Нет ничего скучней, клянусь душой,
Чем лжесвидетельствовать в странном роде
Квасного реализма на исходе
Литературы подлинно большой,
И потому поэт, поэт с душой,
Не приспособивший себя к погоде,
Быть строже долженствует по методе,
Чем спекулянты пробы небольшой.
Поэтому в последний раз орально
Предупреждаю тех, чей строгий взгляд
Забрел сюда немного машинально --
Тотчас оставить мой ленотров сад:
Их отсылаю к Матери, назад,
Хотя, должно быть, это не похвально.
Добавлю, что, как было б ни похвально,
В шестидесятниках застряв ногой,
Приветствовать грядущее другой, --
И это упразднил я бесскандально.
А с теми, кто со мной здесь изначально,
Я непараболической дугой
Вернусь к ручью, поросшему кугой,
К его струям, сияющим астрально.
Пятидесятый год едва прошел --
Для полной правды подлинных известий
Смотри подшивки "Правды" и "Известий" --
Хотя б ты в них меня и не нашел
В пыли моих воронежских поместий,
Откуда я пока не изошел.
Пока я лишь слезами изошел
Вдали кумиров, список их недлинный
Давно я начал тетушкой Ириной --
Я в 55-м к Тетушке пришел.
Затем А.И. А.И. от нас ушел
Году в 52-м под гвалт осиный,
Раздутый умной теткой Валентиной,
Поскольку к ней он как-то все не шел.
Прискорбно! Он единственный нашел
Дорогу в наши новые пенаты,
С ним были фокусники, акробаты.
Он сразу и до всех сердец дошел,
Он возбудил восторги и дебаты.
Что было делать -- он от нас ушел!
Куда б, А.И., от нас ты ни пришел --
Пусть пахнет жизнь тебе, как мятный пряник,
Тебе -- наилегчайшему из нянек --
Да будет путь и вовсе не тяжел.
Молю Эдгара По, чтоб ты нашел
Везде восторги Шурочек и Санек,
Чтоб новый твой сынок или племянник
Не заключал в себе надмирных зол.
Лишенный принципов критериально,
Нас пошлостью леча от маяты --
Живешь ли ты все так же беспечально?
Все так же ль будишь вздохи и мечты
В любом углу, где б ни явился ты --
И все там, как в Москве, -- провинциально?
Не знаю. Я живу провинциально,
Мой слух лелеет песнь про чудеса:
Там степи одеваются в леса,
А здесь язык рассмотрен гениально.
В большущей спальне, где лежим повально,
Пока не жнет морфеева коса,
Произрастают в полночь голоса,
Живущие не близким -- тем, что дально.
Шесть корпусов построены в каре,
В восточном корпусе, в огромной спальной,
Мы шепчемся в холодном октябре.
Нам виден двор с его стеной спортзальной,
Весь утонувший в лунном серебре --
Рай, замкнутый отвне и коммунальный.
Мы жили замкнуто и коммунально,
Не зная жалоб, не терпя рацей.
Теперь я понял: это был Лицей,
Как бы прочтенный нами досконально.
Вдали Двора и родом и зонально,
Вне досяганья фрейлин и цирцей,
Мы жили с обществом теодицей --
Различье это не принципиально.
У нас бывал разнообразный стол,
Учителя, не ниже прочих сортом,
Питали нас науками и спортом.
Мы ездили в театр и на футбол,
И слог у многих вовсе не был стертым,
А большинству мундир и просто шел.
Пока от темы вновь не отошел --
Из педагогов, кроме Ермакова,
Вам назову, пожалуй, Кортунова,
С которым я историю прошел.
По химии я превосходно шел --
Там Мацюком заложена основа.
Терентьев математик был -- другого
Такого я б, конечно, не нашел.
Вели немецкий Лейцина, с ней -- Басин,
И, предпочтя рунический подзол,
Из недр органики, стыдливо красен,
Я в басинскую область перешел.
Но басинский восторг был не всечасен:
Я в элоквенции себя нашел.
Кто в элоквенции себя нашел,
Кто знает: соль земли -- софист и ритор, --
Тот в синтаксисе честный композитор,
Плевавший на божественный глагол.
