землю. Только круглая дырка осталась. Нет, хорошая земля в Курляндии - на
нашем берегу эту дырку сразу бы глиной затянуло. Такое у нас болото.
Вот выкопали мы наконец могилку: ноги гудят, руки горят и крючьями
сволокли в нее этого. На этот раз я его хорошо разглядел - совсем мальчишка.
Правда, лица у него попросту не было, но по всему остальному - несомненный
мальчишка. Ручки тоненькие, ножки щупленькие, а шейка такая, что я ее мог бы
голыми руками сломать - настоящий дистрофик. И странное дело - думалось мне,
что должна была у меня к этому мальчишке проснуться то ли ненависть, то ли -
жалость. Но ничего так и не было. Случайный парень. Случайно мы его убили.
Не сказал бы он на латыни - остался бы жить...
Засыпали мы его быстрее, чем яму выкопали. А за то время, пока мы
копались, прочие ребята сколотили простенький деревянный крест, а Ефрем
достал киновари и нарисовал на могильном кресте простенький красный крестик
- курляндский, католический.
Воткнули мы крест в могилу и хорошенько обложили вынутыми из ямы
камнями и я сам вырезал на кресте: "Behut euch Gott" - "Храни вас Бог".
Матушка, прочитав мою надпись, одобрительно кивнула головой и обЦявила со
значением в голосе:
- "Господа католики, теперь вы можете вернуться к своим занятиям. И
"Храни вас Бог!", коль с надписью что случится!"
Вечером я тихонечко постучал к маме на кухню. Была пятница, но она
почему-то не позвала меня, чтоб читать новую книжку и варить нашу курочку.
Из этого я заключил, что она -- сердится на меня.
Матушка сидела за кухонным столом рядом с Дашкой и делала вид, что не
знает о моем появлении. Дашка же посмотрела на меня, наморщила носик и всем
видом показала, - как она мною брезгует.
Я подошел к ним, встал перед матушкой и сестрой на колени и тихонько
проблеял:
- "Я больше не буду! Простите меня, пожалуйста!"
Матушка оторвала свой взгляд от книжки и я никогда не забуду -- с какой
болью она посмотрела вдруг на меня. Голос предал ее. Она минуту не могла
ничего вымолвить, а потом даже не прошептала, а, скорей -- просипела:
- "Ты доволен собой, протестант?! Ты знаешь -- кого ты убил? Ты своего
прадеда бил прикладом! Ты свою бабушку резал ножом... Ты ее -- именно ТЫ ее
изнасиловал и замучил! Иди же к своим -- протестант! К таким же как ты --
кальвинистам с пруссаками!"
Я обнял ее колени, я зарыдал, прижался к матушке всем моим телом и
закричал:
- "Я больше не буду! Я ТАК БОЛЬШЕ НЕ БУДУ! Я не подумал! Я люблю тебя,
мамочка! Я так больше не буду..."
Матушка мгновение смотрела на меня с недоверием, а потом всплеснула
руками, обняла меня, трясущегося от рыданий, и заплакала вместе со мной:
- "Я понимаю... Я все понимаю. Ты -- не можешь иначе. Ты ведь, правда,
- не можешь иначе! Я все понимаю...
Они убивают твоих друзей. Если ты хочешь дружить с латышатами -- ты
тоже должен убивать этих католиков... Но не таким же способом!
Святой Долг любого мужчины -- защищать Дом, Родину, любимых женщин.
Убивать ради этого! Но не безоружного мальчика! И не прыгать потом на
хладном трупе с пещерными воплями..!"
А я, обливаясь слезами, стоял перед матушкой на коленках и ревел еще
пуще:
- "Я больше не буду, мамочка! Я ТАК БОЛЬШЕ НЕ БУДУ!"
С того самого дня прошло уже больше полвека... Я убил много народу, но
никто и никогда не посмеет обвинить меня в том, что я убил безоружного, или
-- не-преступника. И еще, - с того самого дня я ни разу не глумился над
трупами. Убил и -- убил. Не надо плясать над чужим телом. Это был --
Человек.
