Николя. (Практически единственной на всю Империю школе, где учили
разведчиков и дипломатов.)
Письмо это вызвало в Риге целую бурю страстей, - матушка в течение трех
дней обсуждала все возможные варианты развития событий, а также политические
последствия как поездки, так и непоездки в столицу.
В самом конце октября, в день закрытия торгов Рижской Оптовой Ярмарки
матушка обнародовала свое окончательное решение. Мы с нею едем в столицу
Российской Империи без охраны в надежде только на добрую волю моей бабушки -
Государыни Императрицы. После пяти лет фактического мятежа и изгнания
русских войск из пределов Латвии. (Да еще в иезуитскую школу -- меня, -
протестанта!)
Когда матушка зачитывала решение перед магистратом, Карлис вдруг
побледнел, как смерть, бросился к ней, упал на колени и на всю Ригу
выдохнул:
- "Если ты белены обЦелась, сына-то пощади! Убей меня, но пока я жив,-
сына на смерть я не отдам!" - все так и ахнули. Вся Латвия, разумеется,
знала - кто мой отец, но впервые он сам признал это. Да еще при таких
обстоятельствах!
Матушка тоже побледнела, попятилась от отца, а затем еле слышно
ответила:
- "С Сашей ничего не случится. Порукой в том - наши егеря. Русская
армия ничего не стоит - ты сам введешь наших людей в Санкт-Петербург и
поквитаешься за меня и сына, если с нами что-то случится. Я составила
завещание - Ян Уллманис наследует Александру Бенкендорфу, но лишь в том
случае, коль Карл Уллманис отомстит за смерть Александра".
Помню, как я стоял посреди Рижской Ратуши и слушал и не слышал
матушкины слова, а рядом со мной стоял Озоль - Ян Уллманис. Губы Озоля
безмолвно шевелились - он читал какую-то молитву, а потом он повернулся ко
мне, облизал пересохшие губы и прошептал:
- "Ты верь мне, Сашка, я - твой младший брат и ни против тебя, ни
против твоих детей - не пойду", - и мы с ним крепко обнялись. Нам было по
десять, но дети живущие в непосредственной близости от престола, рано
осознают, что есть - вопрос династический.
Тут от слов Озоля матушка опомнилась и обЦяснила:
- "Государыня боится, что Латвия отделится от России. Поэтому, прежде
чем дозволить нам поход на Курляндию, она намерена взять заложника. Такого
заложника, жизнь коего для меня значила больше - латвийского трона.
Я думаю - нам нужна Курляндия и русское покровительство. Во-вторых, я
считаю, что моему сыну не повредят знакомства и дружба русских вождей - нам
суждено вечно граничить с Россией и нашему принцу важно иметь побольше
друзей при русском дворе.
Я привела свои резоны и теперь прошу моего верного слугу встать с колен
и забрать свои слова обратно. Я знаю, на что иду в берлогу медведя, но --
иного пути у нас нет".
Члены магистрата зашумели, раздались аплодисменты, а мой отец, не
вставая с колен, стал целовать руки матушке, прося у нее прощения за
несдержанность, а она - простила его.
В ту осень супруги Бенкендорф искренне пытались примириться между собой
и Кристофер, дабы развеять матушкины опасения за мою будущность, даже сыскал
цыганскую ведьму, которая гадала на звездах и умела предсказывать.
Ведьма знала, кто ее очередные клиенты (не догадываясь, - насколько у
нас с Константином -- разные отцы и даже -- матушки) и сразу сказала, что
наши с Костькой судьбы будут связаны с судьбами наших тезок - Романовых:
- "Все четверо мальчиков вырастут и прославятся великими
военачальниками. Всех четверых ждут известность и слава, и всем четверым
суждено стать вождями политических партий. Но наступит день и принцы
латвийские скрестят шпаги с принцами русскими и в этой дуэли в живых
останется только один. Но ему - не суждено царствовать".
Матушка упала в обморок, а Кристофер рассказал о сем за обеденным
столом у Наследника в том смысле, - какими дурацкими бывают иные
пророчества. Через много лет свидетели этого обеда припомнили, как мой дядя
смотрел при этом на жену своего повелителя, а та на миг застыла, как перед
разверстой пропастью, но сразу перекрестилась и сделала вид, что не слышит.
