-- наша! Жаль будет, если мои недоноски доберутся до тебя, право слово...
Учить тебя надо... Слышишь, Шарлотта, надобно учить твоего первенца - жаль
если такие задатки пропадут для России".
В матушкином горле что-то пискнуло и она упала на колени перед бабушкой
и стала обнимать ее за ноги, говоря, что я еще мал для учебы. Тут Государыня
жестом повелела мне отойти дальше, сама поковыляла к своему креслу и они на
целый час с матушкой стали поглощены разговором.
Я все это время так и простоял навытяжку, ожидая решения своей участи,
а Костька добрался-таки до вазочки с медовыми орешками и сожрал добрую
половину сладостей. Сожрал, а потом и захрапел с очередным орешком в кулаке
прямо на собачьих подушках. Ну что с него было взять - шесть лет малышу.
Тут матушка с бабушкой кончили свой странный торг и вернулись.
Государыня еще раз протянула свою когтистую руку к моему лицу, чтоб лучше
рассмотреть меня (к старости она стала хуже видеть), но вдруг отдернула руку
и я вздохнул с облегчением. Некрасиво дважды подряд противоречить Ее
Величеству, но и нельзя, чтобы тебя унижали, когда ты уже выказал свое
отношение. Так говорила матушка. Поэтому, чтобы помочь бабушке, я нарочно
подошел к свету, и она долго стояла у самого окна и рассматривала меня,
будто не могла наглядеться. А потом обещала:
- "Запомни на всю свою жизнь, Сашка, коль угодишь в беду - говори всем,
что ты - мой внук. Ты первый из внуков, кто стал мне перечить, и пожалел
меня - бедную, а этого я не забуду".
Затем обернулась, ища глазами Костика, увидала его храпящим промеж
собачек и, с видимым неудовольствием в голосе, произнесла:
- "Вы посмотрите на этого поросенка - вылитый Бенкендорф! Ничего не
говори, душенька, я сама была замужем за таким же сокровищем и, как же я
тебя - понимаю! Боже, какая мерзость".
На том моя первая и последняя встреча с Государыней и закончилась. Нас
троих вывели из покоев Ее Величества. Вслед за нами вышел лакей с совочком,
в коем лежали орешки. Я был так потрясен этим зрелищем, что даже спросил у
матушки, неужто Государыня так разозлилась на Костьку, что приказала
выбросить за ним сладости, но матушка загадочно покачала головой и еле
слышно ответила:
- "Сие - испытание. Фон Шеллинги не выносят меду. У самой Государыни от
него до крови свербит. Но ее муж - Петр Третий любил медовые пряники и сын
Павел - любит. И внуки любят - так что у нее много медовых орешков, да
пряников. Ты первый из внуков, кто выказал к ним фамильную неприязнь.
Поздравляю".
Точной даты прибытия в Колледж я не помню, - мы с матушкой вернулись в
Ригу и я справлял Рождество дома. В том году матушка дала роскошный
рождественский бал в здании театра и было очень весело - особенно, когда
прочие разЦехались и остались только свои. В ту пору кровь "лифляндских
жеребцов" уже дала о себе знать и я вовсю ухаживал за актрисой Деборой
Кацман. Все это было по-детски и весьма наивно, к тому же Дебби - старше
меня на добрых семь лет, так что с ее стороны такое внимание к моей персоне
было скорее знаком вежливости к моей матушке. Однажды мы с ней так
нацеловались, что я даже принялся ее раздевать и ей стоило больших трудов
убедить меня, что в театре много народу и в комнату могут войти. Не стану же
я компрометировать мою возлюбленную! Господи, а ведь мне было всего десять
лет тогда...
В последний вечер перед отЦездом мы с Дебби долго катались на санках по
льду залива. В небе стояла огромная луна и снег искрился, искрился и шуршал
под полозьями. Я сидел на месте извозчика в легком полушубке, лифляндской
фуражке, отороченной мехом, легких шерстяных штанах, новеньких яловых
сапогах (мне их сшили по особому заказу - нарочно для Колледжа) и кожаных
перчатках с гербами фон Шеллингов и - знай себе, погонял лошадей. Дебби была
в артистическом платье (даже туфельки - атласные, несмотря на мороз) и
поэтому всю дорогу она куталась в медвежью доху, которую я подарил ей на
прощание.
