слова я не мог и не желал, ибо сие -- Смертный грех.
В ешиве Арьи бен Леви жидята надо мной подшутили, - сказали чтоб я
прочел некий текст -- якобы сие молитва Всевышнему, а там было написано: "Я
-- дурак". Верней, еще хуже и во сто крат обиднее. (Что-то из Библии про
arsenokoitai. И что-то еще. Я таких слов даже в словаре не нашел!) С тех пор
я ни разу не повторил на слух тех слов незнакомого языка, значения коих я
пока что - не понял.
Вдруг воцарилось молчание. Ко мне подошли надзиратели и встали за моею
спиной. Один из отцов-иезуитов тихо спросил:
- "А ты почему не молишься вместе с Братией?"
Я постеснялся ответить, что я не знаю латыни и тихонько промямлил в
ответ:
- "Vater Unse..." - я не успел даже кончить, как кто-то схватил меня за
рукав и громко взвизгнул:
- "Ах ты, еретик! Проклятый маленький протестант! Мог бы хотя б сделать
вид..."
Ребята, обрадовавшись развлечению в монастырской рутине, заорали на все
голоса:
- "Еретик! Схизматик! На костер лютеранина! Бей протестантов!"
Столовая в один миг обратилась в бедлам и мне с настоятелями отрезались
все пути к нормальному разрешению. Еще минуту назад они могли сделать вид,
что ничего не заметили, а я -- попробовать помолиться на римский манер...
Теперь же им нужно было карать "схизматика", а я не мог отступиться от Веры
всех моих предков.
Все муки голода обрушились на меня, живот сводило от всех вкусных
запахов, когда я медленно встал из-за стола и хрипло сказал:
- "За сим столом несет кровью моих друзей и товарищей... Я не смею
трапезничать в одной компании с убийцами братьев моих... Будьте вы все --
прокляты!"
В столовой вдруг воцарилась ужасная тишина. Потом сам Аббат Николя
веско сказал:
- "Молодой человек, вас прислали сюда приказом Ее Величества и не в
моей власти вышвырнуть вас отсюда. Потрудитесь пройти, пожалуйста, в карцер.
На хлеб и на воду.
С завтрашнего дня вместо занятий вы будете стоять на плацу -- при
позорном столбе до тех пор, пока не извинитесь перед Колледжем. Я знаю, что
в ваших краях идет ужаснейшая война католиков с протестантами, но проклинать
за нее ваших Учителей, по меньшей мере, - Бесчестно.
Засим -- жду вашего извинения".
Я щелкнул каблуками в ответ и вышел вслед за двумя дюжими надзирателями
из столовой. Мне так сильно хотелось кушать, что -- ноги подкашивались. Но я
вспоминал сладковато-тошнотный запах паленого мяса в Озолях и трупики
маленьких девочек со вспоротыми животами. Я теперь не мог извиниться пред
сими католиками даже на смертном одре. С голоду.
С того самого ужина и по сей день я чую себя -- лютеранином.
Карцер располагался в огромной землянке, в коей в теплое время хранили
продукты, чтоб они не испортились. Зимой же здесь было страшно холодно. Мне
дали два теплых, шерстяных одеяла и я ими замотался, как кукла. Пара сухих,
ржаных сухарей, да кувшин холодной воды, на коей уже стал появляться ледок,
не спасли меня от мук голода, а надзиратели нарочно принялись греметь
ложками, да вонять тушеной говядиной и картошкой с подливой из слив.
Иной раз сии мучители нарочно подходили к окошку в двери, стучали
ложкой по котелку и звали меня:
- "Эй, лютеранин! Поди сюда, скажи молитву и ешь на здоровье!"
- "Ты не понял, Болек, ты не тем его завлекаешь -- эти свиньи не жрут
говядины, им подавай только свинину! Эй, ты, жиденок -- хочешь свининки?!
Хрю, хрю -- сволочь!"
- "Нет, правда, мы дадим пожрать -- скажи только "Anne Domini", или
что-то еще, а?!"
Так они развлекались всю ночь -- видели в окошко, что я не сплю, а я
сидел, сжавшись в комочек, и думал -- что было на уме у моего дедушки, когда
курляндцы взяли его в плен и приговорили к четвертованию? Что думал мой
прапрапрапрадед Иоганн, когда его -- мальчиком выводили из пылающей Риги,
чтоб жить на болотах -- до того дня, пока он не прогнал поляков с нашей
земли?
