* * *
2 августа 1940
Наркому Вну/Дел (Имярек) прошенье
О пересмотре (но когда? но кем?)
Судейской В/коллегии решенья
По поводу Максимова Н.М.
-- Меня не трогают его лишенья,
И я пишу Вам вовсе не затем,
Чтоб Вы мольбе жены несчастной вняли
И, оправдав его, судимость сняли.
Все так -- я числилась его женой,
Хоть мы душой друг другу были чужды, --
Делился радостями не со мной
И написал из лагерей из нужды.
Итак, здесь повод, видимо, иной,
Чем если б мне он нужен был как муж, да
И сам он, видя это, прошлый год
Просил меня оформить с ним развод.
Безжалостна к нему, как перед Богом,
Его я, разумеется, кляну,
Но я могла бы рассказать о многом,
Что отрицало бы за ним вину, --
Затем, что я, являясь педагогом,
Подметила за ним черту одну,
Что он, хотя и вследствие сиротства,
Достаточно имеет благородства,
И человек он честный -- не пустой,
Хоть малограмотный, но убежденный.
Родился он у матери простой,
Законным браком вовсе обойденной,
Мечтавшей с Вам понятной теплотой,
Чтоб сын ее, вне статуса рожденный,
(как и другие три) были с одной
Фамилией -- стать матерью-женой.
Увы! Предмет насмешек и издевок,
Узнал он рано подневольный труд,
Все прелести побоев, голодовок
И пьяных мастеров тяжелый суд,
Все выгоды таких командировок,
Когда тебя с письмом любовным шлют
Или дают пустую флягу в руки --
Все испытал он, он прошел все муки.
Контуженный на бойне мировой,
Изведавший позор и угнетенье,
Он избран в комитет был полковой
Во дни Октябрьского возмущенья.
С большевиками телом и душой,
Он Зимний брал, он получал раненья
На Финском фронте -- и с тех пор с одним
Мой путь был неразрывно связан с ним.
Он всюду был, где только в нем нуждались,
Ему не свойствен аристократизм.
Мы часто в те районы посылались,
Где неискоренен был бандитизм.
На жизнь его нередко покушались.
В нем есть неистощимый альтруизм --
Он раздает всегда что только можно,
Его купить деньгами невозможно.
Он бескорыстен, нечестолюбив,
Он говорил мне: "Есть шинель, и будет".
Где жил он -- там мой кооператив --
Тринадцать метров с половиной будет --
А нас там трое, то есть есть мотив
Для улучшенья -- он иначе судит.
Велосипед да вечное перо,
По описи, -- вот все его добро.
Два года он провел в Монгольском Гоби --
Рис, мясо да соленая вода,
И превратился в некое подобье
Ходячего скелета, и тогда
Просил внимания к своей особе.
Из центра отвечали: Не беда,
Что там у Вас? Поносик или рвотка?
Максимов, Вы -- казанская сиротка.
А у Максимова была цинга,
Опухли десны и шатались зубы,
Заныла простреленная нога
И стали боли в животе сугубы.
Монголы замечали: "Плох дарга!
На родина! В большой аймак ему бы!"
Но уланбаторское Сов-ино
Решило иначе лечить его
И переслало... ампулу стрихнина!
И где бы был Максимов мой сейчас,
Когда б от поглощенья "витамина"
Его сам "отравитель" не упас,
Раскрывшийся Максимову с повинной, --
Он переводчиком служил у нас.
Вот редкостное отношенье к кадрам!
Чтоб избежать других наверняка драм,
Максимов запросился от всего,
Минуя Сов-ино, туда, где мило.
Он попросту просил спасти его.
Меня письмо порядком удивило --
Он и не жаловался до того.
Но он не ныл, отнюдь, а ясно было,
Что человека допекла беда.
И, что могла, я сделала тогда.
Командировка не была удачной:
В Москве в Ино он так и не попал,
Не мог понять он в форме однозначной,
В какую переделку все влипал.
И снова выехал он, незадачный,
Туда, где перед тем чуть не пропал, --
В Монголию, край столь к нему суровый.
Страна все та же, но аймак был новый.
