постелить моей гостье на моей собственной кровати (я боялся, что наши
лютеранские слуги могут надругаться над католичкою), а сам лег с ребятами на
клеверном сеновале. (Там не было ромашки с полынью, вызывающих мою сенную
болезнь.)
Вечером другого дня на сеновал пришел мой отец, который без лишних слов
стащил меня со стога за ухо и повел домой. В моей комнате была расстелена
вторая постель на узенькой оттоманке возле самой двери. На ней-то мне и
приказали ночевать, если я не желаю спать с моей пленницей. (В Риге ходили
страшные сплетни насчет содомских оргий Наследника Константина, и мои
родители были рады появлению Яльки. По их мнению, мне уже было пора
"показать себя мужиком". Мне было - двенадцать.)
Помню, как я всю ночь ворочался у себя на постели, не зная, что должны
делать мальчики в таких ситуациях. Мои друзья советовали мне... сами знаете
что, но я по сей день - мучаюсь из-за этого. Я знаю людей, которые делают
это совсем не заботясь о последствиях, но матушка приучила меня к тому, что
для женщины, а особенно - девушки, это все очень важно. Одного неверного
раза довольно, чтобы поломать чью-то судьбу и по сей день я испытываю
известное беспокойство по сему поводу.
Многие смеются из-за того, - я с легкостью убивал, или приказывал
убивать, а в такой ерунде всегда проявляю избыточную щепетильность и "лишаю
маневра" моих сотрудников. Мое мнение на этот счет таково, - Смерть легка, и
убить легко, но поломать Жизнь - это иное. Если мой человек совратил
невинную девушку -- будь сие в стране трижды наших врагов, он обязан
жениться, или как-то обеспечить ее Честь и безбедную будущность. Или --
лучше ему не показываться мне на глаза. Смерть -- одно, Бесчестье -- иное.
Это не касается любви за деньги. Если девица готова продать свои
прелести, - здесь нет вопросов. Но если она готова на это по Любви, или ради
спасения близких, - мой человек обязан жениться, или... "Многие знания таят
много печалей". Ведь у меня не уволишься и не выйдешь в отставку. Специфика
ремесла.
Ялька тоже не спала, но сидела на подушках, свернувшись калачиком, и
всю ночь смотрела на меня. Под утро она тихонько позвала меня и сказала, что
мне неудобно на узкой лежанке, а моя кровать достаточно широка для нас. Я
очень смутился, но мне так хотелось оказаться поближе к этой красивой
девочке, что я без дальнейших слов нырнул к ней под одеяло, а она вытянулась
рядом со мной и застыла, как изваяние. Я, конечно же, не удержался от того,
чтобы осторожненько не потрогать ее крохотные и твердые, как камешки, груди,
но она так сжалась и сЦежилась, что я невольно отдернул руку, усовестился
своего поступка, пожелал гостье "покойной ночи" и от пережитых волнений тут
же уснул, как убитый.
Наутро я предложил ей вернуться в Литву и тысячу рублей "на обзаведение
хозяйством". Бедная девочка снова расплакалась, обняла меня и на ломаном
латышском спросила, как я это себе представляю. Она не уточняла деталей, но
я и сам догадался, что юной девице с католическим крестиком дойти от нас до
Литвы вещь - немыслимая. Участь полковой шлюхи в итоге такой прогулки станет
лучшей судьбой.
Единственной защитой для литвинки в этих обстоятельствах могла быть
только моя собственная спина, - так что я с чистым сердцем предложил девочке
жить у меня на правах "сестры". А Ялька страшно обрадовалась и зацеловала
меня.
Вечером же, когда наша компания вернулась после детских игр, нас всех
послали в баню и ребята, сразу заподозрив истинное значение этого события,
тут же стали меня подзуживать. В спальне же я встретил совершенно
заплаканную Яльку, которая после недолгой словесной обработки, которой меня
уже обучили в Колледже, постепенно призналась в том, что утром к ней
приходила моя матушка и у них вышла жестокая ссора. Я до сих пор не уверен в
том, что именно было сказано - обе рассказывали о сем совершенно противное.
