже и время
Вам описать противника, но бремя
В том непосильное меня гнетет:
Он без лица, лишь изо рта растет
Ужасный клык, он колдуново семя.
"Двенадцать... десять..." -- нечет либо чет.
Орел иль решка, нечет либо чет.
"Семь, шесть" -- он зол, как веник, -- "пять,четыре,
Три, два, пошел!" -- Нацелясь, словно в тире,
Сошлись мы, каждый взят был на учет.
Я, разумеется, имел расчет
Пасть не вперед, захлебываясь в вире,
Но с локтя, словно римлянин на пире,
За первый выстрел с ним вести расчет.
Но я не мог принять в расчет масштабы
Чудовищно горячего костра,
Вдруг вспыхнувшего поперек нутра.
Я как-то понял вдруг, что ноги слабы --
Какое счастье: я не ел с утра,
Но если не евреи, то арабы.
Уж если не евреи, то арабы,
И, не поев с утра, бываешь слаб,
И, зараженья избежав хотя б,
Все ж штирбанешься, как Вам скажут швабы.
И где-то, в Средней Азии, мирабы
Тебя изловят и снесут в михраб,
Но ты-то отстрадался, Божий раб --
Тебе давно все куры стали рябы.
Я понял, что, взлетев над быстриной,
Над яминой тихонько каруселю,
А пистолет витает надо мной.
Но я совсем недолго так викжелю
И, вдруг поворотясь лицом к тоннелю,
Иду в объятья тяжести земной.
Взамен привычной тяжести земной,
Меня снедает как бы увлеченье
Исследовать, не быстро ли теченье,
Вдруг вертикальной вставшее стеной.
Река теперь сияет предо мной
Кромешной тьмой холодного верченья,
Исполнена зловещего значенья
С ее неизмеримой глубиной.
Как если сну откажут в позолоте
Иль ты поймешь, что дикий сон есть явь,
Что исплывешь его лишь камнем вплавь,
Когда на гимнастерочном камлоте
Встает вдруг дыбом шерсть, почуя навь,
Из бездны рвущуюся к легкой плоти, --
Так я просил немного легкой плоти,
Но не у той, кто дважды бытия
Мне не подарит, -- я забыл ея
В тот миг равно, как о воздухофлоте,
Но самый воздух в судоржном заглоте
Спел Ваше имя, Тетушка моя,
Чтоб Ваших юбок легкие края
Подделали маршрут в автопилоте.
Так, рея, словно утка на болоте,
Лбом наперед -- цилиндром метров двух
В диаметре, я улькал, что есть дух,
Зерном, освобожденным в обмолоте,
Отчаявшись, что снова выйду сух:
Тут Блок и Ницше были бы в комплоте.
Но Блок и Ницше не были в комплоте
Со мной тогда, да и теперь едва ль,
В тот час бы самое Владимир Даль
Не подал мне обложки в позолоте.
Молитесь, Тетушка, о полиглоте! --
Вот все, что я успел подумать вдаль, --
И Вам меня внезапно стало жаль,
И Вы... Вы вспомнили о санкюлоте.
И как причиной объяснить иной,
Что у стены плывущего оникса
Я медлил, как испуганная никса.
И дрогнул и пошел, пошел в иной
Конец, прочь от разгневанного Стикса,
Чтоб взятым быть небесной глубиной.
Быть взятым вдруг небесной глубиной,
Когда я было счел себя умершим!
Подобно птицам, крылья распростершим,
Из хладной смерти возвратиться в зной! --
Что, Тетушка, Вы сделали со мной,
Каким чадолюбивым министершам,
Каким силкам любви и лести вершам
Мне быть обязанну моей спиной?
Ах, все напротив, и не Вы мне вьете
Веревку легкости, гнездо, где луч
Блестит соломкой, нежен и колюч!
Не Вы, не Вы, хоть нет жемчужней тети!
А дело в том, что Тяжкий Друг мой, злюч,
Застрелен мной совсем уж на излете --
И не в летальном, все-таки, полете
Я покидаю адскую трубу,
Благословляя Вас, мою судьбу,
И оставляя секундантов в поте.