Мы остановились посреди совершенной ледяной пустыни и я целовал ее
глаза, губы и шею, а она шептала в ответ, что обязательно меня дождется. А
если поднять глаза вверх, было видно бездонное черное небо, сплошь усыпанное
звездами, и откуда-то оттуда появлялись холодные искристые крупинки, которые
опускались на наши разгоряченные лица и я все удивлялся - откуда берется
снег, если небо чистое? Она не дождалась меня...
Был один древний банкир, кто ухаживал за актрисой и когда я убыл в
столицу, сделал ее наследницей, ибо родных он сжил со свету. Он был стар и
уже не мог быть мужчиной, поэтому он, как Давид, хотел чтобы девица грела
его по ночам и... радовала на французский манер.
Тем и кончилось для меня мое первое чувство. У них длилось недолго -
месяца три, а потом он умер и действительно все оставил подружке... С тех
пор я отношусь к актеркам так, как они того и заслуживают: увидал милую
дебютантку -- назначил ей цену. Если "да" -- марш в постель, если "нет" --
пошла вон! Последние годы я не слышу "нет" от этих девиц. Поэтому я и
простил Дебби...
Ясным январским днем 1794 года я прибыл в Санкт-Петербург, где меня
встретил Карлис: у него вдруг появились дела в столице - на Рождество, пока
мы с матушкой поехали в Ригу, бабушка вызвала его к себе и сделала много
подарков и прочих милостей. А как только я приехал на обучение, она и
отпустила отца домой.
Наутро мы с провожатым сели в санки и поехали в Колледж, а Карлис
вернулся в Ригу. Сперва он хотел меня проводить, но... в общем, его не
пустили. Помню, отец на прощанье обнял меня что есть силы - так что у меня
слезы на глазах выступили и шепнул на ухо, мешая латышскую и немецкую речь:
- "Держись, Бенкендорф. Анна велела деда твоего в масле варить, коль он
не смирится. Да только сдохла курляндская сука за месяц до казни, а Бирон -
не решился. Даст Бог..."
И я отвечал ему по-латышски в первый и последний раз в жизни:
- "Pal'dies, teevs. (Спасибо, отец.)"
Потом мы поехали со двора и он все шел за санями и махал мне рукой, а я
не обернулся ни разу и только смотрел на полированную металлическую спинку,
в которой кое-как отражалось то, что осталось за нами. Помню, мой провожатый
все смотрел на меня, а потом не выдержал, выматерился и не проговорил, а
будто сплюнул сквозь зубы:
- "Что вы за народ -- немцы?! Не сердце, а -- камень..." - а потом
выругался совсем непотребно, прибавив, - "Волчонок..."
Так кончилось мое детство.
x x x
Из журнала графини Элен Нессельрод
Однажды мы разговорились в салоне на тему: "Что есть -- Божья Любовь?"
Было высказано много мнений, а в конце все обратились к моему Саше -- ибо он
у нас всегда говорил последнее Слово.
Граф тогда сильно задумался, а потом произнес:
"Когда меня отправляли в учение к русским, я очень не хотел уезжать. И
тогда отец мой вывез меня в деревню и показал простой камень. Он сказал:
- "Знаешь ли ты -- что есть этот Камень? Это -- Дар Божий!"
Я весьма удивился. Тогда батюшка мой обЦяснил:
- "Когда человек мал и неопытен, он жаждет, чтоб Господь выказал ему,
как Он его Любит. И Божью Любовь мы все понимаем, как кусок Золота с неба,
иль красивую девку, а может -- еще какую забаву...
Но... Вместо всего этого Господь посылает нам на сию землю одни только
камни. Камни сии растут прямо из-под земли по весне и убивают наши и без
того крохотные наделы...
Камни сии надобно убирать, разбивать на куски, строить из них дома,
изгороди, или -- мостить ими дороги. И юный глупец готов проклясть Господа
за сей Дар, ибо он несет лишь тяжкий труд, да всякие тяготы.
