Что в небольшом дому большой покой.
Но денусь-то куда с моей нуждой
По Тетушке -- с неловкою любовью
Моею к ней, с тоской по ней -- большой
И столь миниатюрной -- с яркой кровью,
Что кинула меня, не дрогнув бровью,
Прочь отошла, не сокрушась душой.
* * *
Не сокрушайтесь же и вы душой,
Колико отойду от вас -- и скоро!
Мой нищий дух -- да будет вам подпора
В удушливой среде -- для вас чужой.
Да не заплеснеет металл ваш ржой,
Да не прилепится к подошвам сора
Ни роскоши, ни славы, ни позора --
Ни праздной мысли, ни тщеты чужой,
Когда же мы поделимся межой,
Да не восплещет вам тоска отравы --
Идите дале пахотной обжой.
Не стройте Церкви у моей канавы --
И, облаченный перстию и в травы,
Не буду больше зарастать паршой.
Мои друзья, вам -- свет, а мне -- покой.
Но знати хощь, дружище Феофиле,
Как Слово проросло в житейском иле,
Понанесенном Времени рекой.
Суть Времени есть Свет -- течет рекой,
Подобной рукавам в Небесном Ниле,
И ткани проницает без усилий,
В них обрете же временный покой,
Неуловляемый течет сквозь призмы
И, только внидя в ядра твердых тел,
Происторгает в мире катаклизмы,
Практически ж неуловим -- бестел,
Сущ и не сущ, все сущее одел --
Не явится, хотя б и заждались мы.
Но то, чего, и вправду, заждались мы
Рожденные от света, -- света в нас.
Поток, не омывающий наш глаз,
Вдруг порождает странные психизмы:
Гиксосы... флагелланты... шовинизмы...
И к нам грядет тогда факир на час,
Когда б в него вглядеться -- косоглаз,
Когда бы вслушаться -- плетет трюизмы.
Но иногда -- о Духа пароксизмы! --
Не палача, не беса мелких бурь
Выкидывает на песок лазурь --
Но Деву и Младенца -- алогизмы! --
И испаряется людская дурь.
Тогда, тогда-то постигаем жизнь мы.
И понимаем подлинную жизнь мы,
И вспыхивает небосвод огнем,
И мы купаемся, как дети, в нем --
И в нем сгорают варварские "измы".
Легко восходим вверх, нисходим вниз мы,
К воздушным струям голой кожей льнем,
Фиалки воздуха руками жнем
И по воде идем стезей харизмы.
Забудем щей горшок и сам-большой!
Душа -- не боле ль платья, тело ль пищи?
Не много ль мене праведных -- жилище?
А если камушек под головой,
То роскошь станет нам смеяться нище
Со всякой суетой да томошой.
Бог с ними, с суетой да томошой,
Друг Светолюб! Покой не дружен с властью,
Со всею пагубой, да и напастью --
Бог с ними -- лучше воспарим душой.
Из дома ль выгонят -- он был чужой,
Не отдадут зарплату -- к счастью, к счастью!
Далеко ли сошлют -- конец злочастью!
А в тесной храмине покой большой.
Лишенные ль ума сочтут безумным,
Жена ль возляжет с другом иль ханжой,
Ругаться ль будут в их кагале шумном, --
Ах, лучше сифилома за душой,
Чем жены их, чем дружба их, их ум нам!
Пойду к отцу -- он у меня старшой.
Пойду к отцу -- он у меня старшой --
И в лоне праведном его возлягу,
Провидя журавлиную к нам тягу,
И с кротостью скажу: Устал душой! --
И мне ответит: Отдохни душой! --
И буду пить земных рассветов влагу
Губами глаз и буду слушать сагу
Лучей лазурных в храмине большой.
Скажу ему: На этой коже письма
Чудовищной китайщины земной --
Кровоподтеки ран, гуммозный гной. --
И он сотрет ладонью нежной письма:
Возляг, мой сын возлюбленный со мной! --
Перечитайте хоть отцовы письма.
Тебе, друг Феофиле, скажут письма,
Как проницает нас дыханье звезд --
Поток нейтринный дальних горних мест
Проходит горы, женские ложисьма,
Прямой, пусть тайный, повод тектонизма,
Источник темных Вед и Зенд-Авест, --
И, как ему прозрачен Эверест,
Ему ничто бетон и сталь софизма.