Они ж, красны, как ягоды в компоте,
Уже видавшие меня в гробу,
С отчаяньем глядят, как я гребу,
Подобно стройной, легкокрылой йоте,
Как в океан вжимаюсь голубой,
Сияющий глубинно и пространно,
Где свет лениво плещет, как прибой.
Я кинул все, что тяжко, что туманно,
Чтоб в вышине -- то Вам не будет странно --
Парить собой, не токмо что душой.
* * *
Не передать Вам, как я рад душой,
Что травы изменяют цвет шпинатный
В ярко-зеленый, иссиня-салатный,
Лазурно-серый, льдисто-голубой,
И в них цветковый пурпурный подбой
Вдруг пробегает змейкой многократной,
Вплетая в знойный воздух запах мятный, --
Когда слегка касаюсь их стопой.
И траурница в черном шевиоте,
Чтоб не осыпать тонкую пыльцу,
Отнюдь не думает менять грязцу
На гуд крыла на очень низкой ноте,
Когда роса ей хлещет по лицу
В моем земном, но все-таки полете.
В простой ходьбе, но все-таки -- в полете
Я кинул пойменную часть реки,
Где звонкая вода и островки
Купаются в сиятельном азоте,
Где дали в перспективном развороте
Как бы непроизвольно велики,
А ближние домки и хуторки
У щиколки и в дымном креозоте.
Вы помните строжайшее табу,
Наложенное Проторенессансом
На радиальных линий городьбу --
Каким неуследимым диссонансом,
Насмешкой рафаэлевским пасьянсам --
В меня вдувало дали, как в трубу.
Да, да, я слышал адскую трубу
Неодомашенного! Боже правый,
Какой был вклин томительно-журавый
В разноголосых близей голосьбу!
Педальный, он стоял, как марабу,
Над комариным, рядом -- величавый,
Звучащий ниже не одной октавой,
Способный мертвых радовать в гробу.
Но тут уже я взялся за скобу
И проведен был комнатой передней
В покой большой и светлый, и соседний
С чудесным садом, где, подстать столбу,
Теперь стою, как олух распоследний,
Благословляя Вас, мою судьбу.
Благословляю я мою судьбу
И всех богов Эллады, что средь гилей
Чудовищных Вы были мой Вергилий
С живыми лаврами на белом лбу,
Что, запретив гульбу, да и пальбу
До времени для звуков всех игилей,
Раскрыли прелесть для меня вигилий --
Над вымыслом выпячивать губу,
Что в легком пеплосе или в капоте,
А то и просто в палевых цветах --
Харита, нимфа, женщина в летах --
Вы были рядом, вопреки тупоте,
Чтоб рядом быть, бежали в чеботах...
Вы оставляли даже море в Поти.
Душа моя в поту, как море в Поти,
Но не от зноя или страха -- нет,
Но, словно замолчавшийся кларнет,
Срывается на самой верхней ноте.
И рад я каждой счастливой длинноте
И мигу не надкусывать ранет,
Но, бесконечно для и для сонет,
Чертить страницу новую в блокноте.
Но как теперь скажу Вам о заботе --
Пленительной -- быть обществом для тех,
Кто мне дарит нередко час утех
А иногда и два часа -- в субботе,
Да и в воскресном дне, а то и в тех,
Что алы, словно ягоды в компоте.
И я сижу в мечтах и при компоте,
Задумавшись над шахматной доской,
Нахмуря лоб в манере шутовской
И чуть прикрыв глаза в полудремоте.
И чистый лоб, почти в глазной ломоте,
Оливковой прозрачной белизной
Мне говорит, сияя предо мной,
Не о ранете, но о бергамоте.
"Души болезням в ней обрел цельбу", --
Диагноз чуткого к любви Вильгельма,
Неверный, как огни Святого Эльма.
Как в "Интернасьонале"? Там -- "Debout"
Я здесь "debout" -- пусть трут покрепче бельма,
Давно видавшие меня в гробу.
