Но мне не хотелось в кирху. Я уже думал себя мужчиной, и меня тянуло на
подвиги. Я не знал других мальчиков, но по лицам их понимал, что они -- мои
родственники. (У Бенкендорфов весьма сильная Кровь и среди латышей, да
ливонцев -- много детишек с нашими чертами. Что вы хотите, - мы ж "жеребцы
Лифляндии"!)
Мне было семь лет, но я был воспитан в доме Хозяев и меня сызмальства
приучали к умению командовать окружающими. Я осмотрел толпу мальчиков и
показал на двух самых рослых, сильных (и хорошо одетых) из них:
- "Как вас зовут? Вы -- мои родственники?"
Ребята переглянулись. По возрасту мы были почти одногодки, но им не
понравился мой тон и приказы. Тот, что был побольше и посветлее, сразу
насупился и с угрозой спросил:
- "А ты, кто такой, чтоб нами командовать?"
Паренек был на голову выше меня и, похоже, чуть старше. (Потом
выяснилось, что Петер на полгода старше меня.) Он был здоровый, крепкий,
какой-то белесый и необычайно веснушчатый парень, а кулаки его были уже с
мою голову. (На лице его было просто написано, что он -- Бенкендорф. Потом
выяснилось, что отец его -- деревенский кузнец, - незаконный сын моего деда
Карла Александра. Стало быть, - нынешний начальник Северного участка
Пограничной Стражи Империи генерал жандармерии Петер Петерс -- мой
двоюродный брат.)
Второй парень, что глянулся мне, был темной масти с тонкими чертами
лица. Он был страшно похож на моего батюшку и я признал в нем кого-то из
"Турков" Уллманисов. (Выяснилось, что Андрис -- внук пастора Стурдза. Стало
быть, и нынешний начальник Западного Отдела Третьего управления (Англия и
Голландия) -- егерский генерал Андрис Стурдз тоже мой -- троюродный брат.)
В отличье от здорового Петера, Андрис был тонким и гибким, будто
пружина, а в глазах его уже в столь малом возрасте был виден природный ум
"Турков". Поэтому он не стал со мной сразу ссориться, но предостерегающе
придержал на минуту боевого кузена. Тот же был не дурак помериться со мной
силой.
Я готов был "стукнуться" с Петером (Кровь "Жеребцов" сказалась и в
этом), но в тот момент это было не главное. Я сказал примирительно:
- "Вы -- самые сильные. А мне нужны сильные слуги, чтоб они помогли
убежать мне из кирхи. Там, наверно, Война, а нас тут запирают! Если хотите,
- айда за мной! А если нет -- сидите здесь с маленькими и девчонками!"
Ребята переглянулись. Мы и вправду оказались в компании самыми
старшими. (Потом, матушка с усмешкой призналась, что она, уезжая с народом в
Озоли -- нарочно прихватила с собою всех старших ребят. Догадайтесь с трех
раз -- почему.)
Мы, с выбранными мною ребятами, прокрались в комнатку церковной
прислуги и выглянули в окно. Наши сторожа собрались большой кучей и курили
длинные трубки у церковных дверей. На нас они внимания не обращали, а больше
-- смотрели в сторону далекого дыма с неведомых Озолей.
У меня немедленно созрел план, подсказанный мне одною из читанных
книжек. Мы побежали к прочим детишкам и я приказал родимой сестрице:
- "А ну -- покричи погромче! Да поплачь и покашляй!"
Дашка в первый момент не захотела понять моей просьбы. Ей было пять
лет, но уже в столь милом возрасте сестрица и пальцем о палец не хотела
ударить -- "за просто так". Пришлось договариваться. Я сказал ей:
- "Мы с ребятами пойдем в лет за орехами, а ты -- еще маленькая. Но
если ты немного поплачешь, я принесу орехов и на твою долю!"
Дашка сразу же скуксилась и стала капризничать:
- "Я уже совсем взрослая! Я тоже хочу за орехами!"
На это я показал сестрице кулак и она в три ручья заревела и, конечно,
закашлялась. Правда, ревела она громче обычного и показывала мне, что на
меньше, чем десять орехов она не согласна. (Девочка на удивление быстро
освоила арифметику -- такое часто встречается в еврейских семействах.)
