А сверху постоянно слышим стон --
Девчонка там от скарлатины млеет.
Как можно тут ручаться, что Антон
И скарлатиною не заболеет.
Девчонка та против него бутон.
Он носится и ног он не жалеет.
Прошу его -- за ним не уследить --
Туда под страхом смерти не ходить.
Но то, что наверху, ведь сплошь и рядом,
И сделать тут не можно ничего.
Меж тем со мной он сух, примеры я дам.
Он пишет: "Гардероба твоего
Толику перебрали к Ире на дом", --
А что, в Никольском нет вещей его?
Там разве лишь мои, не наши вещи?
Боюсь, чтоб не обмолвиться бы резче.
А странное: "целую малыша"!
Но никогда, поверьте -- "вас обоих"! --
Ах вон чего я пожелала-ша!
Отвык, отвык в скитаньях и забоях!
Но я живая все-таки душа,
А поцелуи -- пусть возьмет с собой их
С указами своими -- про запас.
Пишите нам, а мы целуем Вас.
* * *
18 ноября 1941
Исплакалась, душою изболелась,
Ни строчки не имея от него,
Все, что имелось, все куда-то делось,
И не видать мне счастья моего.
Когда б не лепеталось и не пелось
Ребенку моему, то естество
Мое давно бы корчилось от боли.
И одолели головные боли.
И ночью мучает тупая боль.
Скорее бы родить. Так надоело
Таскаться. Как письмо дойдет -- дотоль,
Возможно, уж рожу. И то и дело
Мне лезет в голову наше Николь-
ское. Ах, как мне надоело
Никольское! Как хорошо-то ведь
Так по-людски хоть временно пожить!
Меня родители зовут на горы,
Но комната так хороша, что с ней
Жаль расставаться! С некоторых пор и
С удобством, с печкой. Сяду перед ней --
Все Павла жду, что он окончит сборы,
Приедет в отпуск... до скончанья дней
Вот и пожили бы мы с ним, как люди --
У мамы и не повернуться буде.
Хоть я не понимаю, почему
Он думает увидеться? Так странно
Вы пишете... Как рады мы ему
Все были бы. И только несказанно
Меня расходы мучат. Моему
Устройству здесь зимой напостоянно
Обязаны мы тратой на дрова.
У мамы трат бы меньше раза в два.
Но иногда... ах, иногда слабенек
Бывает дух, и думаю сам-друг --
А вдруг он больше не пришлет мне денег --
Нет, по чужой вине... а все же -- вдруг?
И вот смотрю: продуктов стол реденек --
И закупаю все впятеро рук --
Чтоб зубы класть нам не пришлось на полку --
Картошку впрок и мясо на засолку.
У нас уж с месяц как стоит зима,
И собирали деньги -- взнос на просо --
Я не успела и схожу с ума --
Ведь мне сказали, что не примут взноса,
Раз после времени, и я сама
Ходила по начальству для разноса,
И обещали -- впредь не обойдут --
И даже с мясом прибегали тут.
* * *
20 декабря 1941
Привет Вам, наши родные Ирина
Михайловна и мама, а к тому ж
И пожеланья от меня и сына.
За Павла я спокоилась. Мой муж
Нас извещает, не пиша нам длинно,
Что он благополучен, здрав и дюж --
И "верен взваленной ему задаче".
Со мной, о господи, совсем иначе!
В семь тридцать утром третьего числа
Я брюхом наконец-то оттаскалась
И недоношенную родила.
Создание ужасно исстрадалось
Пред тем, как умереть, и без числа
Лицом от сильной боли искажалось,
И чуть дыша последние три дня
Тишайшим стоном казнило меня.
Что было поводом ее мучений --
Я, собственно, не знаю до сих пор.
Тринадцатый как исполнялся день ей,
То без четверти час смежила взор.
Я не могла то видеть без мучений,
Тем боле, что она с начальных пор
Была лицом прекрасным отрешенна
И груди не сосала совершенно.
Ей сестры делали изрядный встряс
И ужимали даже шею сзади,
И открывала свой роток тотчас --
Но чтобы плакать -- лишней боли ради.
