И видел я в смущенье и печали,
Как он, ключей нащупав бахрому,
Защелкнул мать бессмысленно и злобно
И прочь пошел -- глядел я вслед ему,
И слезы покатились бесподобно
Из глаз моих, и слуху моему
Спустя, быть может, миг -- высокопробно
Слетело вниз: Ты плачешь? Не пойму! --
-- Откуда вновь со мною? Не пойму.
Ты? Ты? Дай я твою поглажу руку.
Ах, на какую обрекла ты муку!
Как ты покинула твою тюрьму? --
-- Смешной! Час магазину твоему --
Вот с ним он и проделал эту штуку,
Я вышла сквозь служебную самбуку --
Отчаиваться было ни к чему! --
И снова смерть мне шепчет с изголовью,
Вновь яма за спиной -- еще страшней,
А мать ушла, чтоб до скончанья дней
Не возвращаться к прежнему гнездовью --
Война и голод на уме у ней,
И всякая хреновина с морковью.
Со всякою хреновиной с морковью
Она, должно быть, больше не придет
Ни через два часа, ни через год --
Я ею кинут, вопреки условью.
И всякий раз с мучительною новью
Не совладает сердце и замрет,
Какая тягость жить -- и жить вперед,
Да с экивоками, да с обиновью.
А в километрах бой -- смертельный бой,
Там воздух визгом техники расколот...
И к языку подходит тошный солод --
Желудочного ужаса настой...
Ты, ты пришла! -- и побеждает голод.
От встреч таких прибыток небольшой.
От встреч таких прибыток небольшой,
Должно быть, ей. С усмешкою подрежет
Буханочки и слышит долгий скрежет
В огромной миске ложкою большой,
-- Ну вот и умник. Совладал с лапшой. --
Тут сытость ненадолго нас занежит,
Обезоружит и обезодежит --
И можно лечь и отдохнуть душой.
И чуткая душа завнемлет чуду
Строки о том, как дева шла в лесах,
Неся дитя в сомлеющих руках,
Презревши тернии пути, простуду
(И холод одиночества и страх),
И я, прослушав, верно, плакать буду.
Пусть льются слезы -- вытирать не буду.
Я не один. Я сыт. Мне нет забот.
Я не любви несчастной жалкий плод,
Но плод любви счастливой, равной чуду.
Но уподоблюсь хрупкому сосуду,
Вместилищу чужих скорбей, невзгод,
Нашедших в плаче и мольбе исход,
И тихими слезами боль избуду.
Боль счастья, боль несчастья -- Боже мой,
Ведь это все одно -- святые слезы.
И скажет мне отец: Иду домой, --
Из дома исходя, где кинул розы,
В мир, где кисель и танки, и обозы,
Куда -- позволит ли? -- взойду душой.
Когда позволит он -- взойду душой
В тот мир, огнем и муками крещенный,
Где с кипятком в жестянке, просветленный,
Стоит он -- неубитый, молодой,
Где я лежу с разбитой головой
Все в том же детсаду, прокирпиченный
За нежность. Нежность к женщине, смущенной
От счастья, но какой же молодой!
Меня хлобыстнули, как бьют посуду,
Взяв прежде слово, что не донесу.
Но я завлек палачскую паскуду
В какой-то низ с решеткой навесу,
И... перестали ковырять в носу --
Все ради вас, кого ищу повсюду!
Все ради вас, кого ищу повсюду,
Я шел и в баню, в этот душный плен.
-- Там с Неточкою будет и НН, --
Мне говорила мать. -- О, буду, буду! --
В кипящий пар, в гремящую посуду
Мы попадали с ней -- лоск спин, колен.
-- Ребенок взросл! -- Да он еще зелен. --
Я проникал нахрапом в их запруду.
Подобно негорбатому верблюду,
Не знавшему об игольных ушах,
Я с холода летел на всех парах
В компанию совсем иному люду --
Как дух, что, кинув тело впопыхах,
Мчит встречь сиянью, зуммерному гуду.
Кто встречь сиянью, зуммерному гуду,
Покинув тела надоевший плен,
Вступал в Эдем, тот знает, что со стен
В туман там сороковка светит всюду.
На каменных полках он зрит посуду,
И совершенно необыкновен
В его очах блеск кипятков и пен --
И всякий раз обвал воды по пуду.
