спрашивает:
- "Как она вас прокляла?"
Юноша пожимает плечами:
- "Да кто его знает? Моя первая жена умерла родами вместе с ребенком.
Вторая родила двоих мертвых подряд..."
Матушкино лицо покрывает странная бледность. Она лихорадочно хватается
за рукав юного латыша:
- "А были у твоей матери сестры и братья? Может и их прокляла эта
гадина?"
Юноша удивляется:
- "Да, она так и ляпнула -- всем вам Уллманисам, отныне не жить. И
ветвь деда моего почти что и пресеклась. Прочих Уллманисов это, наверное, не
коснулось, а в нашей семье почти все дети с той поры -- мертвые. Рождаются
мертвыми. Или тетки мои -- помирали при родах.
Но я же все это рассказывал!"
Матушка с изумлением останавливается:
- "Кому ты это рассказывал?"
- "Государыне Императрице. Когда умер отец, Государыня вызвала нас на
совет. Хотела узнать, что думают Бенкендорфы о том, кто теперь будет
Наследником.
Законный Кристофер, но все остальные его не любят за мать его -- старую
суку. Она незаконная дочь Петра Первого и всем нам тыкает в нос, что она по
крови -- Романова, а мы -- Бенкендорфы. И стало быть все должны ее
слушаться. А мы, по Указу самого Петра Алексеевича в Риге правим с его
согласия, но -- самовластно. Вот и был крупный скандал прямо при Государыне.
Тогда она меня и расспрашивала".
- "Почему ж вдруг тебя именно и расспрашивала?"
- "А я законный сын батюшки по латышским обычаям. К тому ж все
привыкли, что я -- самый горячий и просят меня сказать за всех прочих. Я и
сказал Государыне.
Она еще засмеялась и говорит: "Уж больно ты -- прыткий. Странно для
латыша". А все улыбнулись и сказали ей, что я -- Турок. Тогда она
расхохоталась погромче и спросила: "Много ли Турков в холодной Риге?" А я
отвечал, что может быть у меня еще будут сыновья, да племянники. Государыня
еще удивилась, - почему я так не уверен за своих сыновей...
Вот я и рассказал ей про то, как нас прокляла фон Левенштерн. Она еще
приняла меня после и я ей даже составлял родословную! Она еще в конце вдруг
сказала, что мой род не должен прерваться и я должен жениться на Лайме --
это моя кузина. Я еще думал, что она -- чокнутая, ибо кузину тоже прокляла
Левенштерн и ее первенец тоже был мертвым. Но Государыня настояла...
Вообрази, два развода и две свадьбы одновременно, да еще в "проклятых"
семьях! Все изумлялись, да судачили невесть что, а... А в итоге у меня
родился живой мальчик, а у прежней жены -- девочка. Я после рождения Яна
даже ездил в Санкт-Петербург с подарками за сие сватовство! Государыня --
умная..."
Лицо матушки кривится то ли в слезах, то ли в странной улыбке. Она
вдруг крепче прижимается к юноше и, что есть сил обнимая его, тихо шепчет:
- "Когда это было? Когда умер твой батюшка? Когда тебя сватала
Екатерина?"
- "Отец умер осенью 1779-го. Значит, на Рождество. Тебя, наверно, в
России еще даже не было".
Глаза матушки наполняются непрошеной влагой. Она кривит губы, будто в
улыбке и шепчет:
- "Да, в то Рождество я жила при монастыре. Меня выгнали из Академии
за... В Пруссии у меня неприятности. Будущее казалось мне безнадежным и я
хотела принять уж постриг...
А на масленицу вдруг пришло мне письмо от тетки и русская виза. Я и
думать забыла про то, что у меня в России есть тетка..."
Отец, не зная причины сих странных слез, целует мою мать и шепчет ей на
ухо:
- "Я рад, что ты не ушла в монастырь. Все что Господь ни захочет -- все
к лучшему".
И матушка отвечает:
- "Да. Но есть люди, которые умеют подсказывать Господу. А то у него --
порой много дел".
Тяжело гудят пчелы с императорской пасеки неподалеку. Обе пары сапог
быстро покрываются налетом дорожной пыли, но любовники не замечают этого.