Ей в рот вливали молочка припас
Через накладочку -- дабы пила де.
Она не возражала и пила --
Зачем обречена она была!
Зачем не сын! Она ничуть не хуже
Была его! Судите ж сами вот:
Ладошка моего мизинца уже,
Как бы пастелью вычерченный рот
Был бледно ал и холоден снаружи,
О господи, снутри наоборот
И тепл пронзительно и жадно красен,
А голос был поистине ужасен!
Какое горлышко ей дал господь,
Какие чистые глаза явил он,
Тем только горше сделав мой ломоть.
Меня такою мукой одарил он,
Что ни заесть ее, ни обороть,
Зачем лишил и разума и сил он
Меня, несчастную, не дал уйти
Из худых мест, отрезав все пути.
Мы, взрослые, и то там все исстылись.
Где было ей, неопытной, стерпеть.
Пеленочки с нее всегда валились,
А нянечкам все было не успеть --
И так уж, поправляя, с ног все сбились.
И вот как начала она коснеть --
Они смолчали, что она кончалась,
Но я сама у детской оказалась.
Мне не хотели мертвую ее
Показывать, все отогнать пытались.
Возьми меня от скорби колотье --
Они б еще со мной тут намотались.
И все ж я видела дитя мое,
Пока они туда-сюда мотались,
И как взглянула -- поняла я всем --
Да ведь она доношена совсем!
И вовсе совершенна, хоть малютка
И хоть истравлена вконец иглой.
Дежурная сестра с ворчаньем "ну-тка"
Сплелась своей ногой с моей ногой,
Но я, сказав ей звонко: Проститутка!
Ее отвадила ходить за мной.
В конце концов ее ли это дело --
Моей дочурки золотое тело.
Она была прекрасна, как луна
На только что завечеревшем своде --
Глазами и мутна и холодна,
А ногти -- семячка льняного вроде --
Чуть голубее были полотна
На желтом одеяльцевом исподе,
Напоминала предзакатный снег
Фиалковая бледность нежных век.
Едва смогла я выписки добиться,
Я кинулась в покойницкую. Там
Лежала смерзшаяся в ком девица,
Припаянная холодом к листам.
Все помню -- как ушла назад больница,
Не помню -- кто шел сзади по пятам,
Все бормотал, чудной такой оболтус:
"Без выписки нельзя, вернуть извольте-с! "
Как мне велел мой материнский долг,
Ее я вымыла и нарядила
В сиреневый атлас и алый шелк,
Из бархата я туфельки ей сшила.
А голосок ее все не умолк,
Она смеялась рядом и гулила,
Я вскидывала к ней глаза, и вот
В улыбке склабился дочуркин рот.
Опять поймите -- тлен ее не трогал,
Хотя в печи огонь всю ночь горел.
Ее задумчиво ребенок трогал
И личико подолгу ей смотрел,
И этот взгляд меня, признаюсь, трогал,
И я взяла сказала: Ай, пострел,
Что так глядишь ты -- видно что заметил... --
Он на меня взглянул и не ответил.
Уж видно так -- решил не отвечать
Чтоб не сугубить материнской боли.
Да, видимо, письмо пора кончать --
Не знаю дале, что писать Вам боле
Чтоб жалобами вас не отягчать, --
У Вас ведь и свои найдутся боли, --
Так что Вам даст невесткино нытье!
Увы, Иринушка, дитя мое!
Земля пусть будет пухом, память вечной
Иринушке моей -- она на Вас
Была похожа: тот же нежный млечный
Блеск кожного покрова, то же глаз
Небесных выраженье, бесконечной
Разлука с ней мне предстоит сейчас,
Но как-нибудь уж вытерплю, конечно.
Простите, же меня простосердешно
За то, что так бесхитростно печаль
Мою открыла Вам и утомила.
Вам не рожавшей, думаю, едва ль
Представится, как я себя томила
Отчаяньем, Вам будет меня жаль.
А мне самой-то так все это мило,
Что еле-еле продержусь до тьмы.
Не омрачайтесь же! Целуем. Мы.
* * *
23 декабря 1941
Вы получили ль верх моих терзаний?
