где-то я это слышала, а где - не припомню..."
Государыня сидит, вжавшись в кресло и крепко зажмурив глаза, ее пальцы
побелели и похожи на кости скелета, вцепившегося в ручки кресла, а по щекам
бегут дорожки непрошеных слез. Наконец Императрица Всея Руси, открывает
глаза и шепчет:
- "Откуда ты это взяла? Про любовника... Мне ничего не сказали... Зачем
ты мучишь меня и болтаешь вздор. Нет у нее любовника! Откуда ты знаешь?!"
Матушка заразительно смеется и, многозначительно потирая в воздухе
пальцами правой руки, шепчет на ухо несчастной старухе:
- "Я уже купила весь твой Тайный Приказ. Мне, а не тебе - сообщают все
пикантные слухи твоего двора!"
Бабушка плачет навзрыд, а матушка сперва стоит рядом с теткой и на
губах ее - улыбка. Потом улыбка как-то линяет и племянница садится прямо на
пол в ногах у кресла своей былой благодетельницы и покровительницы. Затем
она вдруг обхватывает руками коленки дряхлой старушки и обе женщины плачут
вместе. Они обнимаются, целуются, бормочут друг другу мольбы о прощении и,
наконец, успокаиваются во взаимных обЦятиях.
Потом бабушка спрашивает:
- "Кто он? Верные ли у тебя сведения?"
Матушка в ответ странно смотрит на венценосную тетку, а потом на
большие часы, стоящие на полке не растопленного камина:
- "Это не моя тайна... Обещаете ль вы, что не накажете мою былую
подругу?"
Государыня с подозрением и хитрецой ухмыляется (на ее постарелом лице
-- гримаса выглядит просто ужасно) и говорит:
- "Конечно... Ну, разумеется!"
Матушка покорно кивает и зовет за собой...
На улице хорошо пахнет грозой, свежим воздухом и нежными листьями.
Старуха с усилием ковыляет, поддерживаемая сильной племянницей, и клюка ее
теперь качается в воздухе, будто -- усики огромно-неповоротливого жука.
Сперва она полна решимости идти на край света, чтоб узнать -- кто любовник
ее невестки, и даже не замечает, что вышла из дома в домашних тапочках.
Затем...
Затем она вдруг замирает, прислушиваясь к чему-то слышному только ей.
Потом она медленно, как сомнамбула идет по тропинке меж древних берез на все
громче слышные голоса...
В летнем павильоне кто-то играет на клавесине и печально поет:
"... Ach, Madchen, du warst schon genug,
Warst nur ein wenig reich;
Furwahr ich wollte dich nehmen,
Sahn wir einander gleich. ..."
Поют на два голоса: мужской -- низкий и сильный будто поддерживает
высокий и словно девичий голос женщины. А тот рвется под небеса и так и
давит слезу у незримого слушателя...
Сложно не узнать в этом пении моего дядю -- Начальника Охраны
Наследника Павла Кристофера Бенкендорфа и Великую Княгиню -- жену Наследника
Павла.
Но бабушка почему-то не спешит прервать старинную песню и разоблачить
безбожных любовников...
Сгустился ночной туман, моросит мелкий дождь, иль капли сыплются с
листьев от недавней грозы -- лицо Государыни мокро. Она стоит в мокрых
домашних шлепанцах, закрывши глаза и вцепившись рукой в плечо любимой
племянницы. Потом она подносит палец к губам и почти что не слышно шепчет:
- "Я ничего не слышу. Я ничего не вижу... Бог им Судья..."
На самом-то деле, - это конец истории. Середина же ее такова:
Не доезжая до Царского Села, матушка отделяется от кавалькады прибалтов
и несется сквозь дождь, сопровождаемая лишь капитаном Давидом Меллером и
раввином Бен Леви. (Арья Бен Леви, хоть и духовного звания, но в Пруссии ему
пришлось служить в армии -- военным священником в "жидовских частях". Так
что ему не в новинку гарцевать на горячем коне...)
