"тайные" свечи, - не дающие света наружу, и удобные конторки, - быстро
писать чужие беседы.
Именно сюда я и привел мою сестру со словами:
- "Будешь сегодня вечером здесь со свидетелем. С него ты возьмешь
клятву, что он забудет об этой комнате и этом стекле. Как придете, потяни
этот шнур. Я пойму, что вы тут. Ясно?"
Дашка быстро закивала головой. В ее глазах плеснулся настоящий ужас. В
тот день я не понял его причин, но потом я часто видел такое же выражение в
глазах прочих, случись мне посвятить их в мои тайны. Ведь с этой минуты либо
я доверяю этому человеку, либо шлю пышный венок "верному другу -- товарищу".
Старый добрый обычай нашего Ордена.
Вечером, после попойки в тесном кругу я вытянул болтуна на улицу и
уговорил на еще один штоф. Тот, воображая меня другом, с радостью
согласился. Мы прибыли в заветный кабинет и я без всякой жалости стал
накачивать его до полного омерзения. Комедия длилась недолго, - вскоре я
приметил условленный знак и хлопнул моего собутыльника по плечу:
- "Ладно, снимай штаны", - в первый миг на его лице было настолько
остекленелое выражение, что я даже напугался - не перепоил ли его?! Но тут
он протрезвел и чуть заплетающимся языком спросил:
- "Что ты имеешь в виду? Если сие - оскорбление..."
Я откинулся на моем стуле и деланно расхохотался:
- "Это - не оскорбление, - ты настолько пьян, что просто не помнишь
себя. Я потребовал от тебя уплаты долгов и ты просил меня об отсрочке. Мы
договорились, что я соглашусь остановить проценты по долгам в обмен на твою
задницу! Или ты забыл, зачем мы сюда пришли?"
На лице моего гостя возникло такое выражение, будто его уже обратали.
Он стал растерянно озираться по сторонам, а по его натуженному лобику зримо
забегали мысли о разном. Коль я остался с ним наедине, хоть у меня был выбор
из десятка миленьких потаскух, видно меж нами и впрямь был уговор! (Так
ситуация виделась ему с перепою.) Наконец, он не нашел ничего лучшего, как
удивиться:
- "Ты - содомит?! А как же все твои дамы? Я не понимаю..."
- "А и понимать - нечего. Речь идет о компрометации..."
Тут уж несчастный так и сел с разинутым ртом и словами:
- "Какой компрометации? Что ты имеешь в виду?"
- "Я имею в виду, что у тебя большой рот. Я не оспорю твоих слов, ибо
это ниже моего достоинства и не смоет пятна с имени Доротеи. Стало быть, - я
должен лишить тебя Чести. Снимай штаны".
Несчастный густо покраснел и задергался:
- "Ты не смеешь требовать от меня этого. Я не твой крепостной и... это
стоит дороже моего долга".
- "Ты думаешь? Изволь. Тогда деньги на стол. Но если сейчас этих денег
на столе не окажется, я прямо отсюда пошлю за судебным приставом и он
отведет тебя в городскую тюрьму. Там тебя поместят в камеру с опытными
мужеложцами и - плакала твоя Честь. Совершенно бесплатно".
- "Они не посмеют тронуть меня - дворянина!"
- "Тю-тю-тю... Как ты заговорил... Они уже получили известную сумму и в
восторге были узнать, что, кроме грядущего удовольствия с таким гладеньким
мальчиком навроде тебя, их ждут денежки! Они жаждут встречи с тобой. Поверь
мне, - оказаться на корявых шишках у рабочего класса, - ощущение из
незабываемых!"
На несчастном уж не было лица. Весь хмель с него мигом сдуло. Теперь он
чуть ли не ползал за мной на коленях, с ужасом внимая каждому моему слову. С
отчаяния он бросился ко мне, обнял мои сапоги и проскулил:
- "Пощадите меня, милорд. Все тайное станет явным, вам не принест
счастья мое Бесчестье. Я готов на все, кроме этого... Должен быть выход!"