Вы правы насчет Павла -- от него
Мне не дождаться страстных излияний,
Да я не ожидаю ничего.
Его ж я знаю. И моих познаний
Как раз достаточно мне для того
Чтоб не сердиться. Но и умиленья
Былого нет. Привет и поздравленья.
* * *
31 января 1942
У нас тепло. Едва ль за десять лет
В таких условьях разу зимовала:
Днем вечно кутаюсь бывало в плед,
А ночью в глубине полуподвала
На стеклах расцветает бересклет
И воду в чайнике околдовало.
Жаль одного -- по стишии войны
Очистить будем комнатку должны.
И вновь в Никольском! И о стекла лбом бой!
И думаю -- в огне оно гори б
Или шарахни в эту дачу бомбой,
И расползись, как ядовитый гриб,
По швам она -- пускай бы с богом, с помпой, --
Как отлились бы слезы им мои б!
Нет, Вы меня не поняли: в Москву я
Не жажду снова -- не Москвой живу я.
А мыслью, что закончится война --
Куда мы денемся? Приткнемся где мы?
А то что нынче ж кончится она --
Не представляет для меня проблемы.
Силенка-то зело истощена
У нас и немцев. О ее конце мы
Куда подвинемся? Где ждать угла --
Тем боле, что после войны дела
С жильем и пищей станут много плоше,
Чем нынче -- вот что следует учесть.
Уже картошки нет и мяса тоже,
Есть молоко, да не про нашу честь --
По четвертному литр, да и дороже,
Раз в месяц керосин на складе есть,
И разливаю по тазам покуда --
Поскольку вышла вся стеклопосуда.
Как жаль, что Вы не шлете мне вещей:
Мужской пиджак без пуговиц на рынке
Весьма идет за семьдесят рублей,
Калоши старые -- в 60, ботинки
Коньковые с дырами от гвоздей --
За 80, то же по починке
Идет за двести -- ясно отчего --
Ведь в магазинах нету ничего --
Ни пудры нет, ни порошка зубного --
Молчу про нитки и одеколон,
За мылом очереди с полшестого,
Пока не станет пегим небосклон,
И снова -- до восхода золотого
Красавца Феба, ну а нынче он
Сильнехонько натягивает вожжи
И появляется намного позже.
Вы пишете, чтоб избежать нытья,
А может, для цензурных умилений --
О прекращенье жалкого житья,
О временности черноты явлений.
Скажу Вам попросту: не верю я
В неясную возможность удивлений,
Поскольку за пять лет еще раз пять
Нас смогут в ящик пнуть или распять.
Кто может -- нас тут грабит понемногу,
Поскольку наш защитник на войне,
То сослуживцы, помоляся богу,
Отыгрываются с лихвой на мне,
Беря лихву за каждую подмогу,
И чрезвычайно нетверды в цене,
Когда с закупкой ездят четвергами.
И исчезают. Навсегда. С деньгами.
* * *
29 апреля 1942
Все реже голосок он подает,
Все чаще со складной скамейкой бьется --
И чудо сколько радости дает
Ему скамейка! Мигом соберется --
Мигом разложится. Сколько хлопот!
Их двадцать штук досчатого народца
Всего-то было в кассовом плену,
А взяли мы за десять р. одну,
Последнюю -- и ликовали много.
Во-первых, высидели длинный хвост
За постным маслом и купили много,
А во-вторых, мы заключили пост
Покупкой ливера, да и дорога
Потом вела домой при свете звезд --
Веселым добродушием долимы,
С тремя покупками домой брели мы.
* * *
21 мая 1942
У мамы до сих пор болит нога --
Все началось с пустячного ушиба,
Хирург на днях сказала, что цинга
И витамины были хороши ба,
И я тотчас ударилась в бега --
В бега за квашеной капустой -- ибо
Прекрасный овощ, а не суррогат
И дивно витаминами богат.
И целых два достала килограмма
И до смерти обрадовала мать --
Я ей взяла и луку. Мама, мама!
Все думают отсюда уезжать --
Мужья давно в Москве! А мы упрямо
Решили здесь уж мужа дожидать --
Когда б мы так его не заждались бы,
То были счастливы и здесь всю жизнь бы.
