они-то постигли науку драк в кабаках, да тесных трюмах!
Разумеется, кинжал был и остается весьма "дамским" оружием и на обычной
войне не имеет значения. Так что я привык скрывать эти познания от
окружающих и отцы-настоятели не придали значения фамильному оружию в вещах
десятилетнего мальчика. Может, - я хотел его на стенку повесить, чтоб каждый
раз перед сном смотреть на гербы нашего Дома?!
Я вложил кинжал в голенище левого сапога, а еще -- под штаны закрепил
этакую железку. Коль в драке вам саданут между ног -- очень полезно, ежели
там что-то железное! (Такие штуки носят ливонские рыцари со времен основания
нашего Ордена и всем они хороши -- да только в них нельзя помочиться, иль
облегчиться по-крупному.)
Подготовившись таким образом, я вышел из камеры и побежал к охраннику у
сортира. Ему я сказал:
- "Там... В туалете я встретил самого отца-Настоятеля. Он велел вам
сказать, чтоб вы повесили фонарей вокруг моего столба. Я буду стоять до
отбоя и хотят, чтобы прочие меня видели".
В Колледже было принято, чтоб воспитанники сами шли к "дядькам" с
приказами о собственном наказании. Разумеется, в иных случаях -- дядьки шли
проверять к начальству, - правильно ли до них донесли приказ, но... Охранник
долго и тупо смотрел на дверь туалета, но -- не решился зайти и проверить, -
какает ли там Аббат Николя?
В конце концов, дядька хмыкнул и отвел меня в караулку. Там охранники
посовещались и решили между собой, что мне -- попросту страшно стоять в
темноте и я все придумал. Тем не менее, (а страх пред начальством -- в Крови
русского человека) они разожгли два огромнейших фонаря на десять свеч каждый
и пошли вешать их на мой столб. Теперь вокруг меня было огромное пятно света
и "куриная слепота" отступила.
Негодяи пришли после вечерней поверки. По их речам и произношению это
были ребята, конечно же, русские и не из самых видных семей. Потомственные
лизоблюды разных хозяев.
Яркий свет их, в первый миг, напугал, а люди этого сорта любят вершить
дела в темноте. Но потом страх перед польскими господами заставил их
показаться.
Их было пятеро. Я верю в физиогномику и по всему было видно, что все
это -- люди слабые и зависимые. Им приказали -- они и пошли.
"Не-джентльмены". Весьма -- не джентльмены.
Они что-то начали говорить про то, - как мне с ними будет сейчас хорошо
и прочие гадости, а по мерцающим огням в детских казармах я видел, что все
воспитанники прилипли к окнам и радуются бесплатному представлению. Это
входило в мой план.
Дело было после вечерней поверки и я уже мог не стоять по-парадному.
Поэтому я скинул с плеча мушкет, ухватился за его ствол покрепче и сделал
вид, что хочу использовать его, как дубинку. Эти шакалы тут же взяли меня в
круг и стали дразнить, чтоб я "раскрылся".
Я же прижался спиною к столбу, и делал вид, что готовлюсь драться
мушкетом. Сам же -- незаметно для нападающих, - вытянул плечевой ремень из
оружия. Когда по их лицам (а мне теперь хорошо было видно) я понял, что они
готовы броситься, я внезапно кинул мушкет им под ноги!
Один из них оступился и я пустил по снегу ременную петлю, захлестнув ею
ногу второго мерзавца. Споткнулся и он, зато третий налетел на меня и со
всей дури -- пнул меня промеж ног!
Честно говоря, я верил, что сия "миска" лучше бережет "мое достояние".
Но удар был такой, что у меня искры из глаз посыпались, а я подлетел от
удара чуть ли не до небес! Но моему врагу пришлось еще хуже -- "лифляндская
миска" имеет своеобразные выступы и шипы впереди так, чтоб с одной стороны
не порвать спину лошади, а с другой... С другой стороны нападающий заорал
благим матом и повалился на снег, цепляясь за несчастную ногу (он сломал на
ней сразу три пальца!).
Но и я рухнул наземь. На меня тут же бросились двое оставшихся
негодяев. Первый прыгнул на меня сверху и его вопль был слышен даже в покоях
Отца-Настоятеля.