Каково ему было в первый раз сЦесть слизняка, да лягушку, ибо
нормальная еда раздавалась лишь детям, да женщинам на сносях?
Я сидел и мучил себя такими вопросами и в какой-то момент стены карцера
вдруг раздвинулись и ко мне вдруг сошли и Карл Иоганн -- "Спаситель всех
протестантов", и Карл Александр - "Освободитель", и несчастный Карл Юрген,
убитый в Стокгольме, и Карл Иосиф -- первый владетель русской Лифляндии.
Они сидели со мной и рассказывали, - как это было в их время и чего
стоило: кому воевать с всесильной Курляндией, кому прокормить целый народ на
бесплодных болотах, а кому и -- перед лицом палача не отказаться от своих
слов... И с каждой минутой, с каждым их словом я становился сильней и
взрослей, а голод и холод отступались от моего бренного тела.
Когда наутро мучители отворили дверь карцера, они не поверили ни
глазам, ни рассудку -- по их рассказам (и донесениям, сохранившимся в
архивах Колледжа) глаза мои стали необычайно покойны и -- совершенно не
детски. Я был очень бледен, но уже -- при полном параде, - готовый стоять
хоть всю жизнь на часах "при позорном столбе". Потом мне признались, что сам
Аббат Николя, увидав меня у столба, сказал своим людям:
- "Этот не извинится. Надо что-то придумать, чтоб и нам спасти свою
Честь, и Государыня не взбеленилась, что мы тут морим морозом, да голодом ее
любимого внука. Черт побери, она даже Александра Павловича не называет
"любимым", а вот этого жида-лютеранина..!
Я, кажется, начинаю понимать -- за что!"
Пока они так совещались, прошло время занятий, обеда, свободного
времени, полдника, прогулки и ужина. После каждых пятидесяти минут стойки
навытяжку, мне дозволялось правилами десять минут посидеть в караулке и
попить горячего чаю перед печью-голландкой. (В противном случае -- я замерз
бы еще до обеда!)
Интересно, что если в первый раз охранники (из вольнонаемных русских)
даже не шелохнулись, чтоб пустить меня ближе к огню, а чашку я мыл себе сам,
ближе к обеду один из них подвинул мне кусок сахару и ломоть хлеба с маслом.
Слезы едва не навернулись мне на глаза и с тех самых пор я считаю русских
людей -- самыми отзывчивыми людьми на свете. (Латыши б не простили врага, а
тут...)
Ближе к ужину русские мужики уже нарочно грели для меня чай и сластили
его ровно по вкусу. Тайком от начальства они наварили картошки и я
потихоньку жевал ее с маслом и солью -- божественная еда! Пару раз они
пытались заговорить со мной, советуя "не лезть в бутылку". Я же отвечал им,
что сие -- "Вопрос Веры".
Они сразу же начинали злиться, но к вечеру я стал заставать их за
спорами -- почему на Руси такие Порядки? И самые злые из них ругались и
говорили:
- "Немцы вон - почитают Веру Отцов, а мы? Православные християне, а
прислуживаем всяким католикам! Тьфу, пропасть!" -- и кляли себя, как скотов
и предателей. (Меж ними не обошлось без доносчика и на другой день тем --
двоим, самым злым мужикам иезуиты дали расчет. Мне стоило огромных трудов
написать матушке и вскоре этих двоих вернули в Колледж -- моими
телохранителями.)
Самое страшное случилось после вечерней поверки. К тому времени весь
Колледж уже побывал предо мной: малыши строили рожи, ругались и плевались
исподтишка, ребята постарше грозили по-всякому, Кураторы хмурились и
шептались между собой.
Когда стало темнеть, ко мне подошла группка старших ребят. Я не видел
их лиц по причине "ливской болезни" и от этого мне стало страшно -- я
слышал, как они еле слышно уговариваются лишить меня Чести. На содомский
манер.
Если бы они кричали, иль угрожали -- это было б не страшно. Но они
обсуждали сие спокойными ровными голосами и отвергали разные планы --
там-то, по их мнению, нас могли увидать надзиратели, в ином месте трудно
было привесть "москалей" и так далее...