И там, под сороковкою одной,
В сообществе влажноволосой дамы,
Он, Бог даст, и увидит пред собой
Очьми, что видеть прошлое упрямы,
Ту деву, что когда-то подле мамы --
Прочь отошла, не сокрушась душой.
* * *
Не знаю, что вдруг сделалось с душой
Второго пятилетья на пороге,
Когда растут вещественные ноги,
А за спиной незримых крылий бой.
Когда то и другое за собой
Тебя таскает: ноги на уроки,
А крылья -- прочь от скуки, и в итоге
У ног случается нередко сбой.
И там, и сям встречаешь ты повсюду,
Махнув рукой на мерзостный звонок,
Владельцев крылий и служивцев ног --
Подвластных зуду, подотчетных блуду, --
Летящих -- кто на пасмурный урок,
Кто встречь сиянью, зуммерному гуду.
Ах, встречь сиянью, зуммерному гуду,
Читатель милый! Все слепит -- но встречь!
Прикажут нам с уроков не потечь,
Где и язык, и чувства -- по талмуду?
Где по приветствию, как по прелюду,
Глаголом сердце норовят припечь,
Где над задачником себя увечь
И различай с абсциссой амплитуду?
Кто этот тип, что над столом согбен?
Что ждать его, пока оттрафаретит:
Итак, вопрос понятен... а ответит...
Беги секиры, мальчик, встань с колен:
Твой кат стоящего не заприметит,
Покинем тела надоевший плен!
По правде декорирован твой плен,
Но реализм мазка чуть-чуть безвкусен:
Художник правды чересчур искусен,
Излишней смелостью слегка растлен.
Вот и фальшив отличник-феномен,
И двоечник, с мерцаньем нежных бусин,
Так натурально нагл, что просто гнусен,
Ввиду того, что выведен без ген.
-- Итак, чем характерен миоцен --
Расскажет нам... Жидков! -- вот гниль, не правда ль?
Читатель, встанем чтоб уйти, пора в даль!
-- Жидков к доске... Напишем многочлен... --
Ах, прочь от стен, завешенных с утра, в даль!
Кто зрел Эдем, тот знает -- что со стен!
Совсем по правде местности со стен
И личный лик учителя в ухмылке,
И четкие смышленые затылки
Не выдадут пространства легкий крен.
В окне торчит нелживый цикламен,
Не лгут на шее девочки прожилки,
И пот твоих ладоней, как в парилке, --
Напомнил глазу про теплообмен.
Но он вдруг тихо: Отвечать не буду! --
А на вопрос с издевкой: Как же так-с?
Ответить надобно-с и все пустяк-с! --
Он молвит: Не сочтите за причуду, --
И вон идет -- и ручка двери -- клакс!
Туман и... сороковка светит всюду.
Один! Один! И только свет повсюду --
Свет солнца, внидя в капельную дрожь,
Прошел листву -- так в масло входит нож --
И разметался по лесному пруду.
Он слышит иволгину улюлюду
И травяных кобылок заполошь,
Он чует сребролиственную ежь
Осины, вспомнившей сквозь сон Иуду.
Уж заполдень, уж вечер, уж повсюду
Простерлась упоительная тень --
Быть может, завтра будет новый день.
Возможно. Прогнозировать не буду:
Погоду вечно сгадит бюллетень.
На каменных полках он зрит посуду.
На каменных полках он зрит посуду,
Катящуюся по полкам холмов,
Уставленных кубоидом домов,
Конкретно воплощающих земссуду.
С горы по кровеносному сосуду
Катит трамвайчик с воем тормозов,
Ему навстречу от пустых дворов
Окно мужшколы. -- Уф, устал, не буду! --
-- Кто изъяснит Жидкову многочлен? --
Лес рук в каком-то благостном угаре.
На этот раз и двоечник в ударе.
Подлец, он знает и про миоцен!
Взад смотрят сострадательные хари --
Миг совершенно необыкновен.
И тем обыкновенно совершен.
Для выявленья глупости Жидкова
Отличник Роба говорит полслова,
Косясь в окно, проказливо, как щен.
Учитель знаньем Робы восхищен --
Он попросту не ожидал другого.