В эпоху древнего примитивизма,
Когда господствовал Палеолит,
Был точно так же этот свет разлит,
Как в пору позднего сталелитизма,
Когда вершит в газетах Массолит --
В струе булгаковского афоризма.
И постигаешь правду афоризма,
Что человек -- Божественный глагол,
Струна, из коей световой Эол
Извлек печаль чудесного мелизма.
Кровавый дым и морок историзма,
Восторг и муки, коим имя пол,
Порывы доброты, собранье зол --
Души и тела жалостная схизма. --
Свет, вечность омывающий рекой --
Мы лишь деянья и страданья света,
Но встали рано и умрем до света.
Но ног твоих касались мы щекой --
Не ты ль источник мира и совета --
Что в небольшом дому -- большой покой?
Пусть будет малым дом, большим -- покой,
Трава в окне -- весь мир, весь Универсум.
Беседа днем с Индусом или Персом,
Чтоб ночью к Истине припасть щекой.
Вся жизнь -- строка, лишь смерть -- и смерть строкой,
И никакой уступки словоерсам,
Отказ всем диспутам, всем контроверсам --
Быть может, боль и снимет как рукой.
А что -- когда не снимет? Нет же -- снимет!
Сойдет нервозность полою водой --
Вот тут большой покой вас и обнимет.
Трава... а над травою -- козодой...
И вас с нуждою разлучит, разнимет...
Но денусь-то куда с моей нуждой.
Куда ж я денусь-то с моей нуждой --
Почти физической -- в Прекрасной Даме?
Пойду ль к Мамедову -- судите сами --
Мамедов здесь советчик мне худой.
А за порогом месяц молодой,
И подступает свет его волнами.
Пойти лучом бы к Тетушке -- как к маме --
С моей бедой, с моей хурдой-мурдой!
Стучать: впусти к лазорью-бирюзовью.
Нет, не ответит -- за дверьми поет.
И вдруг прознает, что я здесь -- введет,
Постель постелит, сядет к изголовью...
Задумаюсь -- и голова гудет
По Тетушке -- с моею к ней любовью.
Да, видно, Слово проросло любовью,
Друг Феофиле, не мое -- ея.
Сначала хилая, любовь моя
Сегодня отдает нутром и кровью --
Однако это тяга не к дымовью,
И Тетушка явись -- бежал бы я,
Скрывая отвращенье, из жилья,
Бежал бы вовсе не по нездоровью --
Явись она вот именно такой,
В своем земном обыденном обличье,
Пусть, чтобы снять все боли как рукой, --
Бежал бы вовсе даже без величья,
По-подлому совсем, со всей душой
Моею к ней -- тоской по ней большой.
Со всей моей тоской по ней большой,
Страх встречи здесь мне портит обаянье.
Как мало помогает тут сознанье,
Что милый труп, должно быть, стал землей,
Что ни своей молитвой, ни чужой --
Земного не вернет себе дыханья --
И все ж -- не воздуха ли колыханье --
На полках звякнуло -- я сам не свой!
Войдет! Войдет она, чуть вскинув бровью,
Хмыкнет: Как домовничаешь, сынок? --
Сажусь, чтобы не выдать дрожи ног.
-- Вы, вы... посмели?!! -- В грохот предгрозовью
В ней как бы мчится, завывая, ток,
В ней, столь миниатюрной -- с яркой
кровью.
К ней подойду, как Моисей к костровью,
Опасливо -- и с храбростию всей,
Ну, верно, как библейский Моисей
У купины с ватагою коровью,
Стражом, ответчиком рогоголовью
Дрожащий в строгости: Что значит сей
Визит желанный? -- допрошу у ней
С глазами, говорящими I love you.
Вольно же вам следить по Подмосковью
Теперь, когда я пережил всю боль --
Зачем? Чтобы на раны сыпать соль.
Пришастали, чтобы помочь здоровью
Больного? Страждете не оттого ль,
Что кинули меня, не дрогнув бровью?
Что ж кинули тогда, не дрогнув бровью --
А ныне... ныне ходите? Чему
Обязан я визитом -- смерть уму!
А сердце, видя вас, исходит кровью.
Раз то для вас хреновина с морковью --
Что ж раньше-то не шли вы -- не пойму.
