Люби меня, ибо кроме тебя, меня никто не любит..."
Дальше началось наваждение. Мы вышли на улицу, простились с участниками
этой проделки и поднялись в комнату с альковом...
Первое время мы скрывались от чужих глаз, но потом взаимная страсть
захватила нас с такой силой, что слухи поползли по всей Латвии. В один
прекрасный день матушка вызвала нас "на ковер", и, не решаясь смотреть нам в
лицо, сухо приказала мне "найти сестре мужа", а ей -- "подчиниться моему
выбору".
Я остановил мой выбор на молодом бароне фон Ливен. Его семья была
родовитой и слыла очень влиятельной. Матушка вовсю использовала их
родственные связи в обмен на... некую материальную помощь, кою она тайно
оказывала этой семье. Короче, к тому году фон Ливены должны были нам весьма
круглую сумму. Я, получив от матушки карт-бланш в этом вопросе, прибавил к
официальному Дашкиному приданому их долговые расписки и фон Ливены остались
в совершенном восторге.
Что же касается жениха... Юный фон Ливен - по причине избыточной
хладности своего нрава и природной застенчивости приохотился к известным
забавам. Поэтому я привел к нему милого отрока и сказал барону:
- "Я знаю Ваши истинные предпочтения и хотел бы, чтобы таковыми они и
остались. Ваша семья хочет сего брака, а я желаю, чтобы Вы не были ущемлены.
Берите сего Ганимеда и ни в чем себе не отказывайте.
Что касается Вашей невесты... Я буду и дальше дарить вам подобных
рабов, кои Вам не по карману, но - ее дела Вас не касаются.
Мало того, - если Вы пальцем осмелитесь дотронуться до моей сестры, я
лично отрежу тебе уши! Мою сестру трясет от мужеложников, - ты меня хорошо
понял?! Прекрасно... Совет вам, да - Любовь!"
В день Дашкиной свадьбы я подошел к спальне молодых с прелестным
отроком, фон Ливен открыл мне, и мы сделали полюбовный обмен. Увы, фон
Ливена заметили, когда он выходил из дому и народ остался в полном
замешательстве, - кто же тот счастливчик, посмевший дерзнуть "на первый
поцелуй Младшей Иродиады"?! Шила в мешке не утаишь и скандал...
Дней через десять нас с сестрой вызвали в "исповедальню", где нас ждали
матушка и Бен Леви. (Матушка так и не посвятила моего отца в тайну этой
коллизии, - она вообще не допускала его ни к политике, ни к абверу, ни -
службе сыска. Наверно, оно и к лучшему.)
Чтобы не вдаваться в подробности, скажу, что матушка была весьма жестка
и даже жестока с нами, наговорив кучу гадостей. Под конец же она приказала
мне собираться в армию, моей же сестре было велено следовать за мужем "в
ответственную поездку за рубежи".
Лишь распорядившись нашей судьбой, матушка чуток поостыла и уже почти
человеческим голосом осведомилась, благодарны ли мы?
Надо сказать, что в последние дни мы с Дашкой стали отдаляться друг от
друга. Я не мог понять в чем дело, сестрица же озлоблялась на меня с каждой
минутой. Единственное, чем я мог ее утешить, была постель, но после нее она,
придя в себя, зверела - хуже прежнего.
Так что я с вполне чистым сердцем отвечал:
- "Я думаю это жестоко, ибо в Любви нет Греха, но, возможно, известный
перерыв пойдет лишь на пользу нашим с ней отношениям".
Сестра же только фыркнула:
- "Я нисколько не жалею о нашей разлуке. Ваш сын, матушка, подлый
негодяй, ибо спит со мной по нужде. Он не смеет открыться в своей любви
истинному предмету его страсти и отводит мне роль куклы, с коей можно, что
угодно! Я счастлива, что все это кончено!"
Мы стояли навытяжку перед креслами матушки и духовника и я очень хорошо
запомнил выражения их лиц. Матушка даже вынула изо рта трубку, выбила ее о
край пепельницы и осведомилась, что Дашка имеет в виду?
Тогда негодница, бросив на меня победительный взгляд, воскликнула:
- "Ваш сын забывается в миг любви настолько, что называет меня именем
его истинной пассии!"