Только этого я и ждал. Задумчиво пыхнув трубкой, я согласился:
- "Что ж, я пойду тебе навстречу. Я выложу на стол все твои долговые
расписки и мы бросим кости. Если у тебя выпадет больше чем у меня, - мы рвем
расписки на сто гульденов, если меньше - ты сам спустишь штаны, а наутро я
вызову врача, который по шрамам подтвердит все, что случилось меж нами. За
это я прощу тебе твой долг. Твое падение останется тайной до тех пор, пока
ты не разинешь пасть в очередной раз".
Мой гость так и стоял, обнявши мои сапоги и я не знал, что творится на
его душе. Согласно Кодексу Чести, офицер не может воспользоваться другим
офицером, как женщиной, без полного на то согласия. Я на своем веку не знал
случаев принуждения (а в армии такого не скроешь), ибо никто не станет
марать Чести такой мерзостью. Купить - иное дело.
Здесь я предлагал игру, он, разумеется, должен был отказаться. Он
потерял бы Честь на тюремных нарах, но слова его остались бы в силе. Они
остались бы в силе и - выиграй он у меня эту партию. (Любопытно, что я мало
чего бы добился, если бы он, проиграв - отказался "обслужить Долг". Вот
насколько участь "масленка" хуже даже славы "картежного должника"!)
Наконец, он принял решение и, еще раз обняв мои сапоги, выдохнул:
- "Это - нечестно. Я не смогу двадцать раз кряду выбросить больше".
Я от души расхохотался:
- "Изволь, выиграй у меня десять раз и я отпущу тебя с миром. Если
Господь на твоей стороне - ты без труда сделаешь это".
Метнули кости. У него выпало десять, у меня - семь. Я отсчитал расписок
на сто гульденов (живая девка в вечное рабство на рынке стоила не больше
семидесяти) и порвал их в мелкие клочья.
Метнули второй раз. У моего гостя стали трястись руки, а челюсти свело
так, что стали видны малейшие прожилочки мышц на лице. У него выпало шесть,
у меня - четыре. Я отсчитал расписок еще на сто гульденов (чуть больше, ибо
ровно на сотню не получилось) и порвал их.
Метнули в третий. Несчастного трясло уже всего и он так жадно облизывал
губы, как мальчишка обсасывает леденец на палочке. У него выпало снова
шесть. У меня на этот раз - восемь. Поэтому я сказал:
- "Финита ля комедия. Спускай штаны и давай - на диван".
Он, расстегивая штаны, пошел на уютный диванчик, но не встал в позицию,
а сел на него, обхватил голову руками и горько заплакал. Я был, как на
иголках. Если бы он заартачился в сей момент, все мое построение рухнуло бы.
Он, разумеется, на другой день прилюдно поплатился бы своей Честью и
задницей, но имя моей сестры оказалось бы залито грязью.
Но когда он наплакался, он действительно спустил штаны, действительно
воспользовался маслом и действительно - встал на колени. Я аж вспотел, - в
мои планы совсем не входило пользоваться его задницей! Хотя бы потому, что я
ценю дамские прелести!
К счастью, - тут двери столовой распахнулись - на пороге стояла Дашка.
В первый момент я не узнал ее, - я ни разу не видал ее до того в охотничьем
костюме. Кстати, если бы Дашка надела мундир, пожалуй, сходства было бы
больше, но в охотничьем камзоле...
Передо мной стояла высокая, стройная женщина с необыкновенно
прекрасным, будто подернутым неземной печалью - лицом. Чувствовалось, что
она еще юна, но ее полные губы уже призывно приоткрылись, обнажая за собой
полоску ослепительно белых, правильных зубов, а ноздри чувственно
подрагивали - за эту непроизвольную дрожь наш клан и получил наше прозвище.
За ее спиной стояла не одна преданная подруга, но чуть ли не десяток ее
знакомых по столичному пансиону и пяток молодых кавалеров. Я до сих пор не
могу понять, как такая толпа народу смогла соблюсти тишину в комнате,
отделенной от меня с моей жертвой - одним тонким стеклом?!
Фроляйн смотрели на меня такими глазами, будто все хором намеревались
сожрать меня целиком и у меня даже возникла странная мысль, что вот для
таких случаев в соседней комнате и стоит десятиместный альков.
Кавалеры тоже смотрели на нас, как зачарованные. Наверно, я за игорным
столом при полном параде и рядом со мной юноша на четвереньках со спущенными
до колен штанами и намазанной маслом задницей представляли из себя
незабываемое зрелище...