Не то чтоб мне в стихах претили пол --
Изборожденный колеями iter --
Или природа -- честный реквизитор
Банального от роз до розеол,
Иль был я враг всего, что эпохально,
Избито, выспренно -- конечно, нет:
Мне свойствен даже в этом пиетет.
Прошу лишь не хулить меня охально
За то, что я родился как эстет,
В стихах явившись сразу и нахально.
В поэзии явился я нахально --
Как братья Диоскуры из яйца --
Целехонек с начала до конца,
Весь зашнурованный просодиально --
С дыханьем, сразу вставшим идеально,
С необщим выражением лица,
Затем, что от макушки до крестца
Был подчинен и мыслился формально.
Сегодня две строфы передо мной
Конца романа -- я романом начал,
Чем критиков сломал и озадачил.
Так, на упряжке ямбов четверной,
Я ранний путь мой прежде обозначил --
Теперь пишу в каденции иной. --
Зачем пускать в глаза туман
И пыль ненужного обмана?
Как видите -- пишу роман,
И автор, и герой романа.
Но если автору видней,
Как план романа вызревает,
То часто до скончанья дней
Герой и не подозревает,
Что уготовил для него
Создатель повести его.
Неведенье есть панацея
От будущих сердечных спазм,
И не нужна тому рацея,
Кто задней мудростью Эразм.
Пусть от конечной катастрофы,
Неотвратимой, как судьба,
Спасают авторские строфы
Меня, презренного раба,
Ведь автор -- бог, triste fantоme,
А стиль -- Oh, le style c'est l'homme.
La forme c'est l'аme -- Никто иной
Во всей заблоковской литературе
Так это не прочувствовал на шкуре,
Как я -- крестцом и шеей, и спиной.
И то -- по бесконечности дурной,
Печально процветающей в культуре,
О ней сужу я как о некультуре
Мышленья, выраженья и иной.
Безликость производственных идиллий
И ерничество в духе Шукшина --
Какого ж надо нам еще рожна.
Я, впрочем, шел всегда от Шеншина,
Творца безукоризненных идиллий
Где нет неточных фраз (и нет фамилий).
Главу испортив перечнем фамилий,
Продолжу тем же: в голубой дали
Верлен и Валери мой стих вели,
Подобно опытным вождям флотилий.
Для сведенья гремучих литрептилий
Замечу, что тогда ж узнал Дали,
Читая "Le Cocu moderne" и "Lit"
И что он стоил кинутых усилий.
Его "Cеnacle", его жена спиной
Перед беседкой и "Lеde atomique"
И старенькая обувь, и "Pudique
Et chaste vierge" -- и были основной
Мой хлеб, поболе, нежли pain antique
Мыслителей, пренебрегавших мной.
Пытались подружиться и со мной --
Я был тогда хорош собой и кроток --
Но я не пал до уровня подметок
И дал понять, что им я не родной.
Добавлю, что был, в общем, не иной,
Чем все, напротив, как-то мене четок,
Поскольку наш забытый околоток
Был славен самой умною шпаной.
Я не считаю откровенных свилей
В романтику, к каким принадлежит
Скрещенье с аксолотлями кальвилей, --
Моя душа к такому не лежит,
Хотя, по мне, пусть всяк туда бежит,
Куда бежит он, не щадя усилий.
Рассмотрим приложение усилий
У тех, чей ум был безусловно здрав,
Кто не искал параграфов и граф,
Куда вогнать собаку Баскервиллей.
Живой регистр существовавших килей,
Где Черепков? В каких он спорах прав?
Где резвый Макашов, сминатель трав,
Соцветие ума и сухожилий?
Где Жуков -- маг форшлагов и нахшпилей?
Где Мусинов, геометр наизусть?
Где Саломатин -- логика и грусть,
И глубина эпох и разность стилей?
О, вы со мною, в этом сердце, пусть
Один, один я в белизне воскрылий.
Я в белизне запятнанных воскрылий --
Один из вас, а вы, вы в белизне
Непогрешимой там, в голубизне,
Куда взлететь недостает усилий.