На перекрестке незаметных тропинок их ждет одинокий ездок. Матушка и
незнакомец спешиваются и откидывают капюшоны дорожных плащей. Незнакомец
оказывается Кристофером Бенкендорфом... Он с опаской смотрит на спутников
своей законной жены, но признав в них знакомые лица, капельку успокоен:
- "Мадам, я прибыл сюда по вашей записке... Это -- опасно. Меня могут
заподозрить в любую минуту. Я и так -- как уж на сковороде меж двух огней, -
немцы не любят меня за мое "как-будто" предательство, на которое я пошел по
вашему наущению, русские же не доверяют -- потому что я -- немец! Сколько ж
продлится сие безобразие?"
Матушка примирительно кладет руку на рот гиганта и тот сразу же
успокоен. Как ни странно -- похоже эти два непримиримых на людях врага --
всецело доверяют друг другу. Матушке нужен последний из Романовых --
способный к деторождению, дяде нужны матушкины мозги. Вместе они -- страшная
сила.
Матушка спрашивает:
- "Вы сегодня встречаетесь с вашей любовницей в летней беседке, что у
южных ворот?"
Дядя смертельно бледнеет:
- "С чего... Откуда вы знаете?"
Матушка невольно улыбается такому наиву и говорит:
- "Сегодня там будет стоять клавесин. Не спрашивайте -- откуда и не
удивляйтесь его появлению. Пусть сегодня ваши друзья из охраны и фрейлины
Великой Княгини не оставляют вас тет-а-тет. Если что-то пойдет вдруг не так,
- мы должны иметь кучу свидетелей, что в сей встрече нету ни капли... чего
недозволенного.
Вы садитесь с Княгинею за клавесин и занимаетесь чем угодно, пока по
тропинке не пробежит кто-то из моих егерей. Его увидят и ваши спутники.
Поэтому он не пойдет к вам, он не подаст какого-то знака, но как только он
пробежит по тропе мимо беседки, - вы начинаете играть "Nonne und Graf". По
моим сведениям вы оба любите петь сию песню, оставшись наедине, и у вас,
конечно -- получится.
Пойте же так, чтоб ангелы на небесах облились слезами! И если вы споете
действительно хорошо, я обещаю вам, что... Исполнятся все ваши желания!"
Дядя растерян, он жует губами, он морщит лоб, пытаясь найти в сем
какой-то подвох, затем по-бенкендорфовскому обычаю машет рукой, и с
отчаяньем в голосе говорит:
- "Ах, пропадай моя задница...! Я опять доверюсь тебе, жидовская морда!
Но если ты подвела нас под монастырь -- ты губишь не только меня, но и
подругу свою! А она верит тебе -- просто всецело. Мы с того света придем
мучить тебя!" -- при этом он протягивает руку, как для пожатия. Матушка
протягивает руку в ответ и дядя ни с того, ни с сего (на жидовский манер)
вдруг бьет ее ладонью по ладони, гикает, вскакивает на коня и с грохотом
уезжает.
Кончается моросящий дождик. Матушка поднимает глаза к небу, беззвучно
говорит ему все, что думает о давешнем собеседнике, а потом, ковыляя, идет к
своей лошади. Бен Леви и Меллер беззвучно смеются и матушка невольно
подхватывает их смех, восклицая:
- "Ну вас, жидовские морды! Довели меня до греха!"
Это -- середина истории, а вот какое у нее было начало:
Когда моя матушка приезжала в 1783 году к моей бабушке, был месяц март
на дворе, а матушка была мной на сносях.
Встретившись, они гуляют по берегу Финского -- матушке прописали
прогулки на воздухе, а бабушке нравится выезжать из душного, большого
дворца, в коем даже у стен растут уши.
Оставив за спиной роскошные санки, они бредут по дорожке с расчищенным
снегом по высокому берегу моря, а под ними расстилается белая гладь...
Сверкают снежинки и мягко хрустят под ногами, воздух прозрачен и свеж, а
солнце сияет так, что даже дыхание женщин искрится в его лучах.
Тетка спрашивает у племяшки:
- "Почему такой грустный вид? На тебе лица нет!"
Матушка, печально покачав головой, отвечает:
- "Да нет, - я -- счастлива... Правда! Вот только..."
Тетка внимательно смотрит на лицо юной девушки и с пониманием
произносит:
- "Сей Уллманис -- купец и пират! Я же имею глаза..."
