долю ответственности. На бумаге-то все было просто... Верно сказано, -
написали на бумаге, да забыли про овраги, - а по ним ходить...)
Я тогда забираюсь к ней на колени и обнимаю. Она смеется сквозь слезы,
а я пою ей колыбельную, которой меня выучил Карлис.
И вдруг - воспоминание на всю жизнь - глаза ее расширяются, становятся
совсем безумными, и она кричит мне:
- "Повтори, что ты сказал? Повтори сейчас же!"
Я тогда страшно напугался и повторил слова колыбельной песенки о том,
что "если детка не будет спать, придут серые волки, унесут ее и сЦедят"... А
матушка вскочила на ноги, подняла меня на руках и сказала:
- "Ну нет уж, мой латышонок, тобою они - подавятся. По коням".
В городе она приказала собрать всех, кого только можно, на Ратушной
площади, и людей не пришлось звать - сами сбежались, как на пожар. Когда же
народ собрался, матушка сказала, что Швеция, нарушив все договора, напала на
нас без обЦявления войны. Насколько ей известно, многие наши бароны изменили
своему Фатерлянду и переметнулись ко шведам в обмен на подтверждение их прав
на беглых крестьян. А потом приказала ломать двери арсенала и призвала "Всех
граждан вольной Риги - к оружию!"
Я ничего не помню, что было дальше - в тот день на мое сердце выпало и
так слишком много переживаний. Единственное, что я хотел бы добавить - слова
песни, которую латыши сами придумали и сочинили в эту ночь. Она вышла не
очень складно, но вот ее слова в переводе с латышского: "Глухой ночью волки
ищут поживу и точат зубы. Но пока в Риге горит огонь и льется пиво, нам не
страшны серые разбойники. Нальем же кружки и набьем ружья, а рижская Хозяйка
поднесет Огоньку. Выпьем и выпалим, выпьем и выпалим снова. Наливай,
Хозяйка! Поддай Огоньку, Хозяйка!"
Со времен Томаса Бенкендорфа Рига была "Вольною". А по магдебуржскому
праву беглый крестьянин, проживший год в "вольном городе", становился
свободным.
Рижанам не надо было обЦяснять, что произойдет, если к нам явятся их
бароны. Дело дошло до того, что матушка велела раскрыть камеры рижской
тюрьмы и обратилась ко всем преступникам с речью, в которой обещала прощение
и пересмотр дел в том случае, если эти люди "встанут на защиту Родной Матери
- Вольной Риги". Порукой же в этом должно было стать одно их честное слово.
Вы не поверите, закоренелые воры и убийцы плакали и крестились, когда им
давали в руки оружие со словами: "Исполняйте свой долг, братья - рижане.
Если же не хотите защитить Мать Свою, защищайте сами себя - от немецкой
петли".
Вчерашние вор и грабитель, плотник и каменщик, торговец и рыбак -
плохие вояки против профессионального шведского солдата и потомственного
немецкого барона, но как говорил Вольтер: "Бог на стороне больших армий".
Разумеется, если б шведы навязали нам "регулярную" битву, все сии
ополченцы имели бы весьма бледный вид. Но они нужны были лишь для ночной
мясорубки. Днем же достойный отпор любому врагу мог дать и наш родной
Вермахт.
Но и шведы знали о "ливской болезни". Поэтому они нарочно подгадали
свой штурм в самое темное и глухое время Ночи. Они, конечно, догадывались о
том, что мы можем выставить против них латышей. Но сии штатские -- будто
стадо без хорошего командира. А все командиры слепли ночью, что -- куры.
Из всех немцев офицерского звания в тот день в Риге была одна моя
матушка. В ее Крови нет ни единого лива и поэтому она не страдала "куриною
слепотой". Потом она частенько нервно смеялась, рассказывая о том, как
ходила меж латышей и ободряла их перед битвой. Прочие ж немецкие офицеры
старшего возраста сказались больны и разошлись по домам. С их "куриною
слепотой" в кромешной ночи было нечего делать. (А может быть они не хотели
идти против своих северных родственников, - кто ж теперь знает?)