Ах, свет ублагостил -- забыли тьму,
Пути зашибло к прежнему зимовью.
От встреч таких прибыток небольшой.
Дождитесь -- я не долго здесь побуду.
Когда позволите -- взойду душой
К Вам, самой той, кого ищу повсюду --
Кто встречь сиянью, зуммерному гуду
Прочь отошла, не сокрушась душой.
* * *
Что было ранее с моей душой --
От ней я до сих пор не допытался,
Но некий блеск сознанью передался,
Как отсвет дальней правды мировой.
Вот первый крик сознанья: я -- изгой!
Я жил не здесь (я здесь перемогался)
И перемогся, и затем боялся
Лазурного пространства надо мной,
Душа, как пламя, дыбилась к костровью
Далеких звезд, но мозжечок двух лет
Дрожал от ужаса, взглянув к звездовью.
Рука искала твердь (любой предмет),
Чтоб из гнезда не выпасть... в вечный свет,
В пучину ввергнувший, не дрогнув бровью.
Должно быть, мой отец, не дрогнув бровью,
Смотрел на эти муки червяка.
Потом я жрал, а он смотрел, пока
Я насыщал желудок чьей-то кровью.
Потом он вел меня по Подмосковью
Блестящему и свежему. Рука
Тянулась сжать в ладошке паука,
Сломать цветок, душить звезду ежовью.
Бех мелкий гад и варвар на дому,
Мать обожал, но нежностью порочной.
Любовь к отцу была вообще непрочной...
Сгори огнем он и схвати чуму.
Вот сколотил мне ящичек песочный,
Но близится зима -- и ни к чему.
Отец мне лишним был. Был ни к чему.
Ушел. Годам к восьми об нем хватились.
Любил. Подробно. Но себя. Смутились?
Доверились подсказу моему?
Я не любил его. Сказать кому --
Так все вокруг тотчас бы возмутились,
И я солгал, украсив правду, или-с
Рех правду, но по позднему уму.
В Саратове же взору моему
Он некоей абстракцией являлся.
-- Ты помнишь папу? -- мозг мой напрягался,
Лица ж не различал, но только тьму,
Тьму лиц! Но не лицо того, кому
Обязан здесь визитом -- смерть уму!
Согласно детскому еще уму,
Сравниму с абсолютно черным телом,
Хватающему, что придет к пределам,
Но излучающему только тьму, --
Мой мозг не прилеплялся ни к чему,
Но только к тут же связанному с телом,
И было интереса за пределом
Что нужно духу, телу ж ни к чему.
Далекий отче мой с его любовью --
Я обрете его поздней, поздней,
Пришедши умозрительно к ятовью,
Где нерестится тень среди теней --
Ах, письма отчие, вы все ясней --
Хоть сердце, видя вас, исходит кровью.
И сердце, видя вас, исходит кровью --
Но только щас, нисколько не тогда,
Когда замрела волжская вода
С баржами, тянущимися с низовью.
Буксир кричал, как зверь, исшедший кровью,
И "Ливер, мор!" к нам долетал сюда,
И тяжкой баржи грузная хода
Вдруг прядала кобылой с суголовью.
Ужасный, холодящий ум простор!
Не удержать всю эту воду льдовью,
Затягивающую внутрь мой взор.
И брови поднимаются к надбровью,
Когда в постели слышу "ливер-мор"
Барж, уходящих в темноту, к зимовью.
А утром мать отходит прочь с зимовью.
"Не бойся", -- в двери щелкает замок,
И стягиваюсь в ужасе в комок --
Безмолвье в уши колоколит кровью,
И веет тленом смерти с изголовью,
Куда взглянуть, собрав всех сил, не смог --
И без того хребет уже замок,
Душонка еле лепится к становью.
Обстало недоступное уму --
Нет, не чудовища, гораздо хуже --
Там, сзади -- черный лаз, все уже, уже...
Вот я сползаю в лаз, во мрак, в дрему...
Вдруг вспыхнул свет -- то мать пришла со стужи.
Ах, свет ублагостил, забыли тьму.
Бывало свет ублагостит, и тьму
Забуду. В очереди с ней стояли.
Я вышел. Звезды и луна сияли.
Труба белела жалко на дому.
Явился ж некто взгляду моему,
Чьи пальцы вдруг железом зазвучали --