Матушка невольно смеется в ответ:
- "От ваших глаз ничто не может укрыться! Мы любим друг друга и он --
славный малый, но...
Когда он садится выпить с друзьями, все их разговоры будут о ценах на
порох в Гамбурге и Амстердаме, о новом оружии, о том, как визжали очередные
католики, когда их резали после удачного абордажа... Когда же они
вспоминают, как стонут пленные католички, мне приходится уходить -- иначе
меня вырвет!
А еще они бредят охотой, своими собаками, лошадьми, да меняют щенков на
любовниц! К лошадям, да собакам их отношение лучше, - ими они не меняются...
Мой Карлис... Однажды он заснул крепким сном посреди "Гамлета"! А в
антракте назвал в ложу дружков и они пили пиво, да обсуждали, каковы должны
быть в постели актрисы, игравшие Гертруду с Офелией! А потом...
Я посмотрела на Карлиса и он в том не участвовал, но прочие сели
играть. Играли они на то, кому из них после спектакля везти Гертруду, а кому
-- Офелию! Как они смеялись - "их ужинать"!
Я... Я ненавижу их! Господи, как же я ненавижу сих деревенских ослов!
И... Я люблю Карлиса и понимаю, что он, в сущности, - такой же как все! И
это разбивает мне сердце...
Первое время я думала, что весь этот порох с оружием -- признак рьяного
лютеранства и целостности натуры. Теперь же... Это -- ужасно!"
Тетка внимательно слушает, снимает с руки перчатку, подбирает снег с
небольшого сугроба, скатывает из него снежок и идет, подбрасывая сей комочек
в руке. Она вдруг улыбается:
- "А у нас в Цербсте снегу порой наметало... Я любила играть в снежки.
А ты?"
Матушка теряется от таких слов, потом берет из рук Государыни твердый
снежок и... почему-то нюхает его:
- "Я тоже любила снежки... Мы играли в них с дедушкой. Он выезжал в
кресле-каталке в наш сад к большому сугробу и... Мы с ним кидались, пока не
помирали со смеху... Он очень любил снежки!
Иной раз я лепила снежок, иль поднимала снежок дедушки, а он пах
камфорой -- я растирала ему культю ноги камфорным спиртом... У нас с ним
руки всегда пахли камфорой..."
Лицо Государыни вдруг меняется. Она закусывает губу и лицо ее будто
трясется. Затем она начинает рассказ:
"Я тоже любила снежки. Мой отец, верней -- муж моей матери был
генералом в армии Железного Фрица и редко когда навещал нас. Он был очень
жадный, холодный и скупой человек. Я никогда не любила его... Зато я любила
моего крестного.
Когда он приезжал к нам из Берлина - начиналось веселье! Он привозил с
собой гору подарков: сладости, игрушки, обновки для меня, и для матушки...
Много ли нужно вечно голодной и бедной принцессе для счастья? Крестный же и
привозил в наш дом Счастье...
Потом он опять уезжал к жене и детям в Берлин и я оставалась его
ждать... Летом мы играли с ним в мяч, а зимою в снежки... Однажды мы с ним
слепили такую большую снежную бабу, что она была ростом с крышу! Когда
приехал муж моей матери, он разозлился -- баба мешала подЦехать к крыльцу и
он приказал разломать ее...
И тогда матушка сказала ему:
- "Сломай ее сам, коли смелый!"
Я впервые увидела -- насколько мать его презирала... А он вдруг
испугался, замахал на нее руками и баба простояла у меня под окном до самой
весны. Она почернела и принялась оседать, когда снова приехал крестный и мы
с ним вместе разломали дурацкую статую...
Перемазались тогда... И смеялись до колик...
А потом... Крестный привез большой торт и мы втроем ели его с подноса
-- ложками, точно свиньи... А мама с отцом кормили друг друга тортом с
ложечки, очень смеялись, да измазались тортом. Я так смеялась, глядя на них,
а потом...
Мы запивали торт -- кофе. Черным и горьким кофе. И я, поднеся чашку к
губам в очередной раз, увидала в кофе -- свое отражение. А перед глазами --
как раз крестный целовал мою мать...
У меня помутился рассудок... Я увидала перед собой два похожих лица.
Слишком похожих, чтобы это было случайным! И сразу мне пришло в голову, что