Но одной моей матушке было, конечно, не справиться. И, чтоб ее слова
казались весомее, с ней ходили два молодых адЦютанта: юный Витгенштейн --
двадцати лет, да совсем молодой Винценгерод -- ему было семнадцать. Оба
шатались, как пьяные, и пытались ногами нащупать под собой почву, а матушка
вела их обоих под руки и отчаянно делала вид, что это они ее ведут по ночным
кочкам. (Если бы латыши в этот миг увидали -- насколько ночью беспомощны их
вожди, из сего могло проистечь много перхоти...)
Пару раз юные офицеры промахнулись, подавая руки невидимым
собеседникам, но этого никто не заметил. Латыши, осчастливленные раздачей
оружия, не замечали странностей в поведеньи господ и бросались пред ними,
преклоняя колени и лобызая протянутые баронские руки. (Матушка частенько
смеялась, вспоминая все эти подробности.) Но и ее адЦютанты были не промах.
Витгенштейн, выйдя на освещенное факелами место, сразу же приободрился
и сказал столь горячую и пламенную речь, что латыши одушевились необычайно и
сразу признали его своим лидером. Он стал во главе правой колонны,
Винценгероду досталась левая, а в центре всем заправлял мой отец под
номинальным командованием матушки. Так они и встретили шведов...
Той ночью погибло много рижан. Шведы ударили в штыки именно против
бывших заключенных в надежде, что это самые нестойкие ополченцы. Они
надеялись, что при первой возможности бывшие преступники тут же разбегутся
по всей Лифляндии. А когда поняли собственную ошибку - было уже слишком
поздно. Их колонна отборнейшей инфантерии безнадежно увязла в горах наших
трупов...
Трупов людей не самых добродетельных. Наверняка, - не самых приятных в
обществе, но - свободных. "Они - бежали в Ригу за Свободой. Они умерли за
нее". Так сказала на прощальной панихиде по вчерашним ворам и грабителям моя
матушка. Сказала, бросила в могильный ров горсть земли и приказала выступать
на север.
Тут-то и выяснилось, что выступать-то и некуда. Похороны состоялись,
конечно же, утром. Тем самым утром, в которое северные бароны вылезли из
своих замков (у них тоже была "куриная слепота"!), узнали о разгроме
вражеского десанта и немедля отправились ловить по Лифляндии разбежавшихся
шведов.
Историки в этой связи вспоминают Полтавскую битву, когда немецкие полки
Шлиппенбаха, не получавшие жалованья аж с Рождества, и ворвавшиеся было в
Полтаву, посреди драки остановились, выслушали прибывшего к ним
"светлейшего" Меньшикова, получили с него задаток и точно так же -- ударили
шведам в спину.
Потом многое говорили о Восстаньи в Лифляндии, о Редукциях и казни
моего прапрадеда, но -- факт остается фактом: немцы перешли на русскую
сторону лишь после того, как "светлейший" вывалил перед ними добрую половину
русской казны! (Не забывайте, что Шлиппенбах был курляндцем. Ему-то уж
Восстанье в Лифляндии было -- шибко по барабану. А вот кровное жалованье --
ровно напротив!)
Даже для меня остается загадкой, - была ли договоренность меж моей
матушкой и враждебными ей баронами о совместном уничтожении шведов. Сдается
мне, что бароны нарочно придерживали людей, ожидая итогов сражения под
рижскими стенами. А увидав, что матушка выстояла, они мигом переметнулись на
ее сторону. (К той поре "Хозяйка" всем разЦяснила, что не надо с ней
ссориться.)
Как бы там ни было, матушка ни разу за этим не поднимала вопрос, - на
чьей стороне были той ночью северные бароны. А они отплатили ей Верностью и
безусловной приязнью. С той самой ночи и утра с несомненным прощением (почти
что Изменников) отношения меж баронами и моей матушкой быстро пошли на лад.
Интересней сложилась судьба русского гарнизона. У стен курляндской
Митавы русские попали в засаду и чуть ли не окружение. Мой дядя дрался, как
лев, но был вскоре ранен и команду принял его адЦютант. Сын претендента на
шотландский престол и рижской еврейки -- Михаил Богданович Барклай де Толли.