Его старались обойти во всем --
Во-первых, переводчика лишали,
На совещанья, бывшие при нем,
Ни разу, во-вторых, не приглашали.
Его старались обойти хоть в чем,
В работе и признании мешали.
И так третировал его отдел,
Что осенью Максимов заболел.
Врач констатировал отечность легких,
Заныла вскоре плечевая кость,
Стал руку поднимать труд не из легких,
Явилась слабость сердца, частый гость,
А с грудью что творилось -- что ни вздох -- кых!
Давленье невозможно поднялось.
Что делать, как помочь его здоровью?
К тому ж, он вскоре начал харкать кровью.
Он запросился в центр на рентген,
Ему, понятно, что не разрешили.
Он уланбаторцами был забвен,
Они высокомерием грешили,
Хоть заезжали часто в наш домен,
Поскольку все пути тут проходили
И ночевали в аймаке у нас,
Но, съехав, забывали нас тотчас.
Спустя полгода прибыл переводчик,
Он плоховато русский понимал,
Монгольского же знал всего кусочек,
Он жаловался часто, что был мал
Курс языков у них -- еще б годочек,
А письменность он так перелыгал,
Что часто из монгол к нам кто подходит
И говорит -- не так мол переводит.
Сам за собою сознавал он грех.
Нет-нет и на вопрос в беседе штатской,
Какой язык он знает лучше всех,
Он живо отвечал: Моя -- бурятской! --
Он был рассеян, словно майский снег,
И часто в невнимательности адской
Такого наворотит, что весьма
Казался нам лишившимся ума.
Максимов на виду был в Цецерлике,
И уважали все вокруг -- его,
И только в Центре злобные языки
Опять не признавали ничего
И собирали против нас улики,
Ему грозил арест -- и от всего,
Измученный душой, разбитый телом,
Понятно, что на родину хотел он.
Он знал, что Партия оценит труд,
Что будут зачтены ему условья,
В которых он трудился, как верблюд,
Что сможет он восстановить здоровье.
И на тебе -- арест, а после -- суд!
Могу ль найти достаточно здесь слов я,
Чтоб описать -- какой все это стыд,
Как человек унижен -- он убит!
Прошу Вас, человека и наркома,
В чьем веденьи работал мой Н.М.,
Помочь ему явиться вскоре дома,
Поскольку он страдает между тем --
И все невинно. Тягче ж нет ярема,
Чем быть безвинно осужденну, чем
Так мучиться. Максимова... Но это
Письмо осталось как-то без ответа.
* * *
Август 1940
Он написал мне вскоре: "Пропуск есть.
Свидание разрешено. Но вот что:
Снимается колонна -- так что взвесь.
Будь до 20-го". Такая почта.
Решила ехать. Трудностей не счесть.
Билетов по ЖД не взять ни про что.
Мои попытки кончились ничем
И я едва не бросила совсем.
Моя сноха Г.М., смутившись мало,
Идти решила тут уж напролом
И через начНКВД вокзала
Достала мне билет, но дело в том,
Что я Н.М. в отчаянье писала:
"Билетов нет. Откладывай прием".
И муж меня не ждал. А я с поноской
Стояла ночью в очереди броской
В вокзале возле входа на перрон.
Передо мной застыла вереница
Людей, мечтающих попасть в вагон, --
Истерзанные, сумрачные лица
Глядели на чугунный Рубикон,
Табун мешков, кульковая станица --
Но всем хотелось душу отвести
И выяснить, что ждет в конце пути.
И вспыхивали ночью разговоры,
Подобно самокруток костеркам,
Перекочевывали вдаль, неспоры,
И гасли, подпадая ветеркам.
Во мне все замирало. Контролеры
Приглядывались к лицам и мешкам,
Да иногда заливчатым раскатом
Смеялся Павел -- я стояла с братом.
Он знал меня, он понимал без слов
Мое особенное состоянье,
Старался подбодрить меня, толков
Во всем, в чем предлагал свое вниманье,
Раскован и участлив, и рисков.
Вот тронулся вагон -- и расстоянье
Меж нами увеличилось. Сейчас,
Увы, меня теряет он из глаз.
