отношения, связывавшие этих двух людей -- адмирала и садовника, -- уже не
таили для них секретов. Привычное соседство, отмеченное молчанием и личными
знаками, годами берегло их особый союз.
Есть множество историй. Эта тянулась издалека.
Шесть лет назад к адмиралу привели человека, которого называли Адамсом.
Он был высоким, крепким, с волосами до плеч и опаленной солнцем кожей.
Обыкновенный матрос. Адамса приходилось поддерживать, -- сам он ходить не
мог. По его шее проползла отталкивающая, изъязвленная рана. В нем странным
образом отсутствовало всякое движение, словно его разбил внутренний паралич.
Единственное, что еще напоминало об остатках сознания, был взгляд Адамса.
Взгляд умирающего зверя.
Взгляд хищника, подумалось Лангле.
Передавали, будто его нашли в отдаленной африканской деревушке. Там
были и другие белые люди, рабы. Но с ним все было иначе. Он считался любимым
животным предводителя племени. Он стоял на четвереньках, обвешанный перьями
и разноцветными камушками, привязанный к трону тамошнего царька. Адамс
питался объедками, которые швырял ему хозяин. Его тело, исполосованное
плетью, покрылось ранами. Он так наловчился лаять, что его лай забавлял
повелителя. Поэтому он, видно, и выжил.
-- Что он может сообщить?
-- Он -- ничего. Он не говорит. Не хочет говорить. Но те, кто был с
ним... другие рабы... и еще те, кто узнал его в порту... короче, о нем
рассказывают что-то неправдоподобное, такое впечатление, что этот человек
был повсюду, тут дело нечисто... если верить всему, что о нем говорят...
-- Что говорят?
С отсутствующим видом он, Адамс, стоял посреди комнаты, как истукан. А
кругом -- вакханалия памяти и фантазии, рвущейся наружу, чтобы расписать
воздух похождениями той жизни, которая, как говорят, принадлежит ему /
триста верст по пустыне пешком / видели, как он превратился в негра, а потом
снова стал белым / потому что, мол, якшался с местным шаманом и выучился
готовить красный порошок, который / когда их взяли в плен, то привязали
одной веревкой к большому дереву и ждали, пока их сплошь облепят мошки, но
он заговорил на непонятном языке, и дикари мгновенно / утверждали, что он
был в горах, где никогда не меркнет свет, вот почему оттуда еще никто не
возвращался в своем уме, никто, кроме него; вернувшись он сказал, что / при
дворе султана он был в чести; всему причиной -- его чудесный голос; и он
купался в золоте; взамен он должен был являться в пыточную и петь, покуда
палачи не докончат свою работу, ибо султану пристало слышать не
душераздирающие крики, но дивные распевы, которые / озеро Кабалаки так
велико, что все принимали его за море, пока не построили ладью из огромных
листьев и не переплыли озеро от края до края; он тоже был на этой ладье,
готов поклясться / он извлекал алмазы из песка голыми руками, закованными в
кандалы; в них каторжники не могли бежать, и он был среди них, это так же
верно, как то, что / все заверяли, будто он погиб во время страшной бури, но
однажды при всем честном народе вору, укравшему воду, отрубили руки; смотрю,
да это он / тот самый Адамс, правда, он перемерил тысячу имен; говорят, он
называл себя Ра Ме Нивар, что означает на том наречии "парящий человек"; еще
был случай, у африканских берегов / в городе мертвых, куда не помышляли
входить из-за проклятия, висевшего над ним от века: там лопались глаза у
всякого, кто
-- Этого довольно.
Лангле уставился на табакерку, которую уже несколько минут нервно
вертел в руках.
-- Хорошо. Уведите его. Никто не двинулся с места. Молчание.
-- Адмирал, есть еще кое-что.
-- Что же?
Молчание.
-- Этот человек видел Тимбукту.
Табакерка Лангле остановилась.
-- Имеются свидетели, готовые присягнуть: он там был.
