Он не подумал обЦяснить брату истинный смысл своих слов и планов, а тот
решил, что беда грозит мне и моей сестре Дашке.
Турецкая Кровь ударила в голову моему батюшке. Он немедленно выхватил
свою шпагу и братья стали в позицию. Они догадывались, но не могли обЦяснить
друг другу -- Брату своему, что дерутся за будущее своих чад. Отец мой
защищал мое Право на всю Прибалтику и Право Дашутки. Дядя готов был умереть
за тайну расписки, в коей сама Государыня называла его -- Романовым и дала
шанс его будущим детям на Русское Царство.
Один был -- хороший солдат и сын лучшего фехтовальщика Российской
Империи. Другой -- прекрасный моряк и -- второй сын того же самого
фехтовальщика. Они кружились между собой и шпаги их то, как хищные змеи,
покачивали своими острыми жалами, то -- как яркие молнии звенели в руках их
владельцев.
Все ж таки -- поединок в дамской спальне дал преимущество для солдата,
который привык драться на твердой земле, а не шаткой палубе. В некий миг
шпага Кристофера скользнула на секунду быстрее и отец покачнулся. Шпага
Брата его пронзила ему бедро.
Пока он инстинктивно схватился за рану, Кристофер выбил шпагу из его
ослабелой руки. Но тут матушка моя пришла вдруг в себя, ударила дядю
подушкой, выдрала какую-то деревяшку от своего алькова и кинулась было на
Кристофера.
Тот на миг растерялся, упустил из виду Карлиса и ловкий пират немедля
подобрал с пола свою шпагу. Правда, от боли он стоял немного согнувшись и
дядя больше внимания уделял моей матушке, которая стояла против него только
в ночной рубашке с огромным поленом в слабых руках. Ленты, удерживавшие
подушку на ее животе, немножечко распустились и матушка то думала
перехватить лучше полено, то пыталась поправить подушку.
В следующий миг Кристофер обернулся к Карлису, а тот не смотрел на
него, но лишь опустил шпагу и уставился на эту подушку. При этом он с
изумленьем шептал:
- "Так вы не беременны? Господи, а... Но почему?"
Кристофер утер пот со лба, выругался на солдатский манер, пожал руку
младшему брату и осмотрел рану его. Сплюнул, расстегнул крючья на воротнике
своей формы и сухо заметил:
- "Пустяк. Заживет, как на латышской собаке... Что будем делать?"
Матушка отбросила свою деревяшку в сторону и стала вновь поправлять
ленты с подушкой. Потом она тихо сказала отцу:
- "Если ты не хочешь, чтобы твоих детей зарезали чокнутые жиды, молчи о
том, что увидел. Если же тебе это важно -- перед Богом клянусь, - я не спала
с братом твоим. Я покажу тебе наши расписки".
Кристофер сокрушенно покачал головой и сказал:
- "Если ты еще считаешь меня своим братом, не рассказывай об этом
дружкам... Я согласился на это, ибо только так Государыня признала меня
Романовым. Я твою подружку и пальцем не тронул".
Отец, немного подумав, вложил и свою шпагу в ножны. Затем, хоть брат
уже и пожал его руку, поверх зажатой в ней шпаги, сам подал руку Кристоферу
и повинился:
- "Прости мне горячность... Это все -- турецкая Кровь. Я верю тебе,
что... В общем, прими мою дружбу. Мы же ведь -- Братья".
Тут дядя с отцом обнялись и расцеловались и с того самого дня и до
смерти жили, как два любящих брата. В домах правящих классов часты трения и
борьба за Наследство, но Бог миловал нас. Во всех домах моих родственников
-- необычайно крепкие Семейные связи. Верно, за это Господь и помогает всем
нам.
Надо же было такому случиться, что буквально через неделю после сего
стряслись большие волнения меж латышей.
Считается, что тогда обсуждался вопрос о введении бумажных денег в
России. И "проба пера" почему-то случилась именно в Риге.
