Возле окна, где с нами равноправный
На постаменте высится Жидков.
И Ермаков мне говорит: Жидков,
Я бы хотел, чтоб вы мне без почтений
Поведали круг ваших беглых чтений --
Но только в лоб и без обиняков. --
-- Мой круг, -- я морщу лоб, -- ну, он таков --
Ну, прежде -- жизнь микробов и растений,
Да проза всяческих хитросплетений...
-- Какого вида? -- Да без ярлыков. --
-- А все же? -- Видите ль, меня пороли
В младенчестве за фальшь -- я в детстве пел.
Писатель же фальшив всегда -- по роли.
Тем более фальшив, чем преуспел
Он боле в описаньи видов боли:
Вся разница меж них в самоконтроле.
Да я ведь преуспел в самоконтроле --
Так я могу сказать вам, что фальшив
Любой реалистический мотив,
Любое зеркало, но фальшь и в Тролле.
Тоска прыщавой девушки по дроле,
А дроля трудовым потеньем жив,
И все в среде, ей имя -- коллектив, --
Вот реализма суть без бандероли.
Таких писателей я б сократил
В счет, скажем, производства камамбера...
-- Неужли и Бальзака? -- И Флобера! --
-- Но Чехова? -- И Горького! -- Хватил! --
Тут он орал: Негодник! Черта с два те! --
Так что во сне я вскакивал с кровати.
-- А чем вы... дома... лежа на кровати? --
Спросил он, думая меня задеть.
-- Я "Детство" Горького мог проглядеть,
Но не читать же вслух -- с какой же стати?
Лет с четырех, как начал я читать и
Задумывался, как мне время деть,
Решил я к реалистам охладеть --
И, право, не жалею об утрате.
Зато Жюль Верн подводно-островной,
Уэллс с его унылым Невидимкой,
Марк Твек, мой славный Твен с такою дымкой,
Эдгар Алланыч с болью головной --
Меня вознаграждают с лихоимкой
Хотя бы только лишь листвой одной --
Одной листвой, дрожащей под луной,
За всяческие в жизни перепады.
А удивительные эскапады
В морях, на суше, в сфере надувной!
Нет, где уж реалистам с их больной
Холодной совестью до сей награды,
С их кислым "чем богаты -- тем и рады",
С общественным заказом за спиной! --
-- Литературе, стало быть, земной
И с социальной пользой сообразной,
Великой и прекрасной, ибо разной,
Вы предпочли неяcности иной,
Неистинной, пускай благообразной,
И потому, простите, но -- чумной! --
В глазах его читал я: Вы -- чумной! --
А он в моих прочесть мог изумленье,
Непониманье, страх, затем -- томленье,
Тотчас разгородивших нас стеной.
Какое-то проклятье надо мной:
И вечно их заботы проявленье
Вдруг позовет меня на откровенье,
А так нельзя! Ах, лучше б стороной!
Ну где мне состязаться с ним в охвате
Явлений письменности -- здесь он все.
-- То жуть и гадость, -- скажет, -- лучше б се,
И вмиг с любой страницы по цитате --
Ах, как наивно и ни то, ни се
Звучала эта исповедь некстати
Двунадесятилетнего дитяти!
А я ведь взросл, я знаю, что бои
Отнюдь не кончились и что мои
Особенно жестоки в предикате.
Ведь звезды, что теперь на небоскате,
Еще вернутся на круги свои --
Тогда "молчи, скрывайся и таи",
Чтоб не нарушить буквы в шариате.
И неудобно: мы в пансионате,
Где выше, много выше всех заслуг
С нами обходятся -- здесь тьма услуг,
Не говоря уж о бильдаппарате --
Так как же так мы стали бы здесь вдруг
В нас замышлять, таиться, словно тати.
Зачем, зачем мы стали б, словно тати,
Питать в себе холодную змею
Нечестия и логики -- в струю
С усопшим братом в пролетариате...
Однако же летать в аэростате,
Ползти по скалам в некоем раю,
Иль в лодке у Мальстрема на краю,
Не дрогнув мускулом, стоять в закате,
Иль мчаться за белугой с острогой --
Пока не значит жить асоциально --
И это нам позволят век-другой,
Хотя б в мечтах, или пером наскально --
Хотя, конечно, это не похвально --
От злобы дня бежать, бежать душой.