Мой отец увлеченно рассказывает о своих частых плаваниях в Лондон,
Амстердам, Гамбург и Кенигсберг - по делам. Уллманисы -- якобы ювелиры и
открыли свои лавки во всех лютеранских столицах. На деле же сии ревностные
лютеране воюют с польскими католиками, ввозя в Ригу оружие английского и
прусского производства. (При сей вести матушка даже не удивляется. Она чует
себя игральным мячом, посланным в точку умелой рукой.)
Каждое плавание отца под стать истинной операции, - много раз он "был в
деле" и теперь хвалится шрамами. Матушка внимательно слушает его, все время
то посмеивается, то улыбается, то - жует какую-то длинную травинку. Она
из-за больной ноги немного прихрамывает и отец все время то ли поддерживает,
то ли - обнимает ее.
Беззвучно катится за ними огромная, наглухо закрывающаяся карета на
мягких английских рессорах, в коей Уллманисы перевозят товар. (Порох не
любит тряски.)
Одна из дверец кареты приоткрыта, и видно, как там - внутри в манящей
полутьме и прохладе на огромной раздвинутой задней скамье лежит мягкая и
пушистая медвежья шкура. Жарко.
Последний рассказ мой об Уллманисах. Верней, не о всех Уллманисах...
Я всегда хотел знать -- откуда моя прабабушка. Как ее звали? Из какой
она местности?
Матушка, зная этот мой интерес, пригласила к нам как-то турок и
показала при нас с Доротеей (моей сестрой -- Дашкой) старые украшения нашей
прабабушки. Турки сразу сказали, что она была -- не турчанкой.
Оказалось, что все надписи на украшениях были сделаны персидскою вязью.
(А нам латышам -- хрен редьки не слаще. Как в Риге отличить турецкую вязь от
персидской?) Турки же позвали старенького муллу, владеющего персидским. Тот
же нас просто убил.
Он сказал, что не считая молитв, надписи только сделаны на персидский
манер. Сам же язык, на коем сии письмена -- не персидский! Мало того...
Молитвы кончались именами пророков: "Абубекр, Осман, Умар..." А шииты,
главенствующие в Персии, не признают их пророками! Пророки же они для
гораздо более светской, суннитской Турции. Иными словами -- украшения моей
прабабушки принадлежали роду, жившему в Персии, но исповедовавшему иное
теченье ислама!
Собрали востоковедов и выяснили, что в то время в Персии правил Тахмасп
Гюли, обЦявивший себя Надир-Шахом. Был он из кызылбашей -- не народа, но
воинского сословия, вроде наших казаков, иль мамелюков для Турции. Нация его
неизвестна, но окружали его воинственные горцы с Кавказа. Северного Кавказа.
Такие же, как и он -- кызылбаши.
Кызылбаши сии как раз разгромили русских в Гиляни, заняли Гюлистан с
Мазендераном и награбили везде много сокровищ. Но были они -- в массе своей
сунниты и шиитское население Персии вскоре восстало.
Кызылбаши бежали в Турцию и на Кавказ. Среди них видимо была и моя
прабабушка. Теперь я знал, где мне дальше искать, но -- не знал как.
Когда я подрос, я с особым рвением взялся за персидский с турецким,
чтоб самому попытаться прочесть сии письмена, но...
В возрасте девятнадцати лет я отправился на Кавказ за бакынскою нефтью.
Подробнее я расскажу в свой черед, а здесь я должен признаться, что взял с
собой несколько украшений, чтоб там, на Кавказе мне их прочли и сказали --
кто я. (Не знать восьмую часть своей Крови -- просто ужасно.)
Лишь на Кавказе мне доложили: "Это -- ингушский язык. Одна из трех
надписей была Хвалою Аллаху на ингушский манер. Вторая -- подписью золотых
дел мастера. И лишь в третей на золотом браслете тончайшей работы мои предки
сказали мне: "Любимой моей в день нашей свадьбы". И под этим: "Доченьке в
день ее свадьбы". Две фразы и -- ничего. Ни имен. Ни названий. Ни даты. Но
мне показалось, что кто-то оттуда из темноты сказал мне, что -- Любит меня.
Я понимаю, что по одной вещи нельзя вдруг судить о том, кто были мои
предки. Но три надписи на столь редком наречии вселяют уверенность. И я
верю, что во мне восьмая часть Крови -- Ингушская. Это привело к странным
последствиям.