Рассказывают, что матушка моя, заметившая эту странную реакцию, изумленно
приподняла бровь и задумчиво посмотрела на старую подругу (они вместе
учились в пансионе Иезуитов), а потом на своего мужа, но так и не проронила
ни слова. Сам же Наследник обратил все в забавный анекдот про темных
гадалок.
Матушка уж надеялась, что все дело анекдотом и кончится, когда в двери
нашего дома постучался личный фельдЦегерь Ее Величества и передал
приглашение на аудиенцию "Шарлотте Бенкендорф с сыновьями - А.Х. и К.Х.
Бенкендорфами".
Вот тут уж матушка всерьез упала в обморок и ее добрый час отпаивали
ландышевыми каплями и терли виски нюхательной солью. Когда же матушка
очнулась, она приказала срочно одевать меня и запрягать сани. Мы немедля
возвращаемся в Ригу.
Дворня не поняла, что одевать надо меня одного. Истинная Костькина мать
бросилась к моему дяде на службу, тот прибежал с ватагою офицеров и вышел
очередной семейный скандал.
Генерал обвинял матушку, что она намерена украсть у него ребенка, а
когда матушка изругала его последними словами и выскочила со мной на улицу,
выяснилось, что за то время пока они препирались, офицеры охраны Ее
Величества, пришедшие вместе с Кристофером, распрягли наши санки и увели
всех наших лошадей на какие-то празднества.
Тогда матушка вернулась домой и написала записку прусскому послу, чтобы
тот подал прошение матушкиной кузине с просьбой о направлении меня в
какой-нибудь из германских Университетов с целью изучения богословских наук.
К сожалению, вместо ответа на записку очередной фельдЦегерь привез
матушкину порванную бумажку и устный совет Государыни Императрицы не спешить
с определением моей судьбы. Обучение в чужедальнем Университете дело долгое,
а Германия славится своим скверным климатом. Государыня же настолько дорожит
своими внуками, что не желала бы потерять хотя бы одного из них из-за
какой-то дурацкой простуды.
После этого визита у матушки случился второй обморок и очнулась она уже
поздним вечером, когда ворота нашего дома были уже заперты и их охраняли
офицеры лейб-гвардии Ее Величества, посланные дабы никто не смог потревожить
ночного покоя Государыниной племянницы.
В общем, ночь была нервной и наутро у меня с Константином глаза
слипались от усталости.
Наутро нас троих привезли во дворец и матушка перед самыми дверьми Ее
Величества немилосердно отхлестала меня по щекам, иначе бы я упал прямо к
ногам Государыни Императрицы и забылся глубоким сном. Она отхлестала меня
столь жестоко, что у меня аж слезы выступили, а щеки горели так, будто у
меня - скоротечная чахотка.
Я не помню ни об убранстве комнаты Государыни, ни о том, какая была
погода на улице - слишком много воды утекло с того самого дня. Я помню
только ужасную обиду на матушкины пощечины и невероятное, почти животное
чувство страха, которое мне передалось от нее. Я боялся бабушки до такой
степени, что у меня свело живот! Если бы не аудиенция, я заперся бы в
клозете и просидел там до самого вечера. Нет, эта аудиенция запомнилась мне
на всю жизнь.
Интересно, что я не очень хорошо помню бабушку. Она почему-то
представляется мне этаким белым облаком жира и жасмина, которое сразу
поползло в нашу сторону, стоило нам войти в кабинет.
У облака был чуть дрожащий от старости голос, необычайно сильные и
цепкие руки - морщинистые и узловатые на запястьях, на которых росли
неестественно белые, будто точеные, пальцы с длинными, ярко накрашенными
ногтями. Будто когтями хищной птицы. Если бы мне в ту минуту сказали, что
бабушка любит ужинать десятилетними мальчиками, я бы поверил этому, не
задумываясь.