Я не знал латыни и греческого, но уже хорошо понимал польскую речь. И я
по построению фраз и всему прочему чуял, что это -- родовитые шляхтичи --
истинные Хозяева сего места. Все в Колледже крутится согласно их желаньям и
планам. Они нарочно стоят тут - предо мной, ибо знают, что лифляндцы больны
"куриною слепотой" и я не узнаю их, случись нам вдруг встретиться!
Окончательно же меня убедило в том, что это -- не шутки, - их планы по
сему грязному действу. Они ни разу не предложили друг другу (даже в шутку)
"баловаться его задницей", но сразу решили, что насиловать будут - русские
прихлебатели. "Москали это любят!"
Смертный холодок пробежал у меня по спине. Что я мог -- десятилетний
против толпы пьяных, возбужденных подонков, действующих по приказу? Ниже я
доложу все подробности отношения к мужеложцам как в русской армии, так и в
Лифляндии. Здесь же достаточно указать, что мне было проще повеситься, чем с
таким-то позором являться в родную Ригу!
Я не хочу марать мой Колледж, но в любом заведении, где содержатся
только мальчики, бытует эта зараза. И везде, где есть сия гадость, находятся
люди, кои...
В общем, - не отдавайте детей ни в какое учение, если там уже не учатся
их кровные родственники! И чем родни больше, тем ребенку жить -- проще. Я не
хочу вас пугать, но... Запомните сей совет.
Когда поляки ушли, я еще долго стоял и трясся, как заячий хвост. А
потом я вдруг увидал в кромешной тьме всех моих предков и они смотрели на
меня осуждающе...
И я подумал, - какого черта? Вот сделают меня "девочкой" -- тогда и
буду плакать, да думать, как с отцом обЦясняться. Сейчас же нужно решить --
что делать в такой ситуации. Мне было десять лет и я не мог тягаться в
прямом бою с большинством воспитанников -- особенно русских. Но самое
страшное было -- не это. Я ничего не видел в сгущающихся зимних сумерках.
Мне нужен был прежде всего -- свет. И я придумал, как я его получу.
Теперь нужно было решиться с оружием. Я стоял у столба с незаряженным
мушкетом, который нещадно оттягивал мне плечо. Мушкет был без штыка и я не
мог воспользоваться им, как пикой. А на то, чтоб размахнуться им, как
дубиной, у меня в десять лет -- не было сил. К тому ж я не сомневался, что
ко мне прибудут здоровые парни, наученные в Колледже уклоняться от прямого
удара дубиной и палкой. А в рукопашной у меня не было шансов...
И тут меня осенило...
Во время очередной отлучки, я попросился у русских охранников "до
ветру", а сортир стоял рядом с карцером. (Это чтоб пленники в наказание
получали и запахи!)
Солдат довел меня до сортира и... Я отворил дверь, он из деликатности
отвернулся, а я прошмыгнул в карцер. Там я сказал дежурному, что меня
посылали за теплым -- мол, настоятели решили, что я за свои проступки буду
дежурить всю ночь. Он обалдел от такого известия, похоже что -- пожалел меня
и пропустил в камеру. А там уже были сложены все мои вещи, - во время обеда
кто-то из Кураторов подошел к моему посту и сказал, что мои вещи принесли в
карцер. Настоятели не хотели, чтоб я отныне общался с католиками.
Он не подчеркнул это, но я по сей день думаю, что Наставники, отвечая
за меня перед Государыней, боялись именно чего-нибудь мужеложеского.
Ночью-то они не смели зайти в наши палаты...
Я быстро обшарил сумки и нашел кинжал моей матушки. Не мальчишеское
дело драться кинжалами, но матушка всегда говорила:
- "Мы живем в век тления и разврата. Кинжал -- вот единственный Оберег
Чести благородной девицы!"
С пяти лет Дашку учили правильно пользоваться сим инструментом, пряча
его в рукавах, или -- юбках. C'est la vie!
Одной Дашке было скучно с кинжалами и вскоре я стал составлять ей
компанию. Учили нас сей премудрости бывалые пираты нашего батюшки, а уж
