флоте! Россия "вышла к морю" на нашей памяти и все высшие флотские должности
были по праву за "инородцами", имевшими морское образование.
Причем большая часть адмиралов была именно католиками! Ведь моряки по
характеру не любят перемен и по добру никто из них не пойдет к чужим берегам
проситься на службу. Поэтому русскую форму надевали прежде всего выходцы из
Данцига и Курляндии, обученные в польских мореходных училищах, - все прочее
побережье было насквозь лютеранским и католическим капитанам было непросто
даже бросать якорь в ином порту.
Немногим лютеранам и тут повезло: согласно договору меж бабушкой и
матушкой - Балтийский флот был наделен правами "экстерриториальности", так
что команда корабля, бросившего якорь в Риге, Ревеле, или Рогервике,
надевала черную форму, а вернувшись в Кронштадт и Питер - поднимала
бабушкины цвета.
Хуже пришлось католикам. Они не могли пристать к Константину и это
породило "эпоху русских географических открытий". Если вспомнить, что
адмирала Крузенштерна звали Адам, а адмирала Беллинсгаузена - Тадеуш, можно
понять насколько им стало туго.
От хорошей жизни не поплывешь открывать Антарктиду, или - вокруг
света...
Завершение же эпохи "русских открытий" связано с тем, что ныне все
флотские капитаны с адмиралами - воспитанники Рижской мореходки. (А русская
флотская форма не "петровско-андреевская" белая с синим, но "лютеранская" -
черная с белым.)
Как вымерли последние католики на флоте, так и отпала надобность
путешествовать "за три моря". (Кстати, Афанасий Никитин отправился в Индию
не от хорошей жизни, но, спасая себя от монгольской сабли, да московского
бердыша, - его родимая Тверь затрещала под ударами москвичей, да их
татарских союзников.)
Но не всем дано плавать в полярных льдах, или помирать от тропической
лихорадки. Поэтому большая часть флотских католиков настояла на военной
экспедиции в Средиземное море - против тамошних якобинцев. Так вышел "Второй
поход" Ушакова, увенчанный взятием Корфу и созданием "Республики Ионических
Островов".
Все было бы хорошо, если б не Павел. Жители Мальты, измученные
жестокостями британского правления, увидав столь мощную эскадру вблизи своих
берегов и обнаружив известную доброту Ушакова, обратились к Павлу за
помощью. И тот стал "Гроссмейстером Мальтийского Ордена" со всеми
вытекающими последствиями.
Англичане увидали в том повод к войне и немедля пригнали подмогу к
армаде лорда Нельсона, закрыв Гибралтар. Французы, узнав о начале войны на
море меж нами и Англией, немедля заключили союз с турками и стали
накапливать в турецких портах (в паре плевков от Корфу) эскадру Брюэса.
Россия же оказалась "меж двух огней" в состоянии войны с обеими великими
державами.
Вырваться из такого кольца не представлялось возможным, и без леса на
починку кораблей, боеприпасов и провианта ушаковская эскадра была обречена.
Тогда русские католики, надеясь спасти братьев по вере, уговорили Павла
послать самого князя Суворова в Итальянский поход. (Получи мы надежные базы
для флота в Италии, дело приняло бы иной оборот.)
Поэтому Павел обЦявил все мое поколение остзейцев офицерами
Семеновского полка, повелев нам "следовать на войну".
Согласно обычаю, с бароном в поход выходит до роты его мужиков. Так
Император надеялся получить наши штуцеры, молва о коих гремела по всей
Европе. Единственное, чего он не учел (а он отличался даром не видеть сути),
что все высшие чины в Суворовской армии были за католиками. Сама же идея
послать родных чад на суд и расправу к католической нечисти, вызвала во всем
ливонском дворянстве хохот почти истерический.
Павел весьма изумился, когда матушка, пышно отпраздновав наше
производство в офицеры имперской армии, на другой день под овации и
рукоплескания всей Остзеи огласила Указ, по которому отлучка из Латвии без
ее письменного разрешения обЦявлялась Изменой Родине.