На самом же деле к тому времени стало ясно, что полумеры в отношениях
России и Латвии нам не помогут. Англия с Пруссией благосклонно относились к
тому, что мы ссорились с русскими, но... помощь они обещали лишь по
"сожженью мостов". Тогда-то бабушка с матушкой и решились на все тяжкие.
(Впрочем, на случай слишком сильных волнений к границам Лифляндии были
подтянуты гвардейские части -- в Эстляндию и казаки -- в Витебскую
губернию.)
Лишь после этого в Ригу прибыли мешки с русскими бумажными
ассигнациями. Бумажками, не подкрепленными русской казной.
Как я уже доложил, Лифляндия имела особый статус в Российской Империи.
Строго говоря, она занимала такое же положение, как и Картло-Кахетинское
Царство Ираклия. (И будь у грузин сил побольше -- никому неизвестно, -
смогли ли бы русские превратить Грузию в Тифлисское генерал-губернаторство.)
В политическом отношении это выражалось тем, что бабушка не желала
определять границы Лифляндии. Появись эти границы, наши вожди немедля
предЦявили договор меж Петром Первым, да Карлом Иосифом Бенкендорфом о наших
Правах. А так, - все знали где именно существует Лифляндия, но на карте
вместо нее была бабушкина "Ингерманландия" - нечто не имеющее ни
провинциального, ни губернского статуса.
(Ошибку с определением границы Лифляндии допустит несчастный Павел.
Лишь после этого наша страна смогла заключать международные договора через
голову Российской Империи.)
На практике это выразилось тем, что русские держали в Риге отряд, но
местные провинциальные силы (которые-то и звались Вермахтом) были сильней
русского гарнизона.
(В 1797 году армии персидского шаха Магомета-аги стерли в порошок
грузинскую армию и дотла выжгли Тифлис. Русские войска в это не вмешивались
и встали на пути персов лишь в Дарьяльском ущельи -- на пути к русским. Мало
того, - после победы над Персией выяснилось, что их в том году вооружала
русская армия...
А Грузия, не имея больше собственных сил, стала самой обычной --
заштатной губернией Российской Империи. (На Вермахт сие произвело
неизгладимое впечатление.)
Части Вермахта обеспечивались из матушкиной казны и считались народом
"своими". Части рижского гарнизона -- из казны моей бабушки и несчастных мы
звали попросту -- "оккупанты".
Ассигнации были обЦявлены долгожданной прибавкой к офицерскому
жалованью и розданы по рукам. На другой день ассигнации попали на рижский
рынок, а тамошние менялы сперва растерялись, ибо не знали как к ним
относиться и по какому курсу ставить, а затем пошли к матушке за
разЦяснениями. Матушке ничего не оставалось делать, кроме как сослаться на
распоряжение из столицы к обязательному приему ассигнаций по курсу
серебряного рубля. Добавьте к этому, что она ходила в ту пору с подушкой и
не могла бегать по банкам с просьбой о срочном кредите.
Известия о том, что "госпожа баронесса" не готова поддержать новые
деньги привычной наличностью, привели к неслыханному переполоху, - отказ ее
поддержать ассигнации означил, что эти бумажки не стоят бумаги, на коей они
напечатаны. Так что, когда после обеда группе русских солдат отказались
продать какие-то булки, а те заспорили, рынок проявил к ним неслыханную
враждебность.
Те, правда, смогли сбиться в кучу и прорвались в казармы, но волнения
перекинулись в город. Матушка несколько раз выходила к рижанам и просила их
разойтись, успокоиться, обещая назавтра разобраться с виновниками безобразия
и погасить долги русского гарнизона. При этом она многозначительно
показывала на свое чрево и просила не тревожить ее, дабы "плод не имел
лишних волнений".
Надо сказать, что рижане тогда уже во всех своих бедах винили русских
солдат, а командовал ими генерал Кристофер Бенкендорф. В обычное время он,
конечно же, извинился, отправил "виновных" в Россию, а потом за кружкой
темного пива нашел общий язык с озленными латышами. В конце концов, - мой
дядя был -- Бенкендорф, остзейский немец, родившийся в Риге, и в частных
беседах с "нацистами" не хуже их ругал русских.
