вбирала в себя душистые запахи богатых заморских тканей, всплывала на
поверхность в очах чужеземной красавицы, единожды увиденной в незапамятные
времена, а под конец кругосветного плавания ума сливалась с ароматом
диковинного фрукта, что рос-де в южных краях у самого синего моря: вкушая
его, ты вкушал вкус солнца. Поскольку барон Кервол отродясь не видывал моря,
море в его сознании тайком плавало на борту парусника, стоявшего со
спущенными парусами у причала, -- безобидное и бесполезное.
Оно могло бы прозябать там вечно. Но его мигом извлекли на свет божий
слова человека в черном по имени Аттердель -- вердикт неумолимого жреца
науки, призванного явить чудо.
-- Я знаю, как спасти вашу дочь. Ее спасет море.
Морское чрево. Уму непостижимо. Зачумленная, тухлая лужа, вместилище
кошмаров, глубоководный монстр, древнейший людоед, язычник, вечно наводивший
на людей страх, и вот нежданно тебя зовут, как на прогулку, тебе велят,
потому что нужно лечиться, тебя толкают с неумолимой вежливостью в морское
чрево. Нынче это лечение в моде. Желательно, чтобы море было холодным, очень
соленым и неспокойным, так как волна--тоже часть лечебной процедуры, а
скрытую в ней опасность следует технически преодолеть и морально подавить,
бросив ей робкий -- все же робкий -- вызов. И все это в полной уверенности,
что непомерная морская утроба сумеет разорвать оболочку болезни,
восстановить жизненные каналы, усилить живительные выделения главных и
второстепенных желез,
идеальное мягчительное средство для страдающих водобоязнью,
меланхоликов, импотентов, малокровных, нелюдимов, злыдней, завистников
и сумасшедших. Вроде того психа, которого привезли в Брикстон под
неусыпным надзором докторов и ученых и силой окунули в ледяную, взрыхленную
волной воду, после чего вытащили и, сняв показания и противопоказания,
окунули снова, разумеется, силой,
при температуре плюс восемь, с головой; он вынырнул словно крик и
словно дикий зверь вырвался из рук санитаров и прочего люда, и хоть все они
были опытными пловцами, это ничего не дало против слепой звериной ярости; он
пустился наутек -- наутек -- прямо в воду, совершенно голый, и взревел от
этой смертной пытки, взревел от стыда и страха. Гулявшие по пляжу оцепенели
от неожиданности, а зверь все бежал и бежал, и женщины еще издалека
впивались в него взглядом, ведь им хочется, ох как хочется увидеть бегущего
зверя и -- что там скрывать -- рассмотреть его наготу, именно ее,
беспорядочную наготу, наобум несущуюся в море, по-своему даже
привлекательную в этот пасмурный день, исполненную той красоты, что насквозь
прошибает и годы примерного воспитания, и чопорные пансионы, и ханжескую
стыдливость и попадает туда, куда должна попасть, молниеносно взбираясь по
напряженным жилкам застенчивых женщин, которые в тайниках своих пышных
белоснежных юбок --
женщины. Море будто ждало их всегда. Если верить докторам, оно
пребывало так тысячелетиями, терпеливо совершенствуясь с единственной целью
-- стать чудодейственной мазью, облегчающей страдания их души и тела.