Наш поезд мчится на Восток, не мало
Людей с ним едут, сколько сот судеб!
Ну, а меня судьба и здесь избрала --
Я еду к мужу, он объект судеб-
ных надругательств. Мужа не видала
Я целый год -- вот мой насущный хлеб,
И я делюсь с попутчиками благом --
С учительницею и начснаблагом.
Но как живут они? Как разыскать?
Я узнаю, как быть бесправным людям...
-- Да ими каждый может помыкать,
Они -- рабы, как мы о них ни судим,
Эксплуатируемые, подстать
Рабам любого общества, ничуть им
Не лучше, сознавая все умом,
Они живут при праве крепостном.
Образованье, возраст их -- без роли,
Способности, заслуги -- не в учет,
Вот только раньше крепостных пороли,
А нынешних охрана не сечет --
Там интересней, знаете ль, гастроли...
Их обирают... сильничают... вот.
Все это в наших кущах повсеместно --
Да что же-с? Это-то вам не известно?
Безвинно-с гибнет множество людей.
Комкорпуса -- он с Дальнего Востока,
Большая умница -- и тем злодей.
Он держит всех в руках -- катушка тока,
Колодец нескончаемый идей.
Такие там нужны. И... семь лет срока.
Да вот как проволока станет в фас --
Воочью и увидите сейчас.
Та проволока будет загородка,
Где до разбивки их по лагерям
Часами топчутся они зяботко --
Оставленные бурям и дождям,
Страдальцы, коих недругов охотка
И происки мерзавцев гонят к нам.
Средь них один на сотню, может, в зуде --
А в большинстве -- невинные все люди.
Я вышла в Котласе. Куда идти?
Что делать? Как на Ватцу подаваться?
Тут и без тридцати плюс десяти
Кг не весело. И где та Ватца?
Спасибо, женщина -- "нам по пути,
Снесу вам", -- я не стала торговаться --
Весь путь 10 км -- десять рублей.
Связала, вскинула, пошла. Я с ней.
Деревней и убожеством пахнуло.
Шли долго. День был жарким. Тяжела
И неудобна ноша. Платье льнуло.
Шли линией ЖД -- мостами шла,
Взлетала в насыпь, меж холмов тонула.
Но Ватца наконец-то подошла.
Когда не в силах волочить нога гирь,
Внезапно вот тебе и отдых -- лагерь.
Максимова здесь знают. "А, да, да.
Он пограничник, он седой, высокий.
Два дня назад он приезжал сюда.
Они уходят. Нынче же. Вот тока
Не застаете вы его. Беда!
Они снимаются". Струей жестокой
Мне слезы брызнули из глаз. Вот на!
Но я его увижу. Я должна!
"Мы ожидаем паровоз с ремонта.
Когда прибудет -- заберет вас он".
За что же, думаю, ты осужден-то,
Участливый мой мальчик? Осужден
На 3, 5 года так же глупо, с понта
И за компанию -- вот весь резон.
Он -- бывший командир, в сраженьях ранен,
А ныне к тачке приписной крестьянин.
Как жаден интерес к большой земле!
Выспрашивают, слушают пристрастно.
А кипяток и сахар на столе.
Звонят по телефону и участно
Интересуются в своем угле
Насчет Максимова, и ежечасно --
По части паровоза. Суть вещей
Давно уж в прошлом. В памяти моей --
Над лесом солнце и роса в низине,
И зэковая насыпь полотна.
Мы стоя мчим на Ватцу на дрезине.
Свиданье кончено. Муж и жена
Должны расстаться. Навсегда отныне.
Я слишком скоро с ним разлучена.
Лимит на встречу. Нежности по норме.
А вот и Ватца. Вещи на платформе.
С платформы на платформу побросать
Задача двух минут. Дрезина, трогай!
Ты не забудь меня поцеловать...
Она пошла. А ты седой и строгой
Уносишься. Не смей так исчезать!
И слезы душат день еще дорогой.
Разлука -- в этом слове сколько мук --
Такой, казалось бы, ничтожный звук!
