Я выронил нож, шагнул вперед, обхватил мою возлюбленную за плечи и
поцеловал в губы, на которых пузырилась кровавая пена... Ялькины глаза
распахнулись в немом крике и... Они у нее были вырезаны, а волосы посветлели
прямо на глазах. Совсем, как у неизвестной мне латышской девочки с
вырезанных Озолей!
Я закричал, сам не знаю - отчего и вцепился в платье умирающей Яльки (а
может быть - латышской девочки) и...
А мой дед отвесил мне тяжеленную оплеуху и оторвал мои скрюченные
пальцы от лацканов его сюртука. А потом - вдруг подмигнул и заразительно
расхохотался мне прямо в лицо.
Я опомнился и, сгорая от стыда, отошел подальше от старого черта и
бросился ничком на землю. Изо всех сил ударил кулаком по мягкой зеленой
травке пригорочка и - ничего.
Только... Я утирал странные, пустые слезы, которые сами собой катились
по моему лицу. А на сердце у меня было так холодно и пусто, что кажется -
ударь меня по груди и оттуда раздастся гулкий тупой звук. Настолько там
ничего не было...
Потом я рассмеялся, сел на пушистую зеленую травку и никак не мог
вспомнить - почему я только что пытался броситься на моего родного деда?
Ради Яльки? Нет, разумеется, она была весьма соблазнительной девочкой и моя
жеребячья кровь тут же начинала бурлить при одном воспоминании о ее нежном и
сладком теле, но... не больше того. Что-то было еще... Но я никак не мог
вспомнить -- что...
Что-то оборвалось. Какой-то дурман. Наваждение... Не могу обЦяснить -
как сие называлось.
Солнышко ярко светило в голубом небе, птички щебетали о чем-то своем,
легкий ветерок быстро высушил мои странные, пустые слезы и на душе моей
снова стало покойно и тихо. Поэтому я улыбнулся:
- "Зачем ты это сделал? Тебя мать просила? Зачем ты - так..."
Дед мой долго смотрел мне в глаза, а потом вдруг спросил:
- "Ты... Ты все равно хочешь жениться на ней?"
- "У меня нет теперь выбора... Я не могу выгнать девушку
обесчещенной... Я обязан жениться".
Дед продолжал смотреть мне в глаза и бородка его меленько затряслась.
("Как у козла", - что-то холодно шепнуло во мне.) Глазенки его суетливо
забегали и он гадливо проблеял:
- "Но вы же не спите! Я по вашим лицам видел -- вы же не спите! Как же
ты мог ее обесчестить?!"
Я будто со стороны услыхал чей-то тихий, суровый голос:
- "Ее могли обесчестить наши солдаты. Ее почти наверняка обесчестили...
И если мои солдаты готовы умереть за меня, я -- Честью отвечаю за все их
поступки".
- "Погоди, - но тебе лишь тринадцать?! Ты даже не командовал сими
скотами! Как же ты можешь за них отвечать?! Ими командовал жид - Меллер! Ими
командовал пират -- Уллманис!"
Будто что-то оборвалось во мне. Я нормально воспринимал от дяди Додика
слова, что он -- "старый жид". Я смеялся с моею матушкой, когда она звала
дядю Додика, иль Арью Бен Леви -- "Моими жидами", а Рижский конно-егерский
-- "Жидовскою Кавалерией". Сами егеря моего "родного" полка звали себя в
обиходе -- "жидами" и даже гордились сим прозвищем. Но из уст моего деда сие
слово прозвучало вдруг... Оно -- нехорошо прозвучало.
Внутри меня все как будто окаменело. Я услыхал будто со стороны мой
покойный вопрос:
- "Кстати, а как ты получил под команду Давида и прочих? Ведь ты не
хотел быть их командиром, не так ли?"
Человек с козлиной бородкой растерялся от моих слов. Что-то в лице его
надломилось и он прохрипел:
- "За что я должен был быть им командиром? За что я должен любить сих
людей?! Бабка твоя оскорбила меня и совсем опозорила... Я не хотел видеть
жидовские морды... Но когда началась Революция, я по чину должен был стать
командиром полка, а прусские немцы не желали приписаться в мой полк. Жиды ж
думали, что моя жена была Честной и не знали подробностей... Вот они и
просились ко мне... Мне нужны были дельные офицеры -- так что пришлось их
терпеть..."