Бегу к вам анфиладой перистилей
И по циркумференций кривизне,
По лестницам, застывшим в крутизне,
Забросанным огрызками кандилей.
Туда, где смех, где пистолетный бой,
Бегу, распахивая зал за залом,
И мне навстречу голуби гурьбой.
Взяв саквояж, я прохожу вокзалом,
Чтоб -- как прилично старым и усталым --
Бежать в иные дни, бежать душой.
* * *
"Смятенной, восхищенною душой,
О Тетушка, я все еще, Вы правы,
В лугах, где золотистые купавы
Обрызганы сладчайшею росой,
Где вечерами дождичек косой
Вас нудит кинуть луг и сень дубравы
Для горенки меж лип и в ней забавы
Над пяльцами с цветною томошой.
О там-то, там, среди своих зимбилей,
Шарообразных, с ярким мулине,
Таинственным, как музыка Массне,
Вы грезите, а в лепестках жонкилей
Спит мотылек Толстого иль Мане,
Колебля снег запятнанных воскрылий.
Что Ваша муза в белизне воскрылий --
По-летнему ль она все так щедра?
Все так же ль снизу льют, как из ведра,
К Вам грязь и дрязги словомутных силей?
Ах да, насчет все тех же инезилий --
Н.Н. все так печальна и мудра?
Что говорит по поводу одра,
Терзавшего ее в тени шармилей?
Привет ей, если помнит обо мне,
А если вдруг к тому ж и не серчает --
Тогда... ну что ж, тогда привет вполне.
Скажите ей -- племянник Ваш скучает
Без общества и двойки получает
Иссиня-черные на белизне..."
"Иссиня-черному на белизне
Воронежской племяннику Антоше,
О тете вспомнившему по пороше
И слава Богу, что не по весне.
Что делать? Видно, музыка Массне
Способна вызвать в памяти апроши,
Иль потянуло с хлеба на бриоши --
А вспомнил тетушкино мулине --
Но пусть причины ясны невполне,
Бог с поводом, что б им тут ни явилось,
Важнее будет, что письмо явилось
Венцом размыслия наедине --
Досуг был, и желание явилось
Излить себя в чернил голубизне.
Ну вот он, мой ответ, в голубизне
Уже других чернил -- без проволочки.
Не вышиваю ныне, шью кусочки
Цветной лузги в закрай на полотне.
Соседи крайне надоели мне,
И я от них бегу в поля да в строчки.
Н.Н. к нам часто меряет шажочки,
Она тобою занята вполне.
Придя, садится средь моих зимбилей,
Но разговор у нас не о тебе --
А все вокруг нарциссов и форшпилей.
При ней хромой Д.Т., да он ни бе,
Ни ме в цветах и в музыке, ничто себе,
А вот взлететь недостает усилий".
"...Так, Тетушка, я не щадил усилий,
Чтоб быть с ним ближе, он ведь уникум,
Хорошие слова и каракум --
Подчас в основе дружеских идиллий.
Всему виной мой норов крокодилий,
Я потерял с ним дружбу, а ведь ум!
Что поразительно -- он однодум
Средь этих всех теперешних мобилей.
И то -- знаток и имитатор стилей
Он преотменный, и его-то стих
Совсем не то, что фейерверк шутих.
Он плавен, точен, без обычных свилей
В манерничанье ритмом, с ним постиг
Я стих как анфиладу перистилей.
Стих -- родствен анфиладе перистилей --
Что удивительно! Во всем расчет!
Его строфа архитектурный свод:
Гейсон и фриз, но прежде -- эпистилий.
Не только что гренад, но и кастилий
Всех нынешних он полный антипод,
Не знаю, как, но рифмам придает
Он тяжестость отливок из кокилей.
И жаль -- неоценен мной в новизне,
Заметен, но нисколько не занятен,
Увы -- снежком расстрелян Саломатин,
А что бы стоило сдержаться мне,
Зрачки ему продрать от снежных патин
Тогда в циркумференций кривизне!"
"...Неудивительна при кривизне
Твоих понятий этакая крайность --
Я далека, чтоб усмотреть случайность
В такой, казалось бы, простой возне.
Напротив, все сильней сдается мне --