Я растерялся. Я знал за собой этот порок, но ничего не мог с ним
поделать. Я по сей день сплю только с теми женщинами, которым могу доверять
всецело, ибо во время соития сознание покидает меня и потом я никогда не
могу вспомнить моих собственных слов и речей. (Воспоминания и ощущения
плотские живут во мне настолько долго и ярко, что на слова и мысли просто не
остается места.)
Я не сомневался, что мог называть сестру Бог знает чьим именем, но само
имя начисто ускользнуло из моей памяти. Матушка, осведомленная об этой моей
слабости из донесений ее агентов, снисходительно усмехнулась и, с
сочувствием поглядев на меня, спросила:
- "Как же зовут предмет столь тайной страсти?"
Сестра посмотрела на меня, лицо ее приняло злорадное и мстительное
выражение, и она отчеканила:
- "Ее зовут.... ШАРЛОТТОЙ. Накажите ж преступника!"
По сей день не могу забыть выражения матушкиного лица. Она будто не
слышала этих слов, а лицо ее обратилось в непроницаемую каменную маску.
Старый раввин сидел, зажмурив глаза и губы его быстро шевелились. Потом
матушка встала, как сомнамбула, и хлестнула рукой наотмашь, - без замаха -
от бедра, длинной, как кнут, рукой. Мне было настолько не по себе и так
жутко, что я хотел умереть от этого удара, но матушкина рука, просвистев в
каком-то дюйме от моей щеки, со всей силой врезалась в щеку моей сестры.
Матушка же, отворачиваясь от нас, каким-то серым и усталым голосом
прошептала:
- "Поди вон, лживая тварь..." - а потом глухо добавила, - "Это - грех.
Твоей прусской кузине Шарлотте лет шесть - не больше. Я еще могу понять эту
страсть к девицам постарше, но к такой крохе... Это большой грех. Извольте
немедля собраться в дорогу. Армия отучит тебя от таких глупостей".
С этими словами матушка вышла из нашей крохотной комнатки, а Дашка
прямо вжалась в стену, убираясь с ее дороги. Потом, когда мы с раввином
остались одни, он тихонько откашлялся и произнес:
- "До сего дня я и не примечал, насколько они... схожи. В сумерках,
они, верно, и впрямь - на одно лицо?"
- "Кто они?" - Бен Леви я смог посмотреть в глаза, - "Вы не поняли,
реббе! Шарлотта -- родовое имя в нашей семье. Равно как я -- на самом деле,
- Карл Александр, так и Дашка -- на самом-то деле -- Доротея Шарлотта! Она
так -- нарочно! Это ж ее собственное -- родовое Имя!"
Тогда Учитель обнял меня, расцеловал в обе щеки и прошептал:
- "Это Кровь. Гипнотические таланты фон Шеллингов влекут припадки
падучей. Фантазии Эйлеров слишком часто терзают их душу. За все в этом мире
нужно платить...
Собирайся с дорогу, мой мальчик. И помни, что здесь тебя Любят, помнят
и ждут. Когда станет невмоготу, возвращайся. Мы будем ждать тебя. Но...
Ради ее души и рассудка, - не торопись домой. Ей сейчас сорок.
Постарайся вернуться лет через десять. Время, - вот лучший бальзам на сию
рану. Возраст -- вот лучшее средство ото всех ваших бесов..."
x x x
Анекдот А.Х.Бенкендорфа из журнала
графини Элен Нессельрод.
Запись декабря 1807 года.
(Игра в анекдоты стала весьма популярной в высшем обществе
революционной Франции, вытеснив собою игру в фанты. Правила игры, - нужно по
заданной теме придумать и занятно рассказать (или пересказать) историю,
которая будто бы приключилась с вами, или известным историческим персонажем.
Игра в анекдоты "по якобинским правилам" стала главным развлечением салона
графини Нессельрод. С 1810 года я числюсь лучшим игроком "в анекдоты". После
смерти Элен Нессельрод в 1842 году и закрытия ее салона игра в анекдоты в
Империи прекращается.)
Тема -- "О дурных привычках".
"Когда я был маленьким, я был очень застенчив. От этой беды - все время
грыз ногти. Как со мной не бились - никак не могли избавить меня от этой
напасти.
К счастью, пятнадцати лет от роду - приказом Императора Павла меня
сделали прапорщиком Лейб-Гвардии Семеновского полка. Я надел гвардейскую
форму, новый офицерский мундир с начищенными ботфортами и хоть и остался
застенчив, - теперь уж не грыз ногти. Из-за сапог".