Я целил ему ножом в глаз, но чуток промахнулся. Глаз, конечно же, вытек
и рожа преступника практически развалилась напополам, но... Он остался в
живых. Впрочем, весьма ненадолго.
В разные стороны брызнул фонтан КРОВИЩИ и прочие молодцы обкакались на
месте от ужаса. Они готовились к своему преступлению, но мысль, что резать
будут именно их -- не приходила им в голову. Будь на их месте настоящие
шляхтичи -- меня бы, конечно, убили, но слабые люди поступили так, как им
было привычней. Они замерли на местах, выжидая - чем это кончится.
Из них рядом со мной остался последний. Прочих я задержал своими
уловками и теперь мы были один на один. Он - здоровый и сильный. Но из всех
пятерых он шел сзади всех и я знал, что он -- трус. Я -- десятилетний малыш
с фамильным кинжалом в руке. Но -- четверо валялись вокруг меня. И я сжег за
собой все мосты...
Он взглянул мне в глаза, смертный ужас плеснулся из них и сей здоровяк
обернулся и побежал. А я знал, что если он убежит -- придут новые и
когда-нибудь добьются все-таки своего...
Поэтому я ловким ударом заплел ему ноги и бросился на него сверху с
кинжалом. Удар ножа пришелся в какую-то кость и рука моя на миг онемела --
настолько сильна оказалась отдача. Но, когда я выдирал нож, КРОВИЩА
хлестнула и в этот раз и такого ужаса противники не могли вынесли. Они со
всех ног бросились от меня, а сей -- последний парень был шибко ранен и не
мог убежать. (Парень с перебитыми пальцами на ноге удирал чуть ли не на
четвереньках, а прочие его просто бросили. Что взять с них -- не
джентльменов?)
Со всех казарм к нам бежали, кто-то кричал и грозил мне всеми смертными
карами, но... Я знал, что обязан преподать всем урок -- не связывайтесь со
мной! Поэтому я расстегнул крючки на форме несчастного, раскрыл мундир там,
где сердце и посмотрев в искаженное ужасом лицо раненого, сухо сказал:
- "Не вноси платы блудницы и цены пса в дом Господа твоего, ибо сие --
мерзость перед Всевышним!"
По его глазам я увидел, что он не понял моих слов, а стало быть не
знает ни Истории, ни Писания. А раз человек не ведает Заповедей -- сие не
убийство. И я опустил нож ему прямо в сердце...
Он дрыгнул ногами, я потянул кинжал на себя и он, с легким чавканием,
вышел из тела. Я аккуратно обтер кинжал полой куртки убитого и вложил его
назад в голенище. Вокруг нас тесным кольцом были люди. Впереди всех в
накинутой наспех шинели стоял Аббат Николя. Я, пожимая плечами, сказал:
- "Он не понимал слов Второзакония и стало быть -- не знал Писаний.
Стоило ли держать его Иезуитом?"
Аббат потрясенно кивнул, а потом вдруг опомнился -- Писанье --
Писанием, но я же ведь у него на глазах совершил -- истинное убийство. С
холодным расчетом и в полном сознании.
Когда это дошло до него, Аббат отшатнулся от десятилетнего душегубца и,
невольно крестясь, пробормотал:
- "Случалось уже убивать?"
- "Да, я убил однажды поляка. Не сознавая того. Но я был тогда еще
маленьким -- в этот раз все по-другому!"
Аббат еще раз перекрестился и еле слышно сказал:
- "Вернись в свой карцер. Я сообщу обо всем Государыне и твоей матери.
До их решения из камеры ты не выйдешь. Мы учим воспитанников убивать, но
боюсь общенье с тобой их научит -- черт знает чему..."
- "Ваше Преосвященство -- сей русский не ведал смысла Писаний! И я
сообщу чрез свою мать о том, что вы заставляете нас зубрить священные
тексты, не вникая в их суть! Что скажут в Риме?!"
Не знаю, что на меня нашло и откуда во мне -- десятилетнем ребенке
взялись эти слова. Но они зафиксированы в протоколе об этом событии и многие
из тех, кому довелось читать их -- верят, что средь фон Шеллингов не все
чисто. Мол, иной раз нашими устами говорит...
