-- Ушам своим не верю...
-- Разумеется, она совсем коротенькая, всего несколько слов... Или вот
еще: Молитва старика, у которого трясутся руки. В общем, в таком роде...
-- Что-то невероятное!
-- И сколько их у вас?
-- Немного... Тут особо-то не распишешься... Хотелось бы, но без
вдохновения ничего не выходит...
-- Ну, примерно...
-- На сегодня... 9502.
-- Не может быть...
-- Страшное дело...
-- Черт возьми, Бартльбум, по сравнению с этим ваша энциклопедия
выглядит школьной тетрадкой.
-- А как вам это удается, падре Плюш?
-- Понятия не имею.
-- Вчера он сочинил просто потрясающую.
-- Элизевин...
-- Нет, правда.
-- Элизевин, ради Бога...
-- Вчера он сочинил молитву о вас.
Все разом умолкают.
Вчера он сочинил молитву о вас.
Она сказала это, глядя мимо них.
Вчера он сочинил молитву о вас.
Она смотрит куда-то в сторону, и вот уже все обращают туда изумленные
взоры.
Сбоку от стеклянной двери столик. За столиком человек с потухшей
трубкой в руке. Адамс. Никто не заметил, когда он вошел. Может, только что.
Может, давным-давно.
-- Вчера он сочинил молитву о вас.
Немая сцена. Элизевин встает и подходит к Адамсу.
-- Она называется Молитва человека, не желающего называть свое имя.
Ласково. Она говорит это ласково.
-- Падре Плюш думает, что вы доктор.
Адамс улыбается.
-- Временами.
-- А я говорю, что вы моряк.
Немая сцена продолжается. Все замерли. Но ловят каждое слово. Каждое.
-- Временами.
-- Ну а сейчас вы кто? Адамс качает головой.
-- Я просто жду.
Элизевин стоит перед ним. В уме у нее наивный вопрос: "Чего ждете?"
Всего два слова. Но ей не удается их произнести, потому что мгновением
раньше она слышит про себя отчетливый шепот: Не спрашивай меня об этом,
Элизевин. Не надо, прошу тебя.
Элизевин стоит, не издав ни звука, и смотрит в немые, как камни, глаза
Адамса.
Молчание.
Адамс поднимает взгляд поверх нее и говорит:
-- Сегодня удивительное солнце.
За стеклами, без единого стона, испустили последний вздох туманы и
зазвенел ослепительно-прозрачный воздух воскресшего из пустоты дня.
Берег. И море.
Свет.
Северный ветер.
Бесшумные приливы и отливы.
Дни. Ночи.
Литургия. Если присмотреться -- застывшая литургия. Застывшая.
Люди как мановения обряда.
Не вполне люди.
Жесты.
Их поглощает каждодневно надвигающаяся церемония -- словно кислород для
ангельского клокотания волн.
Их вбирает совершенный береговой ландшафт -- словно фигурки на шелковых
веерах.
Изо дня в день они становятся все неизменнее.
Очутившись у моря, они рождаются, исчезая, и в зазорах элегантного
ничто находят утешение от временного небытия.
По оптическому обману души разливается серебряный перезвон их голосов
-- единственная ощутимая рябь в безмятежности невыразимого волшебства.
-- Вы думаете, я сумасшедший?
-- Нет.
Бартльбум рассказал ей обо всем. О письмах, о шкатулке красного дерева,
о заветной женщине. Обо всем.
-- Я еще никому об этом не рассказывал.
Тишина. Вечер. Анн Девериа. Распущенные волосы. Длинная, до пят,
белоснежная ночная рубашка. Ее комната. На стенах блики света.
-- А почему именно мне, Бартльбум?
Профессор теребит край сюртука. Это не легко. Совсем не легко.
-- Потому что мне нужна ваша помощь.
-- Моя?
-- Ваша.
Человек навыдумывает себе бог весть каких историй и носится с ними
полжизни; не важно, что все это россказни и небылицы, главное -- "мое", и
точка. Мало того, он еще и гордится этим. Он даже счастлив. Так может
продолжаться до бесконечности. Но вот в один прекрасный день что-то ломается
в этой громадной машине грез -- бац, -- разрывается ни с того ни с сего;
человек и в толк не возьмет, как это вдруг вся эта небывальщина уже не в
нем, а перед ним, словно бред постороннего, только этот посторонний и есть
он сам. Бац. Чепуха. Нечаянный вопрос. Всего-то.