Павел в ярости приговорил всех нас к смертной казни, матушка тут же не
осталась в долгу, приняв у нас Присягу Латвии. Никогда мы не были так близки
к окончательному отделению от великого соседа! Лишь осознав это (и найдя в
сем деле корень личной вины), Павел пошел на попятную...
В 1799 году я защитил докторскую по химии. Не будь я сыном моей
матушки, не видать мне столь важной степени в шестнадцать, как моих ушей. Но
то, что в 1807 году я стал членом Прусской Академии Наук, а в 1808 -
Парижской Академии, дозволяет мне верить, что хоть и не в шестнадцать (что -
нонсенс), но в реальном возрасте я все ж защитил бы обычную диссертацию.
С детства я питал слабость к матушкиным порохам и фейерверкам. Поэтому
на практикумах, обязательных в Дерпте, я баловался с парафинами, получая из
них нечто по древним рецептам "греческого огня". (Такую тему я сам выбрал
для "личной работы".)
Однажды я прокалил соду, сплавил ее с белым глиноземом (все по
старинным трактатам) и обработал сплав горячим раствором "парафиновых
кислот". Полученное мыло обладало невероятно горючими свойствами. Оно горело
прямо в воде, прекрасно липло к любой поверхности и прожигало насквозь даже
металл. Я дал ему имя -- "NAPalm", - или Натрий-Алюминиевые соли
Пальмитиновой кислоты. (Пальмитин - основной углеводород нефтяных
парафинов). Мое мыло сразу пошло в дело для начинки ядер нового типа, -
"брандскугелей" (ими в Рижском заливе были сожжены якобинские эскадры в 1812
году), а мне - присвоено звание доктора химических наук.
Сегодня считают, что мои научные заслуги больше связаны с технологией
производства активного хлора и хлоратов, а также за работы с азидом ртути и
азидом свинца. Иными словами - хлорного пороха к "пушкам Раевского", да
капсюлей к "унитарному патрону". Но сие - вопрос Тайны.
Россия - страна с малым флотом, и перечить нам готова одна только
Англия. Напалм же используется лишь в береговой артиллерии. (Чтоб не пожечь
свои же корабли, да - пехоту.) Поэтому по сей день технология его
производства остается нашей Государственной Тайной. Вот приплывут к нам сыны
Альбиона, тогда и - рассекретим.
Здесь мы подошли к вопросам секретности. Все наши научные подвиги с
первого же дня были окутаны завесой секретности, граничащей с паранойей.
Только в 1807 году после Ауэрштедта, французы на весь мир раззвонили ужасную
для них новость. За пятнадцать лет секретной работы и баснословных гонораров
матушка собрала в Дерпте весь цвет лютеранской математики (Дерптская школа
по сей день почитается лучшей в мире) и химии. Только тогда и вышло наружу,
что цвет латвийского офицерства "сгубил молодость" за пробирками и
логарифмами в Дерпте, в отличие от наших русских сверстников. Нынешнее
"немецкое засилье" в армии обЦясняется тем, что нашему брату не отшибли
последние мозги в павловской казарме, - вот и вся разница.
Сегодня, вспоминая о молодости, я вижу перед глазами огромные залы,
брызжущие тысячами свечей, оркестр, гремящий вальсы, да мазурки, и
разряженных веселых девиц, от которых так и разит духами, как от кокоток.
Но по ночам мне грезятся иные миры. Темная укромная зала Дерпта.
Два-три подсвечника не могут рассеять таинственный полумрак этой теплой и
уютной комнаты. Где-то далеко плачет одинокая скрипка и я танцую печальный
менуэт, или сарабанду с грустными дочками наших ученых. Мимо меня неслышными
тенями скользят другие пары, в темноте взблескивают погоны и эполеты и,
кроме плача скрипки - тишина... Только скрип наших сапог со снятыми шпорами
и еле слышное шуршанье платьев наших дам, да затаенный шепоток и еле
уловимые запахи цветов в темноте...