Я иногда вспоминаю сей разговор и удивляюсь, - он начинался, как
отеческие советы старика малолетке, а обратился в какую-то исповедь, где я
оказался вдруг исповедником...
Как ты думаешь, - почему мне -- наследственному барону дозволили взять
в жены еврейку? По прусским законам ведь сие -- невозможно!!! А все --
просто. Все очень просто...
Я болел в детстве свинкой... А может быть сие - "Проклятье фон
Шеллингов"! Я не могу... Я - нормальный мужик, но от меня не бывает детей! Я
-- стерилен! Я НЕ ТВОЙ ДЕД!
Что-то огромное, мягкое нежно ударило мне под коленки и я осел на
землю. Мир потерял вдруг устойчивость и я понесся туда -- в тартары. Я
замотал головой, я закричал:
- "Неправда! Моя бабушка не была шлюхой! Она -- иудейка, она не могла
быть шлюхой!"
Лицо старика приняло странный вид. Он будто прислушивался к чему-то,
что слышал один только он. Затем паяц кивнул головой:
- "Ты не понял... Она не была шлюхой. Она даже... любила меня. Но тебе
надобно вырасти, чтоб понять мир взрослых...
Я был сыном моего отца -- друга Фридриха, его кредитора, Создателя
Абвера и прочая, прочая, прочая... Меня принимали как наследного принца и
многие дамы были рады свести знакомство со мной... А любил я лишь твою
бабушку...
Потом настала Война с русскими и французами. Сперва мы побеждали и я
быстро двигался по чинам, пока не стал генералом и командиром дивизии. Но...
Я получил мою должность до срока, - не имея к ней ни умения, ни привычки...
Однажды, когда моя дивизия шла на марше, мы нос к носу столкнулись с
русскою армией...
Русских было так много, что на одного нашего приходилось
десять-двенадцать славян. А так как мы не успели перестроиться в боевые
порядки, дело пошло с рукопашной и люди мои побежали...
Паника случилась ужасная. Люди бежали по узкой дороге, бросая оружие,
форму и снаряжение и не слушали ничьих приказов... Я пытался... Я хотел
остановить их... Но они бежали, как безумное стадо и чуть было не затоптали
меня самого.
И тогда я решил, что мне надо возглавить отряд, который бы стал
заслоном перед бегущими и как-то остановил их. Я вскочил на коня и мы
понеслись по дороге, обгоняя солдат... А потом общий ужас, крики проклятий
моих же людей, произвели страшное впечатление на мою лошадь и она понесла...
Я опомнился лишь когда какой-то капитан нашей армии схватил моего коня
под уздцы. Я хотел... Я пытался ему обЦяснить, что случилось, что сейчас
сюда придут русские и мы должны...
Тут он выдернул меня из седла, дал мне пощечину и прошипел:
"Слезайте немедленно с лошади, люди подумают, что их бросили! Придите в
чувство, вы же -- генерал нашей армии! Вон те холмы, встаньте на них в каре
и попытайтесь остановить как можно больше людей, чтоб защищаться! Я же с
моим батальоном постараюсь задержать русских, пока вы... Пока вы не
приведете людей в чувство!"
Я сразу опомнился. Я пошел, как сомнамбула и воткнул мою шпагу в землю
на ближайшем холме и мои солдаты, бежавшие по дороге, при виде меня, стали
по одному останавливаться, озираться вокруг, вооружаться оставшимся у них
оружием и занимать место в строю. Так мы стояли и ждали русских...
Только русские не пришли. Вся их армия уперлась в единственный батальон
и понесла в битве такие потери, что русские командиры не решились атаковать
штандарты целой дивизии после конфузии с единственным батальоном пруссаков.
А тот капитан и все его люди полегли, как один. В том бою на один его
штык пришлось... Бог весть -- сколько штыков русских...
На другой день стало известно, что главные силы Железного Фрица смогли
нанести контрудар и теперь русские отступают по всему фронту... Потом
прибыли вестовые, которые предложили мне ехать в Ставку, а вместо меня был
назначен новый комдив...
