виноград и произнес: "Мы не будем брать этот город, - в нем дурно пахнет!"
Теперь вспомните, - с какой язвой сия история описана Бергером в его
варианте "Мюнхгаузена"!)
Кстати, - второй книжкой за Бергером матушка стала читать нам
"Путешествия Гулливера" англичанина Свифта. И наши с Дашкой познанья в
эзоповой речи и грязи в политике оформились совершенно.
С той поры нашими любимыми авторами стали Бергер и Свифт. А вот Мольер
с Бомарше нас прошли стороной...
Видите ли, - кругом столько говорят про тонкий французский юмор, что
мне хочется взвыть от бессилия. Да поймите вы простейшую вещь -- во Франции
существует традиция ругать Власть, Богатеев и Церковь. Да тот же всесильный
Король-Солнце считал своим долгом гладить по головке, да легонько журить
Мольеров с Вольтерами. А если такое дозволено -- как может возникнуть
эзопова речь, или злая сатира?! Разве что -- юмор... Да и то -- для детишек
изрядного возраста.
А попробовал бы Бомарше писать свои гадости в Пруссии, где уже за намек
в адрес прусской короны полагались топор и веревка! Иль -- в Англии, где
умнейшему Томасу Мору живо усекли голову за "Утопию" - гораздо более мягкую,
чем шутки Свифта!
Нет, истинная сатира рождается именно при жестоких режимах, да там, где
правители шуток не понимают. Единожды осознав сатирическую сущность
"Лиллипутии" и "Мюнхгаузена", вы просто не сможете смеяться над
банальностями Скапена, да Фигаро... (Но для этого нужно родиться в жестокой
стране, да кровавых правителях.)
Кстати, у вас мог возникнуть вопрос -- почему у Мефистофеля облик моего
прадеда?
В дни "Бури и Натиска" юный страсбургский поэт по имени Гете близко
сошелся с милой девицей -- наполовину француженкой. Брат ее работал на
французскую жандармерию и существовал заговор, согласно которому немецкий
Страсбург должен был перейти под французскую руку.
Окружение Гете было весьма якобинского и революционного толка, так что
Абвер хотел забрать всех, но... Прадед мой к тому времени прочитал стихи
вольнодумца и лично прибыл в Страсбург для беседы. О чем они говорили, - до
сих пор неизвестно, но после этого Гете отошел ото всех якобинцев, так что
их забирали в его отсутствие.
Говорят, что в день, когда его милую вели вешать, Гете писал в Абвер с
мольбой о помилованьи, а ему вместо ответа положили на стол томик его
стихов. Стихов, напечатанных в личной типографии прусского короля чудовищным
тиражом -- так Гете стал самым известным поэтом Германии.
Говорят, что он плакал, получив вместо ответа томик стихов. (Девушка
была казнена в тот же день.) Шепчут, что потом -- он долго пил. А потом
взялся за ум и стал -- Гете. Просто -- ВЕЛИКИМ ГЕТЕ.
А еще утверждают, что имя той -- наполовину француженки было -- Марго.
Иль -- Гретхен на немецкий манер.
Уже после Войны я встречал великого старца. В первый миг он мило со
мною раскланялся, но потом... Он будто что-то увидел во мне. Лицо его
исказилось, рука, которой он только что сердечно пожал мою руку, вдруг
затряслась и он даже сделал такое движение, будто хотел обтереть ее об себя.
Прикусив губу и не глядя в мою сторону, он как-то сквозь зубы не то --
произнес, не то - удивился:
- "Странная штука -- наследственность... Вы -- потомок одного из моих
старых знакомых..?"
Я пожал плечами в ответ:
- "Не знаю, кого вы имели в виду, но если судить по рассказу моей
матушки... Наверно, я правнук того, о ком вы спрашивали".
Глаза поэта подернулись странною пленкой. Будто он смотрел то ли сквозь
меня, то ли -- внутрь себя. Он, странно улыбнувшись, вдруг прошептал:
- "Так вы -- его правнук... Правнук... И по слухам -- то же самое для
России, чем он был для Германии. Стало быть в вас есть Сила..."