К тому времени среди немцев пошли разговоры против жидов. Матушка, на
всех углах говоря о своей "нелюбви к оккупантам", исправно платила налоги и
сборы русской казне. В ту пору Империя дралась на два фронта: пока мы брали
Измаил, да Очаков, шведы стали нам шилом в заднице и "рижский мятеж" был
весьма кстати.
Матушкина родня в Берлине и Лондоне требовала от Швеции "оставить Ригу
в покое" и так как шведы во всем зависели от британцев, "Латвию" обЦявили
"нейтральной". Матушка немедля ввела Вермахт во все города побережья - до
Нарвы и получилось, что шведы могли воевать с Империей только в предместьях
Санкт-Петербурга. Такое сужение фронта было на руку русским и бабушка
пальцем не шевельнула на все наши "Восстания".
Долго такие штуки не могли продолжаться и вскоре по Риге пошли
разговоры, что "госпожа баронесса" на самом-то деле -- "жидовка, продавшая
нас русским". Латвию же за глаза стали звать не иначе, как "Царством жидов".
Немцам все это не нравилось и многие из них стали все чаще поглядывать
в уставы магдебуржского права, в коих черным по белому было прописано
запрещение нашему племени занимать должности в магистратуре, и даже -
торговля.
Но матушка была необычайно популярна среди латышей. Она открыто жила с
латышом и ее первенец был - от латыша. Все помнили, как латыши по матушкину
призыву согнули в рог местных баронов и... Назвать ее "жидовкой" было -
небезопасно, но очень хотелось.
Повод для скандала нашелся на изумление быстро. Я пошел в школу только
с восьми, - годом раньше шла Шведская. Латышских школ в ту пору в Риге еще
не было, а отдать меня в обученье раввину - казалось политическим
самоубийством. Так что я пошел в школу немецкую и для немцев, хоть матушка и
прекрасно знала о том, как не любит нас немецкое население города.
Я ощутил сие на своей шкуре в первый же день. На протяжении всех
занятий вокруг меня существовал этакий вакуум, - прочие дети не играли со
мной и даже не разговаривали. Учителя не задавали мне вопросов и не вызывали
к доске. Даже места по обе стороны от меня были пусты. Передать не могу, как
скверно было у меня на душе. На перемене я слышал, как мне в спину шипели:
"Жид!"
Я оборачивался, дабы проучить наглецов, но все были заняты своими
делами и никто, казалось, не обращал на меня никакого внимания. Я даже не
мог догадаться, кто именно только что открыл рот и в мой ли адрес брошено
оскорбление. Да, этот день я не забуду до конца моей жизни.
По счастью - всему всегда приходит конец. После уроков нас повели на
молебен. У дверей в часовню стоял один из учителей богословия -- скромный и
незаметный. Впоследствии я узнал, что в тот день он был без уроков, но его
нарочно позвали, ибо все знали, какой он - маньяк и фанатик. Мания его
состояла в идее национальной чистоты и всемирного жидовского заговора.
Был он человеком твердых и неколебимых принципов из породы людей, что
когда-то становились мучениками.
При виде моей жалкой персоны сей господин аж вскинулся телом, издал из
своего нутра победительный клекот и кинулся на меня. Он больно схватил меня
за ухо, выволок из строя учеников младшего возраста и завопил, что есть
силы:
- "Святотатство, поругание святынь! Мерзкий жид пытался войти в Храм!
До чего дошла Рига, сия саранча скоро выживет немцев из нашего города!
Буль-буль-буль! Кудах-тах-тах!" - ну и так далее.
Он стоял и крутил мне ухо, а мне было не больно. Я слишком был поглощен
запоминанием всех деталей происходящего, чтобы обращать внимание на сии
мелочи, а этот олух от сего сильней распалялся. Под конец он не выдержал и
завопил мне в лицо:
- "Почему ты не отвечаешь, когда с тобой говорят старшие?"