Распивая чаи и взвешивая слова, безукоризненные доктора с парадоксальной
любезностью твердили в безукоризненных гостиных безукоризненным мужьям и
отцам, что отвращение, шок и ужас, вызываемые морем, являлись в
действительности благотворным средством от бесплодия, недержания мочи,
нервного истощения, климакса, повышенной возбудимости, раздражительности,
бессонницы. Идеальный способ для врачевания ювенильных отклонений и
подготовки к нелегким женским обязанностям. Торжественный обряд посвящения
девиц в женщины. Так, позабыв на время барахтающегося в море психа из
Брикстона
(псих дул без остановки, улепетывал в открытое море, покуда вовсе не
скрылся из виду, -- подопытный кролик. ускользнувший от медицинского
освидетельствования и академической статистики и стихийно отдавшийся морском
позабыв беднягу беглеца
(его переварил исполинский водяной желудок и уже не вернул земле, не
отрыгнул миру, как того следовало ожидать, в виде бесформенного лилового
пузыря),
обратимся к женщине -- просто женщине, -- уважаемой, любимой, матери,
женщине. Не важно, по какой причине -- болезнь -- ее привозят на море,
которое иначе она никогда бы не увидела, и море становится точкой ее
исцеления, правда точкой беспредельной: глядя в эту точку, она не может ее
понять. У нее распущенные волосы и босые ноги, и это не пустяк, а нелепость
-- в сочетании с белой маечкой и штанишками, доходящими до лодыжек так, что
можно домыслить узкие бедра, -- нелепость, ибо такой женщину видел только ее
будуар, и все же именно такой она стоит на берегу, где не застаивается
липкий воздух брачного ложа, но веет морской ветерок, несущий эдикт о дикой
свободе, утерянной, забытой, притесненной, обесцененной за время всей этой
долгой жизни матери-жены-любимой. И это ясно как божий день: она не может
этого не чувствовать. Вокруг -- простор, исчезли стены и закрытые двери, а
впереди -- бесконечная, возбуждающая гладь, и это -- восторг чувств, оргия
нервов, и все еще должно произойти, натиск ледяной воды, страх, текучее
объятие моря, судорога, на исходе воздух...
Ее подводят к воде. На ее лицо спускается -- неземной покров --
шелковая маска.
Впрочем, труп брикстонского психа так никто и не востребовал. Вот что
следует сказать. Врачи ставили свои опыты, вот что следует понять.
Разгуливали немыслимые парочки: больной и его врач; прозрачные, возвышенные,
снедаемые недугом божественной медлительности больные и врачи -- подвальные
мыши, занятые поисками симптомов, анализов, признаков и показаний, неусыпно
следящие за кривой болезни в ее угловатом увиливании от силков небывалого
врачевания. Дошло до того, что они пили морскую воду, ту самую воду, которая
еще вчера считалась тошнотворной привилегией опустившихся бродяг или
краснокожих дикарей. Теперь ее потягивали те самые утонченные инвалиды, что
прогуливались по взморью, неприметно волоча за собой строптивую ногу и
отчаянно симулируя благородную хромоту, избавлявшую их от банальной
необходимости ставить одну ногу впереди другой. Лечением было все. Кто
находил себе благоверных, кто писал стихи -- шла обычная, довольно отвратная
жизнь, которая, исключительно в лечебных целях, вдруг перенеслась на самый
край чудовищной бездны, ныне облюбованной наукой для скорбного променада.
Купание в волне. Так называли это врачи. Имелось даже особое
приспособление, что-то вроде паланкина, на полном серьезе запатентованное и
предназначавшееся для водных процедур, дабы уберечь от нескромных взглядов
представительниц слабого пола, дам и, разумеется, девиц. Представительницы
забирались в паланкин, занавешенный со всех сторон плотным пологом неброских
оттенков, и прямиком препровождались в море вблизи от берега; паланкин
располагали на уровне воды, и дамы выходили из него, чтобы принять водные
процедуры, как принимают лекарство, почти невидимые за набухшим на ветру
пологом -- этой плавучей часовенкой, напоминавшей с берега сакральное
облачение для загадочного водного ритуала. Купание в волне.