Дашка, побелелая, как один кусок слоновой кости, - медленно проплыла
мимо меня, долго, с видимым отвращением на лице, смотрела на согбенную
фигуру несчастного, а затем - чуть жалостливо развела руками и вздохнула. Я,
если бы не был уверен в ее виновности, - понял бы этот вздох именно так, как
это сделали Дашкины спутники. Фроляйн тут же зашушукались, одна или две из
них тут же подбежали к сестрице, целуя ее щеки и приговаривая:
- "Какой ужасный и мерзкий негодяй! Как Вы страдали, душечка! Ах, злые
языки - страшнее пистолета! Подумайте только, - такой человек смел говорить
о Вас сии пакости!" - а господа офицеры приложились к ручке.
Тогда сестрица, раскрасневшись то ли от стыда, то ли от гнева,
неожиданно расстегнула на своем камзоле тонкий ремешок и, продевая язычок
ремня в застежку, многозначительно намотала концы ремня на руки и подергала
их со словами:
- "ОбЦясните сему господину, что он будет первым, ради кого я сняла с
себя этот ремень. Надеюсь, в нем осталась хоть капля того, что прочие
именуют "достоинством", и он сможет использовать его по назначению. Он -
хорошей кожи и, не сомневаюсь, что его застежка выдержит вес и не столь
чахлого субчика", - при этом она не отказала себе в удовольствии слегка
стегнуть ремнем масленую задницу, а офицеры хором заржали и принялись
обсуждать, - какая из балок самая прочная.
Я тут же вмешался в сие проявление общественного правосудия:
- "Господа, только не здесь! По моему дому не должны бродить
привидения!" - это вызвало новую бурю смеха и весьма вольных шуток самого
черного свойства. Офицеры теперь уже всерьез обсуждали, - выдержит ли
застежка и бились об заклад по сему поводу. Дамы же согнали несчастного с
диванчика и веерами и длинными шпильками подталкивали его к выходу. Им не
терпелось принять участие в новом развлечении. Хлеба и зрелищ...
Я после их ухода еще пару минут сидел за столом и пил водку. Рядом со
мной села моя сестра, я налил ей рюмку и мы выпили, не чокаясь. Помню, как
она поморщилась, я протянул ей какую-то закуску, но она помотала головой и
замахала рукой перед раскрытым ртом, чтобы быстрее унять жар во рту. Потом
мы поцеловались, как безумные, и пока длился этот поцелуй, с улицы донесся
взрыв аплодисментов - ремешок выдержал.
Я хорошо запомнил этот поцелуй. В тайной комнате было весьма тесно и
душно и теперь от Дашки несло жасмином, созревшей женщиной, и (вы не
поверите) матушкиным молоком. Она прямо-таки трепетала в моих обЦятиях. Она
шепнула мне на ухо, что хотела увидеть, как я "оженю" сего болтуна.
За окном раздавались ржание, стоны и повизгивания молодых кобыл и
жеребцов в человечьем обличье. Наши губы уже не могли остановиться, а руки
будто жили своей жизнью. Теряя уж голову, я прохрипел:
- "Глупо будет, если мы не выйдем к твоим дружкам. Зачем все это, если
мы сами подадим повод к твоей компрометации?"
- "Я не могла тебе довериться... Я пустилась во все тяжкие, потому
что... Моя Честь давно уже не стоит и капли!"
Я отстранил сестру от себя:
- "Как это?! Я только что погубил человека, - ради чего? Что значит, -
твоя Честь нисколько не стоит?"
Сестра моя всхлипнула, припала щекой к моей груди и прошептала:
- "Ты убил его ради меня. Разве этого мало? Я числюсь Честной лишь
потому, что меж столицей и Ригой нет сообщения. Изволь, я признаюсь...
На давешних похоронах был человек... Нас познакомил мой отец. Он... был
со мной и стал о том рассказывать. Я просила, я умоляла его, но он сказал...
сказал - ему заплачено и брак с жидовкой для него - невозможен.
Пожалей меня, Сашенька. Только с тобой я и могу забыться, - прочие либо
не нашей Крови, либо - не нашего сословия. Возьми меня, такую - как есть.