Тимбукту. Жемчужина Африки. Недоступный и волшебный город. Кладовая
всех мыслимых сокровищ, обитель всех языческих богов. Средоточие неведомого
мира, крепость тысячи секретов, призрачное царство изобилия, затерянная цель
бессчетных странствий, источник живительной влаги и райских грез. Тимбукту.
Город, в который не ступала нога белого человека.
Лангле поднял глаза. На всех, кто был в комнате, словно нашел столбняк.
И только глаза Адамса шныряли без передышки, выслеживая невидимую добычу.
Адмирал допрашивал его долго. Он говорил привычно строгим, но
спокойным, почти бесстрастным голосом. Без всякого насилия и нажима.
Однообразная череда коротких и ясных вопросов. На которые он не получил ни
одного ответа.
Адамс безмолвствовал. Казалось, он навсегда изгнан в другой, неумолимый
мир. Из Адамса не удавалось вырвать даже взгляда. Ровным счетом ничего.
Лангле взирал на него молча. Затем сделал знак, не допускавший
возражений. Адамса подняли со стула и потащили из комнаты. Видя, как его
волокут -- безвольные ноги шаркали по мраморному полу, -- Лангле поежился от
тягостного чувства: Тимбукту ускользал в этот миг с негласных географических
карт Королевства. Ни с того ни с сего он вспомнил известную легенду о том,
что у женщин Тимбукту открыт только один глаз, который они бесподобно
раскрашивают земляными красками. Лангле часто спрашивал себя, почему они
загораживают второй глаз. Он встал, зачем-то подошел к окну и уже собирался
его открыть, как вдруг услышал в своей голове отчетливо произнесенную фразу:
-- Потому что всякий, кто заглянет им в глаза, сходит с ума.
Лангле круто обернулся. В комнате никого не было. Тогда он снова
повернулся к окну. Короткое время он ничего не понимал. Потом увидел на
дорожке маленький кортеж, сопровождавший Адамса в никуда. Лангле даже не
подумал, что ему делать. Он просто это сделал.
Через несколько мгновений, слегка запыхавшись после стремительного
бега, он, ко всеобщему удивлению, стоял перед Адамсом. Глядя на него в упор,
Лангле тихо спросил:
-- Откуда ты знаешь?
Адамс как будто его не замечал. Он все еще пребывал где-то далеко, за
тридевять земель. Только губы его шевельнулись, и все услышали, как он
сказал:
-- Просто я их видел.
Лангле не раз сталкивался с такими, как Адамс. То были моряки,
выброшенные на голый берег неизвестного континента во время шторма или
оставленные там безжалостными пиратами. Они оказывались заложниками случая,
либо поживой диких племен, для которых белый человек был не более чем редким
животным. И если милосердная смерть вовремя не прибирала их к рукам, бедняг
неминуемо ожидал жестокий конец -- в зловонной ли яме или в сказочном уголке
затерянного мира. Мало кто умудрялся выжить: их подбирал нечаянный корабль и
возвращал просвещенному миру с неизгладимыми следами перенесенных
злоключений. Помешавшиеся в рассудке, эти некогда люди беспощадно
исторгались неизведанным. Пропащие души.
Все это Лангле знал. И тем не менее оставил у себя Адамса. Вырвал его у
нищеты и впустил в свой дворец. В каком бы закоулке вселенной ни прятался
разум Адамса, Лангле отыщет и вернет его. Не то чтобы он собирался излечить
Адамса. Не совсем. Скорее он хотел извлечь истории, запрятанные в нем. Не
важно, сколько на это уйдет времени: он хочет эти истории, и он их получит.
Он знал, что Адамса искорежила собственная жизнь. Лангле представлял
себе его душу как тихое селение, варварски разграбленное и раздробленное на
головокружительное число образов, ощущений, запахов, звуков, мук, слов.
Смерть, которую он изображал всем своим видом, была непредвиденным
результатом взорвавшейся жизни. Под его немотой и оцепенением гудел
безудержный хаос.