Что ж, сукин сын Жидков, молчишь ты снова,
И Робою самим не наущен!
Нельзя, а то тебя бы палкой, палкой!
По жо... по заднице, чтоб был степен!
Он не степен -- запуган, отупен,
Тяжел на слово, даже со шпаргалкой.
Пока все выложатся в спешке жалкой --
В его глазах блеск кипятков и пен.
В его глазах блеск кипятков и пен,
В ушах гром осветительных раскатов.
Внизу -- в долину выпавший Саратов --
Кирпично-красных, грязно-белых стен.
Уходит дождь с охвостьем сизых вен,
И парит так, что реют вверх со скатов
Гранитовые черепа Сократов,
И белый свет в семь красок расщепен.
Осадков? Да. Вот по такому блюду.
(Он руки округлил у живота.)
Хохочет грамотная босота.
-- Ты в миллиметрах! -- О, как можно -- к чуду! --
Что не нелепица -- то немота.
И всякий раз обвал воды по пуду.
-- Что слово -- так обвал воды по пуду --
Грохочет класс, нас хохот валит с ног.
Но вместе с тем, хороший русский слог,
Он славно видит -- отрицать не буду.
Да вот еще -- сейчас для вас добуду...
Вот -- Our teacher, isn't he a good dog? --
Ведь это, знаете ль, прямой намек
На личности, тут нечто есть в осуду. --
-- Не вижу. Вижу, что намек смешной:
Учитель -- добрый пес, -- что здесь худого? --
-- О что вы -- тут совсем иное слово:
"Хорошая собака" -- смысл дурной --
Обычная двусмысленность Жидкова! --
Вот так, под сороковкою одной,
Под сороковкой в комнате одной
До матери снисходит Макаренко --
Так Фет в одной из строк заклял эвенка,
Чтоб побежать и скрыться за стеной.
У матери сегодня выходной,
Опухла ревматичная коленка.
Она сегодня непередвиженка,
Объект, к тому же, немощи зубной.
На этот счет не избежать с ней драмы, --
И дремлет устаревшее письмо
(Намек вышеизложенной программы),
Заложенное ночью под трюмо, --
Вне голубиной почты и пневмо --
В сообществе влажноволосой дамы.
В сообществе влажноволосой дамы --
Поэзы на шестнадцать с чем-то строк,
Где грех соитья облачен в шлафрок
Прелестно непотребной эпиграммы.
Но грех-то сам вне кадра и вне рамы,
И девочка, легка, как ветерок,
К нему припархивает на песок,
К живущему без школы, без программы.
-- Обкармливают вздором -- на убой.
Все вопиет, и даже корни чисел
Не сводятся к числу, когда б возвысил. --
И тихо согласится с ним: Разбой! --
-- Ах, всли б я от мамы не зависел
И от себя -- чтоб быть самим собой. --
-- Что это значит -- быть самим собой? --
Спросила, упорхнуть готовясь с древка,
Очаровательная однодневка,
Чуть шевеля испод свой голубой.
Нет, это не крапивница с тобой,
Не голубянка и не королевка --
Прозрачного род мака-самосевка,
Чьих лепестков чуть лиловат подбой,
Чьи взоры, брови, как и плечи, прямы --
И нежны, и просвечивают в свет,
Такие долго не уходят с драмы .
Их редко, но рождает Старый Свет --
Какой она пытливый сеет свет
Очьми, что видеть прошлое упрямы.
Нет -- однодневка: крылышки упрямы
В поползновеньи унести цветок --
Здесь холод скучноват, а жар жесток
Для тонкой золотистой монограммы.
Нет, то любовь, сошедшая в бедламы,
Еще не осознавшая свой рок,
Ей имя -- Плоть и будут ей в свой срок
Рожденья, смерти -- путевые ямы.
Проселки и шоссе и макадамы,
И звонкий -- не подковы ль? -- влажный цок...
Быть от себя всегда на волосок,
Пытаться только повторить свой штамм и,
Не повторясь, уйти рекой в песок...
-- Что не идешь домой? -- Боюся мамы.
Уж звезды вечера. Уж голос мамы
Пугливо хрипл, отчаянно глубок.
Она зовет его: Мой голубок! --
На фоне двух перстов, поющих гаммы.
Что делают два дня жестокой драмы