Воистину есть вещи, подвластные лишь науке. Отмести столетия гадливости
-- убийственное море, утроба смерти и тлена -- и выдумать идиллию,
мало-помалу утвердившуюся на всех побережьях
мира. Лечение как
увлечение. И было вот еще что: как-то раз к побережью Деппера волной
прибило лодку, точнее ее жалкий каркас. И были они -- совращенные болезнью;
усеяв обширный берег, они поодиночке совокуплялись с морем -- изящные
арабески на повсюдном песке, каждый в собственном коконе волнений, похоти и
страха. С научной невозмутимостью, сплотившей их в этом парадизе, они
неторопко спустились со своих эмпиреев к нездешнему обломку, который не
решался врезаться в песок, как трусливый гонец не решается доставить тайное
послание. Они приблизились. Втащили ялик на сушу. И увидели. Примостившись
на корме, воздев зеницы кверху и простерев длань вперед, в лодке было то,
чего уже не было. Они увидели его --
святого. Деревянного. Деревянная статуя. Цветная. Длиннополая накидка,
перерезанное гордо. Лик этого не замечает, он хранит божественный покой и
ангельскую кротость. В лодке больше ничего, только святой. Один. На
мгновение все невольно переводят взгляд на океан, ожидая увидеть очерк
церкви -- вполне понятный, но безрассудный порыв: ни церквей, ни крестов, ни
тропинок там не было: в море вообще нет дорог, нет указателей и пояснений.
Смотрят десятки болящих, смотрят изнуренные, прекрасные и далекие
женщины, смотрят мыши-врачи, ассистенты и прислужники, смотрят старые
соглядатаи, зеваки, рыбаки и подростки -- смотрит святой. Все застыли в
смущении -- они и он. И в нерешительности.
Как-то раз на побережье Деппера.
Так никто никогда и не понял.
Никогда.
-- Повезете ее в Дашенбах, там идеальный пляж для купания в волне. Три
дня. Одно погружение утром, одно -- днем. Спросите доктора Тавернера, он обо
всем позаботится. Вот рекомендательное письмо. Возьмите.
Барон взял письмо, даже не взглянув на него.
-- Это ее погубит, -- сказал он.
-- Возможно. Но маловероятно.
Только великие лекари бывают так цинично точны.
Аттердель был самым великим.
-- Судите сами, барон: вы вольны удерживать вашу девочку здесь годами;
она вечно будет ходить по белым коврам и спать среди летающих людей. Но
настанет день, и чувство, которое вы не сможете предугадать, унесет ее
прочь. И тогда -- аминь. Либо вы идете на риск, следуете моим предписаниям и
уповаете на Господа. Море вернет вам дочь. Не исключено, что мертвую. Но
если живую, то действительно живую.
Циничная точность.
Барон замер с письмом в руке, на полпути между самим собой и черным
доктором.
-- У вас нет детей.
-- Это не имеет значения.
-- Однако их нет.
Он глянул на письмо и положил его на стол.
-- Элизевин останется дома.
На миг стало тихо, но только на миг.
-- Ни за что на свете.
Это произнес падре Плюш. На самом деле в его сознании возникла поначалу
другая, более витиеватая фраза, звучавшая примерно так: "Быть может, стоит
отложить решение этого вопроса и хорошенько обдумать его, с тем чтобы..."
Что-то вроде того. Но оборот "ни за что на свете" был явно проворнее и без
особого труда скользнул сквозь петли своей предшественницы, всплыв на
поверхности тишины как нежданно-негаданный поплавок.
-- Ни за что на свете.
Впервые за шестнадцать лет падре Плюш осмелился возразить барону в том,
что касалось жизни Элизевин. Он ощутил пьянящий восторг, словно только что
выбросился из окна. В нем всегда билась своего рода практическая жилка, и,
оказавшись в воздухе, он решил поучиться летать.
-- Элизевин поедет к морю. Я сам ее повезу. Мы проведем там столько
времени, сколько понадобится: месяцы, годы, -- пока девочка не совладает с
собой. И она вернется -- живой. Всякое другое решение было бы глупостью,
хуже того -- трусостью. Да, Элизевин боится, но мы не должны бояться, не
убоюсь и я. Элизевин нет никакого дела до смерти. Она хочет жить. И ее
желание сбудется.
Падре Плюш говорил так, что в это невозможно было поверить. Невозможно
было поверить в то, что это говорит падре Плюш.
-- Вы, доктор Аттердель, ровным счетом ничего не смыслите в людях: ни в
отцах, ни в детях. Поэтому я вам верю. Истина всегда бесчеловечна. Как вы. Я