Некоторые думают, что это -- Всевышний. Другие верят, что это -- Его
главный Враг...
Как бы там ни было, все Наставники прямо аж поперхнулись от моих слов.
До них внезапно дошло, что я и впрямь способен нажаловаться непосредственно
в Ватикан, а там по сей день служат иные мои родственники. (Сегодня
Посланник самого Папы при Ордене Иезуитов мой шестиюродный брат -- с той
самой ветви, где дед по матери прадеда был Генералом Ордена в Рейнланде с
Вестфалией.)
А среди Иезуитов важнейшей из добродетелей почитается разЦяснение Сути
Писания всем воспитанникам, так что мое обвинение было ужаснейшим из тех,
какие только можно придумать.
Я-то узнал сие и многие иные из темных мест, не разЦясняемые
христианам, из чтения Талмуда и Торы под руководством Арьи бен Леви. Сие --
История пращуров наших и Арья считал, что нельзя к ней подходить с
нравственными оценками, свойственными христианству. Христиане же, когда
"налетают" на такие места в Священном Писании, начинают юлить, ходить вкруг,
да -- около, ибо дословный перевод того, что тут сказано, порождает больше
вопросов, чем возможных ответов. Особенно сими штуками грешат Евангелия, так
что я люблю сажать в лужу всяких там проповедников, да "святых старцев".
Знаете, если человек и вправду Святой, Господь укажет ему, как
разЦяснить иные противоречия Святого Писания. "Святоши" же сплошь и рядом
начинают вертеться, что уж на сковороде -- вконец запутывают себя и других и
становятся общим посмешищем. Я же говорю в таких случаях:
- "Религия -- Вопрос Веры. Ежели вы верите в то-то и это -- сие не
требует обЦяснений. Так оно -- было. Поэтому и появилось в Писании. А ежели
вы с тем не согласны, пытаясь обЦяснить сие на ваш вкус, - вы - неверующий.
И доказываете вы нам сейчас не Писание, но -- собственный атеизм и душевную
пошлость. Слава Господу, что вы пред нами, наконец-то -- разоблачились".
Ровно неделю я сидел в моей камере. Но уже на второй день ко мне пришли
солдаты из русских, которые стали ставить огромные нары в три яруса и
мастерить новую печку.
Я, грешным делом, думал, что мой поступок вызвал резонанс в Колледже и
многие русские восстали против навязанного им католичества... Но ровно через
неделю двери моего узилища вдруг растворились и сам Аббат Николя вызвал меня
на улицу. Там в две шеренги стояли мальчики в лифляндских цветах -- черное и
зеленое.
Аббат сказал мне:
- "Я чувствую, что ты будешь у них предводителем. Принимай же команду,
чертов ты -- лютеранин..."
Я пошел мимо строя и на меня смотрели такие знакомые -- родные милые
лица. Все -- немцы и мои родственники, или -- родственники моих
родственников. За вычетом двух ребят.
Я не поверил глазам, - самыми младшими среди прочих стояли Петер и
Андрис. Два моих латышонка, кои никак уж не могли попасть в столь дворянскую
школу. Но на рукавах латышей красовались странные вензеля и не виданные мною
гербы (правда полученные путем трансформации Ливонского Жеребца -- знака
Бенкендорфов).
Я отсалютовал вновь прибывшим и они выдохнули в морозный воздух в
двадцать маленьких глоток:
- "Хох! Хох! Хох!"
Нары в карцере стояли в три яруса по семь коек и я теперь понимал --
почему.
Через минуту нам дозволили "разойтись" и я первым делом обнялся с моими
товарищами. Оказалось, что у матушки случилась разве что -- не истерика, как
только она услыхала, что мне тут угрожало. Она сразу же созвала всех наших
родственников и попросила подобрать "ребяток покрепче". (При этом она
всерьез спрашивала -- не будет ли кто из родителей против, если их чадам
"доведется взять в жены католика"?)
Вопрос сей вызывал бурю веселья средь наших родственников, - впрочем,
многим ребятам родители не советовали "увлекаться такими делишками". В
Лифляндии позор может пасть лишь на "девочку" в этом процессе. Парень же,