Эти ужасные, мертвенно-холодные пальцы придвинулись к моему лицу,
впились в мои щеки, и откуда-то из глубины облака заскрипело:
- "Покажи-ка мне моего внучка. Второго-то я каждый день вижу, а вот на
"принца латвийского" не любовалась. Хорош. Хорош..."
Она так больно сдавливала мои щеки и так царапала их ногтищами, что я
не вытерпел. Нет, если бы матушка не отхлестала меня перед этим, я бы,
конечно, сдержался, но тут два мучения наложились одно на другое и я так
испугался заплакать перед царицей, что почел меньшим злом взять ее
жирно-костлявую руку и отвести от моего лица со словами:
- "Простите меня, Ваше Величество, - Вы делаете мне больно".
На пару минут воцарилось молчание, матушка даже задержала дыхание от
моей выходки, а Государыня... Она тут же оторвала руку от моего лица и даже
отступила на шаг в сторону. Затем она медленно, стуча клюкой, обошла меня
кругом (у нее тогда уже сильно развилась водянка и она не могла ходить без
палки) и снова остановилась передо мной. Потом она пригнулась ко мне и я до
сих пор помню особую смесь из запаха вкусной помады, жасмина и стареющей
плоти, которыми пахнуло на меня.
А еще я увидал глаза Государыни, и этого зрелища мне не забыть до конца
моих дней. Представьте себе, у этого ходячего трупа, у этой горы жира и
вонючего мяса были молодые глаза! На меня смотрела если не юная озорная
девушка, то смешливая, веселая женщина лет тридцати - не больше.
Она подмигнула мне, и один из ее лучистых, серовато-голубых глаз на миг
закрылся старым, морщинистым в старческих пятнах веком и мне стало так жаль
ее - это несправедливо... Несправедливо, что тело старится быстрее души и я,
чтобы утешить царицу, сказал:
- "Зато Вам есть, что припомнить. Ведь Вы ни о чем не жалеете, правда?"
Мои слова прозвучали так нежданно-негаданно, что Государыня прыснула,
будто монетки просыпались, сразу закашлялась и побагровела. Матушка даже
бросилась к ней в опасении худшего.
А Государыня, насмеявшись вдоволь, сказала:
- "Позабавил ты меня, внучек, ой - позабавил. Мне уж о погосте пора, а
ты все на старые мысли... Позабавил. Скинуть бы мне годочков сорок, да тебе
накинуть двадцать - то-то бы мы позабавились! Хочешь орешков? Вкусные,
медовые, нарочно для тебя заказала".
Протягивает мне горсть медовых орешков, а у меня хоть плачь - сенная
болезнь к меду. Вот и прикиньте, что лучше: обидеть Государыню второй раз,
или обчихать с головы до пят?
Я сделал страдальческое лицо и сказал:
- "Простите меня, Ваше Величество. Я тут провинился - переел сладостей,
что были приготовлены моим отцом для меня и теперь у меня зуб болит - спасу
нет".
Бабушка пару минут сдерживалась, а потом лукаво глазами - то на меня,
то на матушку, а потом опять - как прыснет со смеху:
- "Зуб у него болит! Ты благодари Бога, что я не Петр Алексеевич, он-то
любил таким вот придумщикам самолично зубы драть. Ему от чужой боли слаще
елось, да пилось, - и сынок мой весь в своего предка! А ты - мой. Наша
кровь.
Спасибо, мать, за внука, - порадовала ты меня, ой, порадовала. Слушай,
ты знаком с кузеном - моим внуком Сашкой?"
- "Не имею чести".
- "Ну да ладно, с Сашкой-то у тебя в годах разница, а вот с Костькой я
тебя познакомлю".
- "Не имею желания", - ответил я, и сам испугался сих слов.
Бабушка насторожилась, посмотрела внимательно и говорит:
- "Почему ж это ты не хочешь с ним познакомиться?"
- "Все кругом говорят, что им суждено убить меня, зачем же мне
знакомиться со смертью?"
Бабушка наклонила голову, будто долго прислушивалась к чему-то, а потом
тихо сказала:
- "А ведь ты и вправду - настоящий фон Шеллинг. Наша кровь. Черт побери