Я до сих пор не могу спокойно слушать моих женщин, когда они рыдают у
меня на груди. В тот вечер я так разозлился на матушку, что моча мне ударила
в голову, и я понесся к ней, как разЦяренный бычок.
Матушка раскладывала за столом пасьянс, и я сказал ей так:
- "Сударыня, я уже взрослый человек и сам буду решать - где, когда и с
кем спать. Вы можете меня насильно кормить, умывать, учить уму-разуму, но вы
не в силах принудить меня изнасиловать несчастную сироту!"
Матушка смертельно побледнела, руки ее задрожали, но она, не прекращая
раскладывать карты, тихо ответила:
- "Друг мой, выйдите вон и войдите, как положено офицеру в кабинет его
непосредственного начальства. Кругом!"
Я не двинулся с места. Я ударил кулаком по столу и заорал:
- "Нет! Если мне скажут, что Ялька сбежала в Литву, вот тогда-то я и
сделаю "кругом", и ты меня больше здесь не увидишь! Я уеду к бабушке и
предложу ей мои руку и шпагу! Не будь я - фон Шеллинг!"
Руки матушки затряслись еще больше, по лицу поползли характерные алые
пятна, а губы на глазах стали закаменевать. Она резким движением смешала
карты на столе, оттолкнула их, откинулась в кресле и уставилась на меня в
упор. Господи, какой же у нее был тяжелый, свинцовый взгляд...
Я не хотел, я не мог более смотреть в эти страшные ледяные глаза и чуть
было не опустил взора и не вышел, побитой собачонкой из этого, - вдруг
охолодавшего, как могильный склеп, кабинета. Потом, Карл Эйлер по секрету
сказал мне, что у матушки необычайно развиты гипнотические способности. Это
- в роду фон Шеллингов.
Меня удержало простое видение. Жаркое испепеляющее солнце, бесконечная
пыльная дорога и на ней - крохотная хромая девочка с огромными зелеными
глазами. И в этих глазах - ненависть. Я не подчинился матушкиной воле лишь
потому, что мне страшнее было смотреть в эти зеленые глаза, полные презренья
и ненависти, нежели в матушкины серые, пусть и полные упрека и ярости.
Не знаю, сколько я простоял перед матушкой, а она смотрела в мои глаза.
Вечность.
Потом что-то в матушкином лице еле заметно сместилось, затем
надломилось, щеки ее потихоньку затряслись, а рот медленно искривился... А
потом она закрыла свои воспаленные глаза ладонями и зарыдала в голос:
- "Господи, прости меня, Сашенька... Прости, дуру старую... Она - злая.
Ведьма! Она околдовала тебя... Все ложь! Не верь ей..."
Будто что-то огромное ударило меня по ногам и подкосило их. Я, еле
шевеля во рту сухим, огромным и необычайно шершавым языком, слабо
пролепетал:
- "Посмотри мне в глаза. Повтори, что она - лжет, глядя мне прямо в
глаза..."
Но матушка уже ревела в три ручья и слабо отмахивалась от меня, пытаясь
закрыться от моего взгляда. Тут на шум прибежал мой отец, который грубо и
непечатно наорал на меня, отвесил мне истинно "бенкендорфовскую" затрещину,
от которой я пришел в себя, еле встав с пола, а после этого отец приказал
мне выметаться, чтобы ноги моей больше здесь не было.
Я, цепляясь за стены, еле дополз до двери и уже оттуда выдавил:
- "Я... Я не могу больше жить в этом доме. Продайте мне выморочные
"Озоли" и я уеду туда с литвинкой. Завтра - Лиго. Оно празднуется как
латышами, так и литовцами. В этот праздник я обручусь с моей невестой по
народным обычаям. Вы не смеете пойти против Лиго. Это языческий обряд и ни
вы, ни Церковь не имеете надо мной Власти. Пусть Лиго нас рассудит".
При первых моих словах отец бросился ко мне с таким видом, будто хотел
убить меня, но я стоял у дверей, лучи яркого заходящего солнца образовали
как бы нимб вокруг моей головы, а открытая дверь в коридор дала вдруг
необычную акустику моему голосу. (Все это по рассказам наших слуг - латышей.