(Кстати, мы с ней еще ни разу не собирали орехи, но уже грызли их, и
знали, что они где-то водятся.)
Сестра орала так громко, что через минуту в дверь церкви молотилась
целая толпа латышат с дикими криками:
- "Хозяйкиным детям плохо! Они -- страшно кашляют!"
Через мгновение церковная дверь распахнулась и перепуганные охранники
пулей влетели к нам в церковь. Дашка кашляла столь оглушительно, что все
мужики побежали прямиком к ней, а наша дружная троица -- бочком, бочком
вышла из церкви.
Мы, наверное, погорячились и сразу же побежали со всех ног. Нас,
конечно, заметили и погнались в погоню. Наверное, меня бы и моих двух
товарищей ждала беспримерная порка, но когда нас поймали и хотели уж драть,
все услышали Дашкины вопли:
- "Отвезите нас скорей к матушке! В этой церкви -- мрачно и сыро. Мне
тут так холодно, что я сейчас совершенно замерзну!"
Мужики растерялись и стали шушукаться. В итоге они порешили:
- "Давайте сюда девчонку и пять человек из охраны. Черт его знает,
может и правда -- их там застудим... Пусть уж сама госпожа Баронесса
разбирается с этими бесенятами!"
Они хотели отнять у меня Петера с Андрисом, но я закричал:
- "Вы их сразу накажете! Я хочу, чтоб они с нами ехали! Я сам обЦясню
все моей матушке и если нас выпорют, пусть меня выпорют вместе с моими
товарищами!"
Мужики призадумались, а потом признали в моих словах "голос будущего
Хозяина" и Петер с Андрисом спаслись от неминуемой порки. Потом мы все
забрались на телегу и поехали "искать мою матушку".
В дороге Дашка стала нас шантажировать. Она говорила:
- "Я все расскажу моей мамочке! Вы пытались бежать и ослушаться ее
приказания! Если б не я, вас бы точно -- всех выпороли. За это с вас по
десять орехов -- с каждого. И еще по десять за то, что я не скажу все моей
мамочке!"
Петер с Андрисом были в шоке от такой детской жадности. Мужики же, что
ехали с нами в телеге -- помирали все со смеху и говорили, что их ждет
"расчетливая Хозяйка". Самое же забавное состояло в том, что в ту пору еще
не созрели орехи. (Я до тех пор не был летом на улице, а Дашка верила мне
безусловно во всем.)
Стоило огромных трудов доказать скандалистке, что орехов еще нет в
лесу. За это она на нас всех крупно обиделась и сменила свой гнев на милость
лишь после обещания Петера покатать ее на плечах.
Тем временем дорога подошла к Озолям и в воздухе явно запахло гарью.
Скоро нам стало дурно от тяжкого, липкого запаха крови и горелого мяса. Я
даже упросил возницу не ехать к самому хутору, а обождать в стороне. Тот
согласился и наша телега с верховыми охранниками свернула к амбару,
стоявшему на самой границе хутора.
Дорога шла по лесу, а потом была полянка и амбар, так что все мы
выехали сразу на свет, и в первый момент никто не понял, что - перед нами.
Потом Дашка свесилась с телеги и стала блевать, а мой желудок всегда был
крепче и я удержался. Только ноги сами понесли меня вперед - к большим
воротам, на которых висели... десять, или одиннадцать детей и баб. А старики
с мужиками догорали на самом хуторе и воняли теперь на всю округу.
А здесь у старого амбара было очень даже тихо и почти совсем не пахло.
Меня хотели оттащить от повешенных, но я уже усвоил "Хозяйскую формулу" --
"Такова моя воля!" - и никто не смел перечить "маленькому Хозяину".
Я хорошо их запомнил... Они были голыми и на их голых телах ярко горели
две полосы дегтем, - в виде нашего тевтонского креста. Вот только нижняя
часть этого креста была не черной, но черно-красной.
Я знал, что это такое. Я уже своими глазами видел, как оскопляют весной
поросят, чтобы из них выросли жирные и покладистые боровы, но не вонючие и
драчливые хряки. Я знал, что сделали перед казнью с этими мальчиками. И еще
я видел случки и, как осенью потрошат скот, перед тем как подать мясо к
столу. И я своим детским умом уже понимал, что перед казнью сделали с бабами
и девочками, но не мог взять в толк...