И лишь на краю жизни старый латыш вдруг понимает, что Господь -- Любит
его. Ибо сей Камень и есть -- тот самый важный Дар Господа. Самый его Ценный
Дар.
Ибо истинную Ценность Камня может понять лишь лифляндец. Уроженец наших
топких болот...
* Часть II. Ливонский меч *
"Нет мелочей в
Делах Династических!"
Колледж Иезуитов Аббата Николя был в том году самой лучшей, дорогой и,
я бы сказал - элитной школой Империи. Именно из Колледжа вышли лучшие
разведчики, дипломаты и управленцы. Однако, - в Колледж не рвались и для
России он стал "вещью в себе".
Видите ли, - ученикам приходилось принять католичество. А это -- на
Руси не приветствуется.
Теперь вы поняли -- кто учился в Колледже. Там были дельные мальчики из
захудалых фамилий, много отпрысков видных поляков и огромное число
лизоблюдов и прихвостней этих католиков. Там было немало курляндцев, в жилах
коих текла немецкая и польская Кровь, но ни единого немца и лютеранина!
Мне не следовало приезжать в сей гадюшник. Единственное, на чем сошлись
бабушка с матушкой -- иезуиты мне обещали гарантии и протекцию: мой прадед
по матушке был внуком Генерала Иезуитского Ордена в Рейнланде с Вестфалией,
а в Братстве -- большое почтение к Крови и былым достоинствам предков.
Вдобавок ко всему Генералом "русской ветви" нашего Ордена был Карл
Магнус фон Спренгтпортен -- лютеранин и швед. (Бабушка наотрез
воспротивилась тому, чтоб на сей пост назначали католика, или -- поляка.
Бабушка всегда была дальновидною женщиной.) Хоть шведы не слишком дружны с
нами -- немцами, но поляков они попросту презирают. Так что мое появление в
Колледже случилось под прямым патронатом Генерала "русских" иезуитов.
Добавьте к тому, что иезуиты замарали себя помощью всяким Костюшкам и
бабушка запретила им свободное передвижение, иль проповедничество средь
простого народа. Многие решили, что сие -- полное запрещение Ордена, но это
-- не так.
России нужна была хоть какая-то разведслужба и вся иезуитская система
образования осталась нетронутой. Но иезуиты хорошо запомнили тех мурашек,
которые по ним бегали, когда моя бабушка (в присутствии своего ката --
Шешковского) грозила им пальцем. Так что бабушке с матушкой были даны все
мыслимые и немыслимые гарантии, что с моей головы -- волос не упадет.
Началось все, как будто -- нормально. Меня представили прочим ребятам и
определили в казарму к "десятилеткам". Я начинал учебу с зимне-весеннего
семестра и сильно отставал по многим предметам, - поэтому мне самому
предложили выбрать Учителей и "Кураторов".
Преподаватели сразу же захотели знать -- насколько велики мои знания в
том, или -- этом, - так что я так и не успел познакомиться с прочими
"десятилетками". Выяснилось, что я хорошо знаю -- химию, физику, математику
и геологию с географией. Гуманитарные же науки оставляли желать много
лучшего.
Отпустили меня "Кураторы" только лишь к ужину и я чувствовал себя
совершенно разбитым и вымотанным. Я так устал, что... был зол на всех и на
каждого. В Риге я привык к тому, что все меня считали лучшим учеником, а тут
-- целый день меня возили "по столу мордой" и я совсем разозлился.
В проверках мы прозевали обед и я был страшно голоден. Меня привели в
столовую и посадили за один стол с прочими малышами. Я уже хотел есть (от
еды на столах так вкусно пахло!), но все чего-то ждали и я не решился идти
поперек местных традиций. Затем появился сам Аббат Николя и стал читать
Мессу. Разумеется, по-латыни. И все стали повторять молитву вслед за
отцом-настоятелем.
Впоследствии многие говорили, что я проявил лютеранскую твердость, но в
ту минуту я попросту хотел кушать и... не знал слов по-латыни. (Каюсь,
грешен. Знал бы - прочел и на славу поужинал!) Повторять же за прочими чужие