-- Мадам Девериа... а как я ее узнаю, как пойму, что это она, моя
женщина, когда мы встретимся?
Совсем простой вопрос, выбравшийся из катакомб, в которых был так долго
захоронен. Всего-то.
-- Как я ее узнаю, когда мы встретимся? Вот именно: как?
-- Неужели вы еще ни разу об этом не задумывались?
-- Ни разу. Я был уверен, что узнаю ее, вот и все. Но сейчас я боюсь.
Боюсь, что не сумею ее распознать. И она пройдет мимо. И я лишусь ее
навсегда.
Профессор Бартльбум изнемогал от всесветного горя.
-- Научите, мадам Девериа, как мне распознать мою единственную, когда я
увижу ее.
Спит Элизевин, спит при свете свечи и свете девочки. Спит падре Плюш,
спит среди своих молитв. Спит Плассон, спит в белизне своих картин. Даже
Адамс, наверное, спит -- спит хищный зверь. Спит таверна "Альмайер", спит
убаюканная морем-океаном.
-- Закройте глаза, Бартльбум, и дайте мне руки.
Бартльбум повинуется. И осязает лицо этой женщины, губы, играющие его
пальцами, тонкую шею, распахнувшуюся рубашку, ее руки, направляющие его руки
по теплой, мягкой коже, чтобы они почувствовали тайны незнакомого тела и
стиснули его жар, а потом снова взметнулись на плечи, и пальцы зарылись в ее
волосах, проникли меж губ и засновали взад-вперед, пока ее голос не
остановит их и не прозвучит в тишине:
-- Посмотрите на меня, Бартльбум.
Рубашка спустилась до лона. В улыбчивом взгляде ни тени смущения.
-- Придет час, и вы встретите женщину, и ощутите все это, даже не
притронувшись к ней. Отдайте ей ваши письма. Они написаны для нее.
Тысяча мыслей роятся в голове Бартльбума, когда он отводит раскрытые
ладони; кажется, сожми он их -- и видение рассеется.
Бартльбум вышел. Все перемешалось в его сознании. Там, в полумраке
комнаты, ему померещилась призрачная фигурка хорошенькой девочки, лежащей на
кровати в обнимку с пухлой подушкой. Обнаженной девочки. Молочная кожа --
как морская мгла.
-- Когда ты хочешь ехать, Элизевин?
-- А ты?
-- Я ничего не хочу, -- говорит падре Плюш, -- но мы должны попасть в
Дашенбах. Тебе надо лечиться. Здесь... здесь ты не выздоровеешь.
-- Почему?
-- Здесь... сидит какая-то хворь. Разве ты не замечаешь? Бледные как
мел картины этого художника, бесконечные изыскания профессора... И потом,
эта дама, такая красивая, но такая несчастная и одинокая... Странно... Не
говоря уже о том господине, который чего-то ждет. Он все время только ждет.
Одному Богу известно чего или кого... И все это, все это застыло по ту
сторону сущего. Здесь все ненастоящее, понимаешь?
Элизевин молчит и думает.
-- К тому же, знаешь, что я обнаружил? В таверне живет еще один
постоялец. В седьмой комнате. Там вроде пусто. Вроде. А на самом деле живет
постоялец. Но он никогда не выходит. Дира так мне и не сказала, кто он.
Никто его не видел. Еду постояльцу приносят прямо в комнату. По-твоему, это
нормально?
Элизевин молчит.
-- Что это за место такое, где люди то ли есть, то ли их нет; они
бесконечно слоняются, как будто впереди у них вечность...
-- Здесь берег моря, падре Плюш. Ни земля, ни море. Этого места нет.
Элизевин встает. На ее губах улыбка.
-- Это край ангелов.
Элизевин останавливается на пороге.
-- Мы уедем, падре Плюш. Еще денек - другой, и мы уедем.
-- Вот что, Дол. Ты будешь смотреть на море. Как увидишь корабль,
скажешь мне. Ясно?
-- Да, господин Плассон.
-- Умница.