Если уже вскрыли живот и выпустили кишки - почему их не удалили и не
промыли? И если уж курляндцы столь людоеды, что вырезают женщинам вымя,
почему они не стали есть всего остального?
А еще я не понимал -- зачем вырезать, да выдавливать людям глаза? Ну
если уж вы -- людоеды, глаза-то при чем? И я смотрел на казненных, а мои
охранники стояли рядом и не решались ни прогнать меня, ни снять убитых, ибо
я запретил им.
Тут прибежал наш возница, а вслед за ним прискакала и взмыленная,
бледная, как смерть, матушка. Она соскочила с коня, крепко взяла меня за
руку и сказала:
- "Тебе нельзя смотреть таких вещей. Пойдем, я уложу тебя спать. Тебе
надо хорошенько выспаться".
А я стал упираться и кричать:
- "Я не могу! Я должен понять, зачем?! Оставь меня! Они играли в войну,
да?! А я могу так же играть с их детишками?! Могу, или нет?!"
Помню, как у приехавших с матушкой людей исказились лица, а матушка
обняла меня, резко повернула к трупам повешенных и чуть ли не ткнула носом в
каждый из них, приговаривая:
- "Это и есть - Война! Они не играли. Они убивали твоих друзей и
подружек ни зачем и ни за что! Медленно убивали. И ты обязан запомнить это,
чтобы когда вырастешь - так же убивать католиков. Медленно. Не спеша.
Запомни это, чтобы потом отомстить!" - и она тыкала меня носом в покрытые
застылой кровью коленки таких же крохотных клопов и клопиц, как и я, и во
вспоротые животы, таких же баб, как и она сама, до тех пор, пока я не заорал
благим матом и не лишился чувств.
С той поры я частенько стал играть со своим ножом, воображая, как я
вспорю им брюхо ненавистным католикам. Для того, чтобы вырезать на их телах
их кресты - курляндские. Католические. Польские. Славянские. Кресты главного
славянского святого - Святого Георгия. И рядом со мной росли такие же
малыши, которые тоже точили ножи и тоже мечтали о скорой мести...
Меня потом часто спрашивали, - почему именно Андрис и Петер? Как потом
выяснилось, - в той кирхе были ребята и поздоровей Петера, и гораздо умней
Андриса. Не знаю. Глянулись они мне с первой минуты и по сей день я не
раскаиваюсь в моем Выборе. Наверно, это -- Судьба.
Другой, не менее важный вопрос -- как сие началось? Откуда возникла
такая взаимная ненависть внутри латышей? Неужто в Религии есть нечто этакое,
что ради того можно вспарывать животы соседям своим? Может быть я не прав,
но вот, что мне кажется:
В незапамятные времена на земли племени ливов прибыли первые немецкие
рыцари. Именно там и возникли первые ливонские города Дерпт и Пернау. В
отличие от дальнейших событий, немцы не ссорились с ливами -- им нужны были
верные стрелки-арбалетчики. Ливы же -- народ очень малый и живший одной лишь
охотой тоже был рад пришельцам. Те привозили ливам много еды.
Потом немцам стало мало "малой Ливонии" и они захотели "большую
Ливонию". У нас был мир и "разделенье Остзеи" со шведами, так что немцы
устремились на юг. А большую часть их армий составляли те самые ливы --
финского корня. История моего семейства звучит так: Тоомас Бенкендорф был
сыном эстонки, женился на ливке, а невестка его была из латышек. Если
задуматься -- за сим семейным преданием чудятся кровавые событья тех лет.
Эстонка, ливинка, латышка... А за всем этим стальная поступь Орденских
армий, постепенно утюживших мою Родину с финского Севера на балтский Юг.
А навстречу нам маршировали поляки. И огромная Даугава стала природным
барьером, разделившим германские и славянские армии. Да, по обеим сторонам
Даугавы жили, конечно же -- латыши. Но в жилах северных латышей теперь текла
и немецко-финская Кровь. Кровь истинных протестантов. А в жилах южных --