Совершив беспримерный анабасис по курляндским тылам, русский отряд лишь
через месяц вышел в Витебскую губернию. (Ни дядя, ни юный Барклай не горели
желанием попасть в Ригу, где по окнам их гарнизонной казармы любили
постреливать неизвестные.)
За это время меж моим дядей и его адЦютантом сложилось полное
понимание: дядя был не силен в тактике, да стратегии, Барклай же всегда
отличался легкою нерешительностью. Теперь же один все придумывал, да
рассчитывал, а второй проводил планы в жизнь -- железной рукой. Видно
Господь самолично свел вместе столь разные, но -- дополняющие друг друга
характеры.
В том же году началась война с турками и бабушка воспользовалась сим
предлогом, чтоб угнать бывший гарнизон города Риги -- на юг. Матушка
впоследствии говорила, что бабушка втайне надеялась, что Кристофер
Бенкендорф сложит голову под турецкою пулей, или -- коль не будет столь
храбр, - навлечет позор на себя и своих отпрысков. (Да, она написала дяде
расписку в том, что считает его Романовым. Так ей было нужно. Теперь же ей
было нужно, чтоб сей Романов умер геройскою смертью, иль запятнал свою
Честь.)
Дядя же изменился разительно. До появления столь судьбоносной расписки
он был пьяницей, гулякою и бретером. Немножечко трусом, капельку дураком и
по придворным обычаям -- конечно же, - подлецом.
Теперь же мой дядя строго судил каждый свой шаг, чтоб не было Бесчестья
ему и его - еще не родившемуся ребенку. Он перестал пить и реже играл в
азартные игры. Многие говорят, что он стал гораздо разборчивей в своих
связях, страшно боясь подхватить что-нибудь венерическое и таким образом
погубить своего отпрыска. Но в сражениях он стал совсем безрассудным и,
обращаясь к солдатам, теперь говорил:
- "Ура, братцы! Иль вы не -- дети Петровы! Не посрамим же Чести
родителей наших! За мною -- на Штурм!"
(Считалось, что он провинился, не удержав в руках Ригу, и дядю
поставили во главе штрафников.)
Именно на службе в штрафных дядя и снискал необычайную популярность во
всей русской армии. Он командовал первой колонной, шедшей на приступ Очакова
и получил от самого Суворова Георгия за то, что первым поднялся на стены сей
крепости.
Впрочем, храбрость Бенкендорфов -- такая же фамильная добродетель, как
и "жеребячьи наклонности". Нет, армия восхитилась им скорей не за это.
Будучи штрафником, дядя сложил людей меньше, чем иные в обычных частях!
Сам Суворов обнял великана и произнес:
- "Не ждал... Спасибо за мужичков... Давно тебя надо было в штрафные!
Так -- вот тебе моя рука и спасибо, но... как штрафной, с этой минуты - ни
капли! Хоть плачь!"
Но что еще более удивительно, - вчерашний пошляк с карьеристом вдруг
уступили место благородному человеку. В ответ на милость Суворова дядя мой
отвечал:
- "Не могу принять от вас полной Чести, ибо в успехах моей колонны
большая заслуга за моим адЦютантом -- Мишей де Толли. Прошу вас, - наградите
его так же, как и меня".
Великий Суворов рассмеялся в ответ, погрозил дядюшке, подозвал Барклая,
обнял и расцеловал юношу, а затем, повернувшись к новому георгиевскому
кавалеру, отвечал:
- "Да тебя, милый друг, будто бы подменили! Раньше все было -- "Я, да
-- Я", а теперь я гляжу - ты вполне русский! Раньше надо было тебя в
штрафники! Много раньше!"
В итоге Барклая отметили младшей наградой, а дядя заслужил в армейской
среде полное уважение. Одно его появление солдаты стали приветствовать
кликами, а подчиненные невольно вставали, когда дядюшке случалось зайти к
ним в столовую, иль игровую компанию.
Говорят, в такие минуты дядя каменел вдруг лицом, а потом, выходя от
людей, вроде бы украдкой смахивал с глаз слезу -- он и поверить не мог, что