(А как бы он уцелел в Риге, ведя себя по-другому? Любое иное отношение
"нашего" к русским было б расценено как предательство! А я уже доложил, что
по причине нашего "окружения", в Риге было полно горячих голов, готовых
"кончить с предателем".)
Да, если бы дядя мой вышел и повинился, история Российской Империи,
Латвии, а скорей всего и -- Европы пошла бы совсем по-иному. Но...
Бабушка с матушкой долго обсуждали между собой, - как убедить
европейцев в том, что Россия и Латвия подрались по-крупному. И тогда две
дамы из дома фон Шеллингов пригласили моего дядю и дали ему расписку в том,
что он -- Романов по Крови...
Я не знаю, что думал дядя в те роковые минуты. Но рассказывают, что он
было совершенно трезв, холоден и суров.
Внезапно для всех он выстроил своих офицеров перед зданием комендатуры
и сказал людям так:
- "Господа, многие здесь -- рижане и я не могу требовать у вас
сверхЦестественного. Если вы немедленно подадите мне рапорты о болезни, я
прикажу запереть больных.
Здоровым же я приказываю готовить гарнизон к серьезной осаде. Если
бунтовщики на что-то осмелятся -- стрелять без предупреждения. Мы -- русские
офицеры и не дадим местным смутьянам потачки. Готовьтесь к осаде, братцы...
Подмога из Двинска будет лишь к ночи".
(Больше половины его офицеров сказались больными. Остальным с того дня
пришлось жить в казармах -- выходить в Ригу стало для них опасно для жизни.
Но дядя мой с той самой минуты стал русским не только для Риги, но и --
для русских. На это и рассчитывали матушка с бабушкой.
Рижанин Бенкендорф стал бы на сторону Риги. Внук Петра Первого и отец
возможных Романовых своей Честью обязан был в такую минуту стать русским.
Лишь ради этого -- ради будущих русских винтовок бабушка и дала дяде
расписку в том, что он -- внук Петра Первого...)
А за стенами гарнизона бушевал уже почти что весь город. Дело дошло до
того, что весь магистрат вышел на улицы, чтоб только не допустить пролития
Крови.
Банкиры-евреи требовали от своих служащих немедля вернуться к работе --
их гешефты зависели от дружбы с Россией. Офицеры из Вермахта заперли
лифляндцев в казармах. Им не нравились русские, но на срочном собрании
видных "нацистов" большинство согласилось, что мы не готовы к Восстанию.
Англия еще не оправилась от позора в Америке, Пруссия (разожравшись
победами Старого Фрица) трещала по швам, как раскормленный боров, а
Голландия стонала под галльской пятой. Нам неоткуда было ждать помощи, а
силами одних латышей ломаться с Россией -- дело неблагодарное...
Вскоре так получилось, что у стен рижского гарнизона остались лишь
латыши. Темные, бедные, обиженные тройным гнетом, забитые мужики, которым
выпало раз в жизни счастье покричать на господ, побить стекла, да
поскандалить... (Матушка на панихиде назвала сих простаков -- "Священною
Жертвой на Алтарь нашей Свободы".)
Латвии той поры нужны были "Мученики" и "Невинная Кровь"...
Надо сказать, что не все из сильных мира сего покинули сие сборище.
Наиболее образованные и дальновидные из латышей шкурой почуяли, что дело --
нечисто. Некоторые из них вышли к толпе с просьбой -- немедленно разойтись.
Громче всех говорил пастор Стурдз -- муж родной тетки моего отца --
Карлиса. (Жена Стурдза доводилась родной сестрой -- Вильме Уллманис и
потомки его тоже звались в Риге "Турками".)
Если прочих толпа не признала, к словам пастора рьяные лютеране
привыкли прислушиваться и... начали расходиться. Тут-то и прибыли две сотни
казаков из Двинского гарнизона.
Они увидали толпу народа, человека, стоявшего перед ней, и говорившего
что-то на птичьем для них языке, а обозленные люди что-то кричали в ответ.