Сам я после отцовской затрещины не помню всего этого.)
Прежде чем мой отец успел что-либо предпринять, добрая половина наших
людей встала вдруг на колени и принялась бить мне земные поклоны. Личные
отцовские телохранители повисли на нем и принялись умолять своего господина
- покаяться и немедля просить прощения у Короля Лета.
При этом они держали пальцы оберегом, который, по мнению латышей,
спасает грешников от кары "старых" богов. В первый миг отец не знал, что и
делать, - но латыши шептали древние молитвы, прося прощения у Иного Короля
Лета, за то, что их повелитель поднял на него руку, обЦясняя это происками
Перконса-Лиетуониса - покровителя и "отца" злобных литовцев.
Отец, сперва все порывавшийся вырваться из рук собственных слуг и
расправиться со мной, постепенно приутих, прислушиваясь к нашептываниям
стариков, а затем стряхнул с себя своих охранников, обернулся к матушке,
выразительно всплеснул руками, но быстро и сухо прочел языческую молитву
Иному Королю Лета и вышел на улицу, чуток сдвинув меня с дороги.
Матушка, по рассказам, сперва была поражена такой невероятной переменой
в слугах, но живо выяснила, что мой отец в день Солнцеворота, по общим
понятиям, совершил святотатство, ударив Сына Лиго (ибо я родился 24 июня!),
и теперь - обязан замолить свой грех, принеся жертвы Господину Того Мира.
Матушка, услыхав этакие новости, долго смотрела на распростершихся
передо мной людей с таким видом, будто увидала перед собой разверстую
пропасть, а немного придя в себя, даже изволила милостиво улыбнуться, но и
взглянула на меня с нескрываемым ужасом и опаской. Но с еще большей опаской
она разглядывала всех этих фанатиков. До этого дня она и представить себе не
могла, - насколько тонок слой лютеранства и паровиков, "намазанный" на толщу
языческих верований латышской деревни.
Матушка сорок лет правила безусловно и самовластно лишь потому, что
простой люд считал ее "ведьмой" и боялся пуще России с католиками. Об этом
странно и жутко говорить в век Просвещения, но власть моей матушки,
строившей школы, больницы, театры и библиотеки, имеет во сто крат более
"мистичную суть", нежели у многих правителей самого мрачного средневековья.
Горько признать, что не будь этого феномена, мы бы добились немногого...
В день Лиго посреди нашего имения была запряжена бричка с четырьмя
вороными. Сзади к бричке были привязаны коровы, черные пятна на коих
занимали больше половины шкуры, а мои дружки сгоняли в стадо с десяток
черно-розовых хрюшек. Потом из дому вынесли Яльку. Она была в особом
черно-белом наряде - жертвы Велсу, а потом я встал на козлы брички и мы
поехали оживлять "Озоли". А вся честная компания шла всю дорогу за нами
пешком и пела свадебные песни, пила и плясала. А мы с Ялькой ехали в нашей
открытой бричке бросали в толпу мелкие монетки и желуди и целовались, как
безумные. Я был счастлив, что Ялька сразу согласилась стать моею женой, а та
была счастлива, что выходит замуж. (После всего, что случилось.)
К тому же, - ей, как невесте Короля Лета, положена была немалая свита и
ради того были освобождены остальные литвинки, которых гнали на праздничный
аукцион. Теперь они бежали следом за нашей бричкой и не помнили себя от
радости.
В "Озолях" же грянуло такое гулянье, что, пожалуй, небесам стало жарко
и сам Перконс на радостях почтил личным присутствием наше собрание. Посреди
праздника шарахнула такая гроза, что молниями расщепило один из дубов,
окружавших "Озоли". Все так и поняли, что Король Лета - простил моего отца.
Да и шутка ли, - в ночь перед Лиго отец собственноручно заколол чуть ли
не полсотни черных быков, да коров и без малого - сотню свиней. Сегодня вся
эта еда была выставлена на угощение и участники праздника под конец лежали
вповалку с раздутыми животами и славили Лиго. Пива же было выпито столько,
что я с высоты нынешней своей старости и опыта до сих пор удивляюсь, как это