Глаза старика вдруг на миг стали безумными, он вцепился в мой локоть и
лихорадочно зашептал:
- "Ведь я по глазам увидал -- в тебе горит сей Огонь! В тебе есть эта
Сила! Сделай же все -- наоборот. Я был слишком молод, беден и жаждал денег,
Славы и долгой жизни! И он дал мне все это -- слышишь ты -- Дал! А за это
просил только малость... Любви...
Ты же знаешь, - с тех пор я получил все, но не умею Любить! Сын мой --
идиот, жена... Так передай же своим, что... Я готов возвратить все за
крупицу Любви! А ежели нет -- мне не нужно Бессмертие!"
Я весьма растерялся от таких слов. Я не умею разговаривать с
возбудимыми и я сразу сказал:
- "Я не могу отнять у вас Славы, иль Имени. Но обещаю, что сделаю все
от меня зависящее, чтоб страдания прекратились. Даю Вам Честное Слово!"
Старик сразу пришел в себя, глаза его на минуту закрылись, а потом он
вдруг улыбнулся, схватился за грудь и с изумлением пробормотал:
- "Сердце... Сердце мне прихватило. Спасибо. Мне теперь вечность
служить вашему прадеду, а потом, конечно, и вам, когда вы смените его - там.
Внизу. Но... Сердце чуток прихватило. Всю жизнь не болело и вот -- на
тебе... Стало быть -- в тебе и вправду есть Сила".
Он резко тут повернулся и пошел от меня. Затем, через полчаса он
вернулся и подарил мне красочное издание "Фауста", в коем сам написал: "От
глупого старого Фауста -- правнуку Мефистофеля".
Вскоре в Россию пришло известие, что восьмидесятилетний Гете неожиданно
расхворался и умер. На смертном одре он молол всякую чушь про меня и моего
прадеда и давал странные предсказания.
Вроде того, что прусский Абвер и мое Третье Управление -- вещи не от
мира сего, а потому -- бессмертны. И еще он говорил, что Господь -- малый
юнец в сравненьи с "тем самым", ибо Господь не спас его душу, а посланец
"того самого" в один миг дал ему "обрести мир".
Поэтому-то у Мефистофеля лик моего прадеда.
Я стал рассказывать про барона Мюнхгаузена и немного отвлекся. Матушка
привила нам с Доротеей особую любовь к чтению.
Я научился читать года в три. Однажды моя глупая бонна застала меня за
вырезыванием буквиц из матушкиных газет. Меня сразу же наказали, - в таком
возрасте ножницы -- не игрушка. Когда же пришла домой (из лаборатории)
матушка, она сразу спросила -- зачем я вырезывал буквицы. Ей отвечали:
- "Он из них пытался выложить слово".
Матушка изумилась, немного обрадовалась и - не поверила. Мне вернули
все мои буквицы и просили выложить из них что-нибудь. Первым словом,
получившимся у меня, было: "Mutti".
Матушка, увидав это, обняла меня, расплакалась и задушила в обЦятиях.
Еще немножечко всхлипывая и утирая нос кружевными платочками, она попросила
написать еще что-нибудь. И я написал: "Dotti". (Моей сестре Дашке был ровно
годик и я играл с ней, как с живою игрушкой, - взрослые понимали, что в моем
возрасте без друзей -- совсем туго.) Третьим же словом, выложенным мной в
этот вечер, было имя отца: "Karlis".
Я любил Карлиса и знал, что он меня тоже любит, поэтому имя "Карлис" на
всю жизнь заменило мне слово "фатер". Когда я мог писать "Vatti", я уже так
не любил дядю, что...
Говорят, в первый раз я заступился за матушку, когда мне было три
годика. Кристофер замахнулся на мою маму рукой и я, закрывая собой мою
матушку, бросился на него с кинжалом. Детским кинжалом. Для разрезанья
бумаги. Кристофер шлепнул меня легонечко по лицу и я полетел от него на
десять метров с диким ревом и воем.
Прежде чем я встал, утер мои слезы и бросился во вторую атаку, дверь
отворилась и на шум пришел Карлис. Говорят, он был бледен, как смерть, тяжко
дышал и с него градом катил пот, - он за пару минут пробежал много лестниц
на мой крик. Рука его была на эфесе шпаги и пальцы побелели настолько...