Моя дальнейшая судьба сложилась так, что я чаще оказываюсь на ярком
свету, среди этой ужасной вопящей, вонючей и грязной толпы, или в жаркой
постели, окруженный тысячами глаз изо всех щелей, слюнявых морд и всего
прочего, чем так отвратительна наша придворная жизнь. Я настолько привык к
ней, что мне порой кажется, что этот маленький, уютный и теплый зал в
сонном, печальном Дерпте - химера моего воспаленного воображения...
Только с годами мне все чаще снится плач одинокой скрипки, шуршание
чьего-то платья, неуловимый аромат живых цветов и семь крохотных огоньков в
темноте над глыбой рояля... Иной раз мне кажется, что если бы я остался с
моими пробирками - жизнь моя обернулась лучше, праведнее. Чище...
Только все это - ночные химеры, - в реальности все мои друзья ушли на
войну с Бонапартом. И почти все - погибли. А выжившие стали нынешним русским
правительством и наш Дерпт - опустел.
Я пару раз приезжал туда, но не узнал ни зала, где мы танцевали по
ночам и признавались в любви близоруким девочкам, да читали им Гете, ни моей
лаборатории. Только тот - старый запах...
Запах соляной кислоты, квасцов и еще чего-то родного, но - неуловимого,
впитавшегося в камни моей второй "Альма Матер". И еще - тишина
провинциального, Богом забытого, университетского города. Только это и
осталось со времен моей молодости. У меня была - хорошая молодость.
12 марта 1801 года Император Павел помер апоплексическим ударом. В этом
официальном сообщении есть толика истины - Государь действительно помер от
удара, но не крови в голову, но - табакеркой по голове. И мы были приглашены
на его похороны и коронацию отцеубийцы - Александра I.
Много сказано и написано о причинах убийства Павла - личность это была
неординарная и борьба со "всемирным жидовским заговором" прославила его на
весь мир. Поэтому многие досужие писаки любят порассудить прежде всего о
масонском заговоре, или об экономических интересах иных заговорщиков.
Все это верно, но - не это стало причиной гибели несчастного коротышки.
Что самое ужасное и невероятное во всей этой истории - причины столь
мерзкого преступления были самыми что ни на есть уголовными. Я могу сказать
это со всей откровенностью, ибо именно мне было поручено в январе 1826 года
возглавить комиссию по расследованию сего преступления.
История гибели Павла уходит в события лета 1799 года. Суворов, спасая
наш флот, согласно павловскому плану, разбил французов и занял Венецию,
которой уготовлено было стать главной базой русского флота. Но в августе
Нельсон разбил Брюэса при Абукире и обложил Корфу. Ушаков не решился оголить
остров в такой момент, меж ним и Суворовым вспыхнула ссора (Ушакова ушли на
Каспий) и эскадра в Венецию не пришла.
Без Ушакова (и морского подвоза провианта) Суворову нечего было делать
в Венеции, ибо его армия стала голодать и он решился выйти из окружения
через Альпы. В октябре Суворов, обессмертив славу русского оружия, вывел
остатки армии в Тироль. Французы же догнать его не смогли.
Павловская администрация была столь рада сему обороту дел, что всех
участников перехода осыпали орденами и медалями, а самого Суворова произвели
в князья и генералиссимусы. При этом умалчивалось, что во время перехода
Суворов был принужден бросить все свои пушки и обозы, а лошадей пришлось
сЦесть. При этом из окружения вышли почти все генералы, - но только треть
старших офицеров, восьмой из младших командиров, и только - двадцатый из
нижних чинов. Всех остальных сгубили голод и холод.
Тем временем во Франции бригадный генерал Наполеон Бонапарт
провозглашает себя диктатором. Но на нем пятно египетской катастрофы и ему
нужна быстрая победа, дабы забылось давешняя конфузия. Жертву искать не
надо, - те же снега, что спасли Суворова прошлой зимой, преградили и ему
дорогу к спасению. Он вынужден встать на зимовку в горах и только просит