На Трибунале я обЦяснял ситуацию, рассказал все, как было, и у меня
оказались свидетели, так что... Меня оправдали.
Но пока шло это следствие, я оставался при короле под домашним арестом
и не мог знать, что происходит с моей женой - твоей бабушкой.
В день оправдания (а следствие длилось почти ровно год) ко мне подошли
и сказали:
"Твоя жена тебе изменила. Она родила от твоего же отца! Теперь тебя
ждет в колыбельке маленькая сестричка, а старый греховодник так спятил, что
показывается всюду с твоею женой, как с твоей матерью! Даже хлеще того, -
целует ее перед всеми -- старый сатир! А от этих евреек и впрямь легко
потерять голову -- они же такие все сладенькие!"
Я сошел с ума от сих слов. Я не помнил себя. Я испросил дозволения у
короля и поехал домой. Я вбежал в мой собственный дом и в спальне жены...
Там была люлька и Софи кормила малышку своей собственной грудью. А
крохотная девчушка пускала огромные пузыри, гулила и размахивала
ручонками...
Я сказал Софье:
"Как ты могла? Ведь я так сильно любил тебя! Как ты могла предать нашу
Любовь?"
Тогда твоя бабушка положила твою мать в люльку, убрала в платье грудь,
приложила палец к губам и шикнула:
"Не пугай ее! Говори тише".
Затем она вышла со мною из комнаты, прикрыла за собой дверь, с досадою
посмотрела на меня и просто сказала:
"В кого же ты такой уродился? Недоделок... Отец бы твой за такое --
прибил бы и меня, и мой плод! А ты даже выходишь на цыпочках... Ладно, чего
уж теперь...
Уходи отсюда, пожалуйста. Дочь моя не должна тебя больше видеть. Пусть
лучше я родила ребенка в Грехе, чем... Сей Грех -- на мне и я теперь --
шлюха. Зато на моей девочке нет Пятна за то, что ты сделал. Иль верней за
то, что не смог сделать. Уж лучше бы...
Лучше бы ты застрелился в тот день! Своей Чести не жаль, отца б
пожалел! Он чуть не умер со стыда и горя из-за тебя..."
Я не помню, как вышел из моего ж дома... Потом я написал прошение
Фридриху, в котором просил его отправить меня -- куда-нибудь, лишь бы из
дома подальше. Америка тогда считалась известнейшей ссылкой и меня послали
туда -- с глаз долой.
После Войны, когда меня выкупили из французского плена, я узнал, что
отец, будучи комендантом Берлина, был тяжко ранен. Русское ядро раздробило
ногу его, а он все пытался ее сохранить -- вот и доигрался до сепсиса...
Ногу пришлось отнять по бедро, но по его личной просьбе Фридрих оставил его
комендантом Берлина и командующим берлинского гарнизона.
Уже после Войны рана его вдруг воспалилась и он пролежал в горячке
полгода. За время сие они убили твою бабушку - Софью.
Ее изнасиловали до смерти в тюрьме. Было следствие и по личному приказу
Фрица всех насильников обезглавили. Но я, как человек причастный к разведке,
знаю подоплеку этого дела...
Мой отец и твой дед страстно влюбился в мою жену и твою бабку. Он
настолько потерял голову от Любви, что она стала вертеть им, как хотела. А в
Пруссии начались гонения на евреев и советники Фридриха сказали ему, что
нужно прервать эту связь, иначе прусский Абвер может обернуть оружие против
немцев! Но они боялись, что отец все узнает, а он до смерти был -- ужасного
нрава.
Поэтому тюрьма и пара безмозглых скотов, которым нравилось мучить
насилуемых... Все списали на их зверскую похоть и ошибку охраны. Да только
отец был умнее других. Он не мог предЦявить обвинений Железному Фрицу,
зато...
Протри глаза, мальчик. Если твоя бабка умерла, когда твоей матери было
пять лет, а еврейских родственников к тому времени выгнали из страны --
откуда в ней такая ненависть к Пруссии? Откуда она знает, что ее мать
изнасиловали? Почему она больше всех ненавидит именно Железного Фрица?
Подумай, сынок!