Лангле не был врачевателем и никогда никого не исцелял. Однако он по
своему опыту знал о нечаянной целебной силе точности. Да и сам он, можно
сказать, уберегался исключительно с помощью точности. Растворенное в каждом
глотке его жизни, это снадобье отгоняло ядовитую растерянность. Лангле
пришел к выводу, что неприступная отрешенность Адамса исчезнет сама собой,
если он повседневно будет заниматься кропотливым и точным делом. Он
чувствовал, что это должна быть своего рода любимая точность, лишь отчасти
тронутая холодностью заведенного ритуала и взращенная в тепле поэзии. Он
долго искал ее в устоявшемся вокруг мире вещей и жестов. И наконец нашел.
Тем же, кто не без ехидства отваживался спросить его
-- И какая, с позволения сказать, панацея вернет к жизни вашего дикаря?
он с готовностью отвечал
-- Мои розы.
Как ребенок бережно подберет птенца, выпавшего из гнезда, и уложит его
в уютное самодельное ложе, так и Лангле приютил Адамса в своем саду.
Достойном восхищения саду, изящные очертания которого оберегали от вспышки
многоцве-тие его красок, а железная дисциплина строгой симметрии
упорядочивала буйное многообразие собранных по всему миру цветов и растений.
Саду, где сумбур жизни становился божественно правильной фигурой.
Именно здесь Адамс понемногу пришел в себя. Несколько месяцев он хранил
молчание, смиренно отдаваясь постижению сотен -- точных -- правил. Затем его
отсутствие, пронизанное стихийным упрямством затаившегося в нем зверя, стало
перерастать в размытое присутствие, прореженное тут и там вкраплением
коротких фраз. Спустя год никто при взгляде на Адамса не усомнился бы, что
перед ним самый настоящий садовник, каким он и должен быть: молчаливый и
невозмутимый, медлительный и аккуратный, непроницаемый, не молодой и не
старый. Милостивый Творец мироздания в миниатюре.
За все это время Лангле ни разу ни о чем его не спрашивал. Лишь изредка
он заводил с Адамсом досужие разговоры, в основном по поводу самочувствия
ирисов или непредсказуемости погоды. И тот и другой избегали намеков на
прошлое, любое прошлое. Лангле выжидал. Спешить ему было некуда. Он даже
упивался своим ожиданием. Он настолько вошел во вкус, что, прогуливаясь
однажды по длинной парковой аллее и повстречав на ней Адамса, едва ли не
разочаровался, когда тот поднял голову от дымчатой петунии и отчетливо
произнес, как будто ни к кому не обращаясь:
-- В Тимбукту нет стен, ибо жители города твердо знают: одной его
красоты достаточно, чтобы остановить любого врага.
Адамс умолк и склонился над дымчатой петунией. Лангле зашагал по аллее,
не проронив ни слова. Сам Вседержитель, будь он сущим, ничего бы не заметил.
С того дня из Адамса заструились все его истории. В разное время и при
самых непредвиденных обстоятельствах. Лангле только слушал. Не задавая
вопросов. Слушал. Иногда это были нехитрые фразы. Иногда целые повести.
Адамс говорил тихим, проникновенным голосом. Он на удивление умело перемежал
рассказ молчанием. В монотонном, как псалмопение, собрании фантастических
образов было что-то завораживающее. Волшебное. И Лангле поддался этим чарам.
Ни один из услышанных им рассказов не попадал в его темнокожаные
фолианты. На сей раз Королевство
Было ни при чем. Эти истории принадлежали ему. Он предвкушал, когда они
созреют в лоне поруганной,
мертвой земли. И теперь пожинал плоды. Такой изысканный подарок он
решил преподнести собственному
одиночеству. Он воображал, как встретит старость в преданной тени этих
историй. И умрет, запечатлев
в глазах образ, недоступный другому белому человеку, -- образ
красивейшего из садов Тимбукту.
Отныне, думал он, все будет таким пленительно простым и легким. И не
мог предугадать, что вскоре с человеком по имени Адамс его свяжет нечто
поразительно жестокое.
Однажды -- к тому времени Адамс уже появился в адмиральском дворце --