В те годы мне пришлось воевать на стороне персов с чеченами, а потом на
стороне наших с лезгинами и прочими дагестанцами. Но я всегда просил
командиров: "Не отсылайте меня дальше на запад. Я не пролью крови ингушей,
какими бы они врагами для нас ни были". Генералы слушали мое обЦяснение,
видели мой женский браслет, который я носил вместо амулета на шее, мягчели
лицом и входили в мое положение.
Я верю, - величайшее преступление пролить Кровь брата своего. Я не
знаю, кто из ингушей точно мой брат и для верности не хочу ошибиться.
Потом, когда Ермолов с казаками стал громить поселения горцев, я
открыто назвал его "моим кровником" и обещал расплатиться за кровь братьев
моих. Это стало известно в войсках и привело к ужесточенью вражды казаков и
егерей. Потом же, когда я сместил Ермолова и пересажал его всю родню с
казацкой головкой, война на Кавказе стала моею войной. Государь сказал мне,
что после расправы с Ермоловым, я должен показать русским, что я -- против
горцев. Тогда я послал на Кавказ опергруппу фон Розена, чтоб они навели там
порядок.
Не буду вдаваться в подробности, но очень быстро фон Розен собрал всех
горских вождей в одно место, а потом всех схватил и зарезал. Почти всех...
Внезапно он вернулся в Санкт-Петербург и просил со мной встречи. Я
принял его и поздравил с успехом и награждением. Но палач мой почему-то был
не в себе. Он все время бледнел и странно нервничал. На него, вешавшего
поляков аж тысячами, это было совсем не похоже. Я удивился и спросил
генерала:
- "Друг мой, что с вами? Вам нездоровится?"
Розен побледнел еще больше и, запинаясь, пробормотал:
- "Ваше Сиятельство, правильно ли я Вас понял, когда Вы говорили, что
все, что мы сделаем на Кавказе -- сделано Вашею Волей и будто бы Вашей
Рукою, так что мы не должны сомневаться и думать при действиях?"
Я удивился. Это была обычная формула и я всегда отвечаю за деянья
парней, так что..
- "Разумеется. Когда я вас подводил?"
- "Значит, мы убивали Вашей рукой и Кровь жертв пала на Вашу Голову?"
Только тут я вдруг понял, куда идет речь. Сердце мое опустилось и я
хрипло ответил:
- "Да это так. Даже если бы вам пришлось убить моих сына, иль брата..."
Фон Розен помолчал, не зная, как продолжать, а потом почти шепотом
произнес:
- "Среди этих. Ну... Пленных... Было пять ингушей. Я хотел было их...
Тоже в расход, как и прочих, а потом вдруг и вспомнил, что Кровь -- на Вас,
а не на меня, а Вы говорили, что в Вас... И что убийство брата для Вас --
тягчайшее из несчастий..."
У меня захватило дух. Красные круги пошли пред глазами. Я тихо спросил:
- "И что же вы сделали?"
Фон Розен медленно выпрямился во весь рост и сухо отрапортовал:
- "Я их отпустил. Сказал, что мой шеф -- на одну восьмую ингуш и не
может убить своих родственников. Они сперва растерялись, а потом оседлали
своих скакунов и уехали. Через неделю отряд под командой ингуша Шамиля напал
на нашу деревню и многих убил... Я отпустил сего душегуба и теперь готов
нести за сие любую ответственность".
Мои секретари слушали это с разинутым ртом. Гробовое молчанье
затягивалось, а потом я приказал князю Львову:
- "Пишите приказ. За неисполненье задания генерала фон Розена отозвать
и отправить в резерв. На мое усмотрение. Число. Подпись".
Фон Розен чопорно поклонился, щелкнул мне каблуками, звякнул шпорами и
по-военному развернувшись, пошел из моего кабинета. Да только я его догнал у
дверей, и положив ладонь на его руку, взявшуюся уж за дверную ручку, с
чувством выдавил из себя:
- "Спасибо Вам. Этого я не забуду".
Отзыв фон Розена привел к тому, что мы опять отвели всех егерей с
Кавказа, а русские не имели технических средств, чтоб драться с горцами.