* * *
Читатель, если, надоев душой,
Тебе я окончательно наскучу, --
То выпей чачу, промурлычь качучу
И кинь меня совсем -- Господь со мной.
Господь, как говорится, и с тобой:
Совсем не для тебя твой слух я мучу,
Слагаю строчки, с рифмою кунштучу,
Но просто чтобы быть в ладу с собой.
Идешь ли ты на рать, бежишь ли рати,
Ты в полном праве, славный книгочей,
Вздремнуть от гуттенберговых речей.
Что делать -- я пишу не для печати,
Не ради ближнего не сплю ночей,
Бегу в себя как воры, иже тати.
Зачем, зачем мы стали б, словно тати,
От продотрядов укрывать зерно,
Принадлежащее народу, но
Нелишнее и нам -- вопрос твой кстати.
Пытаться медью вытянуть в набате,
Когда нигде не полыхнет, -- смешно,
А жечь сердца -- нелепо и чудно:
Какая польза людям в Герострате!
Вот почему свой замысел таю,
Да мне и не с кем здесь идти в разведку, --
Я лучше оседлаю табуретку
У огненной геенны на краю --
Кормить собой голландку либо шведку,
Питать в себе холодную змею.
Кормить собой нечестия змею
В 57-м, 58-м и дале,
Не видеть никакой "за далью-дали",
Ползком отыскивая колею --
Мог ли провидеть я судьбу мою
Такою? Вот вопрос. Ответ: едва ли:
Ведь именно тогда нам подавали
Совсем с иным напитком сулею.
То было время чудной фьоритуры --
Напомню: нас ввели за солею
В алтарь и показали все фигуры:
Святых и ангелов, и судию --
Так начался расцвет литературы
Бунтарски смелой, но вполне в струю.
Тотчас, почуяв южную струю,
Произросли и смоквы, и каркасы,
Забывшие колючку и фугасы
И не увидевшив ячею.
Настало время див из айс-ревю,
И юность побежала на баркасы,
Запенив кальвадосы и левкасы,
И в смоквах зачирикала: Фью-фью.
В журналах записалось о растрате
Каких-то средств, о странном ходе дел
В эпоху, когда был еще у дел
Тот, кто теперь не возбуждал симпатий
И с кем тотчас пролег водораздел,
Как с ложным братом в пролетариате.
К усопшим братьям в пролетариате
Не следовало б нам охладевать!
Но в остальном -- на всем была печать
Высоких дум, особенно в печати.
Полезли дореформенные яти,
Гонимые из книг лет сорок пять, --
На рифмах что-нибудь "сопя -- дай пять",
Отысканных в цветаевском халате.
Как и сулил каркасовый прогресс,
Под звуки спортдворцовой исполати
Полез и первый ящер на полати,
Нелепый, но двужильный, ростом с ГЭС,
И птеродактиль припорхал с небес --
Ведь не летать же впрямь -- в аэростате!
И впрямь -- ни слова об азростате!
Зато отличные слова: рекорд,
Стриптиз, секвойя, МАЗ, аэропорт --
Глаз будоражат, как киста в простате,
И будят мысль -- ах, только б не отстати,
С экранов что ни девушка -- то черт,
С любимых нами уст: аванс, аборт --
Все взрыто, пересмотрены все стати.
Так нашим Сэлинджерам на краю
Во ржи, должно быть мнилась, либо снилась
Реальность, но действительность явилась
Отнюдь не дивой в эту толчею,
Сказав: Друзья, я вами утомилась,
Довольно ползать в угольном раю! --
-- Где? -- В вами не оплаченном раю! --
И ледниковым холодком пахнула,
И лиственную мишуру свернула,
И смоквам спела: Баюшки-баю.
Тут вправе вы сказать: Постой, мусью,
Литература мол -- не черт из стула,
Мол хмарь литературу и не гнула,
Напротив -- сыграно почти вничью.