На что я, в лучших традициях дома Бенкендорфов, задумчиво пожал плечами
и тихо произнес, внимательно разглядывая его побагровелую морду:
- "Вас, верно, удивит сие откровение, но в моем доме меня с детства
учили, что нет смысла общаться с покойниками", - моего врага чуть кондрашка
не хватила от злости. Но он тут же выпустил мое ухо и почти нормально
сказал:
- "Простите, милорд, но я не имел в виду ничего оскорбительного для
имени Бенкендорфов! Я всего лишь хотел обратить внимание общественности на
то, что в жилах твоей матери есть примесь жидовской крови от "известных
жидов" Эйлеров и настало время..." - тут он снова распетушился и стал орать
во всю глотку. Я даже понадеялся, что еще немного и его хватит удар от
такого усердия и не придется марать об него руки.
Вдруг крик его прервался на полуслове. Неизвестно откуда появилась моя
матушка, которая осторожно взяла меня за руку, опасливо заглянула в мои
глаза, не плачу ли я, а затем выпрямилась и весьма сухо сказала:
- "Друг мой, я уже поняла суть Ваших слов и преклоняюсь пред Вашим
мужеством. Я приму меры, дабы волосок не упал у Вас с головы до итогов Суда.
Коль Церковь признает моего сына жидом, я покину сей город с моим сыном
и пусть курляндцы всех здесь рассудят по справедливости. Но ежели Церковь
сочтет моего сына - немцем и истинным арийцем, молитесь, друг мой...
Вижу, - здесь католический заговор. Прошу Архиепископа дозволить
применение пыток к подозреваемым, как и положено при следствии по делам
Веры.
Но, повинуясь милосердию, коему меня научила Церковь, имея натуру
женскую, слабую и впечатлительную, я готова простить раскаяние.
Чистосердечье его мы установим из подробного изложения фактов о природе
заговора, составе участников, а также степени их вины. А пока - доброй всем
ночи. Не опаздывайте".
Мое дело оказалось довольно простым: суд не интересовали линии
Бенкендорфов, Уллманисов, или -- фон Шеллингов.
Проблемы мои возникали, когда речь заходила об Эйлерах. Однажды я,
несмотря на мой малый возраст, чуть не спросил: если мой прадед, да будь он
трижды жидом, был-таки избран умнейшим человеком Пруссии и сделал немало для
ее славы и процветания, может быть... Но потом природная
предусмотрительность взяла-таки свое и я предпочел оставить сию мысль при
себе.
Вины же Эйлера состояли в том, что он: во-первых, "жил с еврейкой";
во-вторых, не мог произнести букву "р"; в-третьих, называя свое имя, говорил
"Эйля", в то время, как "истинный ариец" произнес бы "Ойлер" по аналогии --
"Euler" - "Deutsch". И, наконец, самое главное обвинение заключалось в том,
что он "бежал из Швейцарии от жидовских погромов секты Кальвина". Тем самым,
он, якобы, "самолично признал свою жидовскую кровь". Конец приговора.
И вот, - каждый Божий день я обязан был являться поутру в суд, класть
руку на Библию и публично клясться перед скопищем идиотов в том, что я:
"Немец, только немец, и ничего, - кроме немец". После чего все эти чудаки
долго думали, с весьма глубокомысленным видом шептались о том, что с моей
буквой "р" - все в порядке, да и выговор скорее с латышским акцентом, нежели
жидовским, а на внешность так и вообще - истинный ариец, тяжко вздыхали и
отпускали с миром ввиду малолетства. На другой день процедура повторялась до
йоты - и так на протяжении четырех месяцев!
Каждый день прямо из зала суда я бежал в казармы Рижского
конно-егерского полка. Того самого, который и получил в народе прозвище
"жидовской кавалерии". В том, что я близко сошелся с этими людьми не было
ничего странного, или предосудительного: водиться с немцами мне стало
небезопасно, латыши боялись вмешиваться в "баронские дрязги" и только жиды
не боялись ни упреков в "жидовстве", ни дружбы с мальчиком "спорной крови".
В полку меня встречал капитан Меллер, который в ту пору командовал
первым (кавалерийским) батальоном (полковником числилась моя матушка) и
отвечал за подготовку "молодого пополнения и ополченцев".
Познакомился же я с ним при печальных обстоятельствах. Моего пони звали
- Венцлем и у него была белая лоснящаяся шкура и подстриженная грива. Я
всегда укалывал об нее руки. Я был без ума от Венци. Он у меня был такой