Рассказывают, что братья, как два петуха, долго кружились по комнате,
но шпаги так и не вытащили. Затем дядя мой выругался, обозвал Карлиса
"мужиком", "рабом" и "альфонсом", а потом вышел из комнаты. Отец мой тогда
успокоился, утер пот со лба, наклонился ко мне и строго сказал:
- "Защищаешь женщину? Молодец! Но не смей больше плакать. Барон может
плакать только от своей радости, иль чужой боли. Обещаешь?"
И я отвечал ему:
- "Обещаю!"
Случай сей стерся из моей памяти, но по сей день всех поражает -
насколько я легко плачу над чужим горем, не пролив и слезинки от всех моих
ран и болячек...
Дядя назвал брата своего по-нехорошему, а дело вовсе не так. По сей
день в Риге судят, да рядят -- кто на самом-то деле правил Лифляндией все
эти годы.
Матушка моя проявила себя прекрасной градоначальницей, но никто не
может обЦять необЦятного. С известного времени бабушка стала больше
интересоваться успехами в Дерпте и матушке пришлось с головой углубиться в
науку. Всю же рутину, все управление Ригой и в какой-то мере -- Лифляндией,
она переложила на Карла Уллманиса.
Не женское дело -- управлять Государством. У бабушки для того завелись
фавориты, матушка обошлась моим батюшкой. Он получил от нее все полномочия,
за вычетом политических, военных аспектов, Дерпта и Биржи. Все остальное --
до гибели моего отца в 1812 году лежало на его широких, мужицких плечах.
Все немецкие посты в магистрате отошли к Бенкендорфам, а латышские к
Уллманисам (отец мой, хоть и слыл в Риге Турком, страшно любил всех кузенов
и родственников). Нрава он был сурового. К его услугам были все воры с
пиратами "доброй Риги", так что никто и не думал перечить.
Если угодно, - в Риге мир уголовный вдруг сросся с самим государством и
все от этого только выиграли.
Однажды я был на заседании магистрата, наслушался там речей наших
родственников и, придя домой, повторил то, что услышал. Моя старая бонна
хлопнулась в обморок, а пестуны всыпали мне горячих.
"Чтоб не бакланил на блатной музыке". Перевод на русский не слишком
удачен, но именно так сказал мне отец, наблюдая за сей экзекуцией. А что вы
хотели от потомственного пирата -- разбойника?
Мечтой моего отца было - дети его не шагнут на кривую дорожку, получат
хорошее образование: я стану Лифляндским правителем, Доротея -- чьей-нибудь
королевой, а Озоль -- наследует ювелирное дело Уллманисов. Волки часто
растят из детей примерных овечек, а когда Природа берет свое -- это
разбивает им сердце...
Впрочем, весьма ненадолго. Увидав себя в своем семени, отец наш быстро
утешился и с известной поры гордился нашими самыми кровавыми подвигами. Но
об этом чуть позже.
Иные спрашивают, - что ж для науки сделала моя матушка? Верный ответ --
ничего. Иной, не менее верный -- без нее не было б русской военной науки. Не
суворовской "Науки побеждать", но -- той самой науки, создавшей унитарный
патрон, "вечный" капсюль с гремучею ртутью, знаменитую на весь мир --
винтовку, оптические прицелы -- "Blau Optik", победившие хроматическую
аберрацию, призматические бинокли с призмами из каменной соли, "греческий
огонь" древних, или -- напалм для брандскугелей... Все это и первенство
России в кристаллографии, термо- и газодинамике, теории травлений и
металловедении, а также химии органической, коллоидной и физической -- не
было бы возможно без моей матушки.
В то же время я не могу назвать ее -- чистым ученым. В русском языке
слово "Наука" не имеет той самой двусмысленности, присущей ему в языках
германских. Английское "Intelligence" означает не только "Ум", но и
"Разведку". Немецкое "Wissenschaft" -- лишь частный случай гораздо более
общего "Wissencraft", включающего в себя помимо науки, - колдовство,
астрологию, шпионаж и заплечных дел мастерство. В русском сему просто нет
соответствия, а перевод мог бы быть -- "получение сведений". Вот именно этим