Имеются и пирровы победы,
О них свидетельствуют интервью,
Загранпоездки, матчиши, обеды. --
Вы правы. Ведь обедаю, жую
Еще мой хлеб, исчисливший все беды,
На лодке у Мальстрема на краю.
О, лодка у Мальстрема на краю --
Одна метафора -- ну что ж, согласен,
Мальстрем покамест тих и безопасен,
И я мой хлеб, действительно, жую.
Однако, нас ввели за солею
И убедили, что порыв прекрасен
Стать доминантой, он один всечасен,
А в остальном мы гоним шемаю.
Что все печали об усопшем брате,
Все выходы в гражданственность и за
Гражданственность, все вздохи о набате, --
Простите, это только пыль в глаза,
Чтоб, в счет того бубнового туза,
Не дрогнув мускулом, стоять в закате.
Литература обществ в предзакате
Прекрасна -- мы заслуживаем той,
Но будем веселить свой глаз тюфтой,
Дабы не показать, что мы на скате.
Мы не мостим литературной гати,
Отнюдь, но с инфантильной простотой,
Рассчитанной, а вовсе не святой,
Глядим бурлючно, барыней на вате.
И нам поэзия -- ни в зуб ногой!
Поэзия в самой себе есть дело,
И ей же ей -- ей вовсе мало дела
До тех, кто пишет в месяц час-другой,
Кто мечется по стройкам обалдело
Иль мчится за белугой с острогой.
Стило не равенствует с острогой,
И пишущий в просодии поэтом
Является не более при этом,
Чем камешек возвышенной лузгой.
Климации тропически благой
Обязанный приростом и расцветом,
Мог ли судить наш ящер по приметам,
Что Север разочтет его пургой?
Вот вам ответ: не мог судить нормально,
Поскольку ящер наш не сноб -- дурак
И, в вихре чувствий и скандальных драк,
И сам он полагает, что скандально
Искать в просодии укрытья, так
Как это значит жить асоциально.
Ну что ж? А мы живем асоциально,
Почти вне времени и вне пространств,
Себя избавив от непостоянств
Погоды, воспитуемой журнально.
И право -- действуем не машинально --
Без громких выпадов и тихих пьянств,
Без панибратств, короче -- без жеманств,
Не приспособившись, а изначально.
Ну мы -- не мы, а просто я -- изгой
От ваших брашн -- весь скупость и вторичность,
С температурой тела -- но другой,
Не пляшущей -- простите околичность! --
То ль единичность, то ли просто личность --
И это нам позволят век-другой.
Продлилось бы такое год-другой, --
Я говорил весной 56-го --
В конце десятилетия второго,
Готовясь к жизни взрослой и другой.
Но стоило мне в августе ногой
Ступить на рижские брусчатки -- снова
Я вспомнил ширь Воронежа родного,
Поросшую серебряной кугой.
Ах, как нескладно вспомнил и печально --
Водимый отупляющей муштрой,
Но с мыслью, мыслью -- там, безбрежно дально.
И рассыпался, словно навий, строй
Моей почти невинною игрой,
Награвированной в мечтах наскально.
Где вы, мои мечты, резцом наскально
Награвированные в те года?
Им не увидеть света никогда:
Они погибли, как пришли -- скрижально.
Неподневольный беготне, дневально
Я вел их -- редко, но в ночи всегда,
Покуда не пришла водой беда --
От жуковщины, лазавшей журнально.
Какой тяжелый ледниковый год --
Те, кто кончал со мной, почти повально
Тогда оставили -- казармы рот,
А многие -- и жизнь, как тривиально.
Тогда и я планировал исход
Из армии, хоть это не похвально.
Из армии, хоть это не похвально,
Тогда я благовидно изошел,
Не Пешков -- не пешком -- в Москву пришел,
И было все в Москве провинциально --
Из замкнутого стало коммунально,
Страх быть услышанным не отошел,
Но в элоквенции себя нашел,
Все завитийствовало вдруг нахально,
Былую стенку заменив иной --
Без битых лбов, но с вывесом фамилий,
Пытались подружиться и со мной,
Но я бежал, хотя не без усилий,
Чтоб в белизне запятнанных воскрылий
От злобы дня бежать, бежать душой.
* * *