Дело в том, что у Плассона никудышное зрение. Вблизи еще куда ни шло, а
вдаль совсем никуда. Он полагает, что слишком долго смотрел на богатые
сусалы. А это вредно для зрения. Не говоря уж об остальном. Так что он и рад
бы высмотреть какой-нибудь корабль, да не высматривается.
Может, Дол заприметит.
-- Они держатся подальше от берега.
-- Почему?
-- Боятся дьявольских отрогов.
-- Чего-чего?
-- Ну, рифов. Вдоль побережья тянутся сплошные рифы. Они чуть торчат
над водой, их и не видно. Вот корабли и сторонятся берега.
-- Только рифов нам не хватало.
-- Это дьявол их раскидал.
-- Ну конечно.
-- Правда! Между прочим, он обитал вон там, на острове Таби. Как-то раз
появилась тут девочка, она была святой. Села она в лодку, гребла ровно три
дня и три ночи и доплыла до той окаянной земли. Она была очень красивой.
-- Земля или святая?
-- Девочка.
-- А-а.
-- До того красивой, что, увидев ее, дьявол перепугался до смерти.
Попытался было прогнать девочку, но она и глазом не моргнула. Стояла как
вкопанная и смотрела на него. В общем, кончилось тем, что он дошел... до
этой... как ее...
-- До ручки.
-- Точно. До ручки. И с диким воем стал носиться по воде, пока совсем
не растворился. Больше его не видели.
-- Ну, а рифы тут при чем?
-- При том, что, где ступала нога дьявола, из воды поднимался камень.
Куда ни шагнет -- там и риф. Они и по сей день на том же месте. Дьявольские
отроги.
-- Ничего себе.
-- И я о том.
-- Не видать кораблей?
-- Не-а.
Молчание.
-- Мы что тут весь день будем мыкаться?
-- Ага.
Молчание.
-- По мне, так лучше забирать вас вечером на лодке.
-- Не отвлекайся. Дол.
-- Вы могли бы написать для них стихотворение, падре Плюш?
-- По-вашему, чайки тоже молятся?
-- Еще бы. Особенно перед смертью.
-- А вы когда-нибудь молились, Бартльбум?
Бартльбум поправляет шапочку.
-- Молился когда-то. А потом прикинул: за восемь лет я обращался к
Всевышнему дважды. В результате умерла моя сестра, а мою будущую спутницу
жизни мне еще только предстоит встретить. Теперь я молюсь гораздо реже.
-- Не думаю, что...
-- С цифрами не поспоришь, падре Плюш. Все остальное -- лирика.
-- Именно. Будь мы чуточку...
-- Не усложняйте, падре Плюш. Все куда проще. Вы действительно верите в
существование Бога?
-- Ну, существование -- это, пожалуй, сильно сказано. Я верю, что он
есть, вот. Совершенно особым образом. Но есть.
-- А какая разница?
-- Большая, Бартльбум, очень даже большая. Взять хотя бы этого
постояльца из седьмого номера... того самого, который не выходит из комнаты,
и все такое прочее.
-- И что?
-- Никто его ни разу не видел. Питаться он вроде бы питается. Но это
запросто может оказаться уловкой. Его может и не быть. Выдумка Диры. Зато
для нас он как бы есть. По вечерам он зажигает лампу; время от времени из
его номера доносится шум; вы сами, я видел, замедляете шаг, проходя мимо,
пытаетесь что-нибудь разглядеть, услышать... Для нас этот человек есть.
-- Ничего подобного, это явно какой-то помешанный, какой-то...
-- Никакой он не помешанный, Бартльбум. Дира утверждает, что это
джентльмен, в нем чувствуется истинное благородство. Просто с ним связана
некая тайна, вот, а в остальном он вполне нормальный человек.
-- И вы в это верите?
-- Я не знаю, кто он, не знаю, существует ли он, но знаю, что он есть.
Для меня есть. А еще этот человек боится.
-- Боится?
Бартльбум качает головой.
-- Чего же?
-- Вы не гуляете по берегу?
-- Нет.
-- Вы не гуляете, не пишете, не рисуете, не говорите, не задаете
вопросов. Вы ждете?
-- Жду.
-- Тогда почему? Почему вы не сделаете того, что должны сделать, и не
положите всему этому конец?
Адамс обращает взгляд на эту девочку, которая говорит голосом женщины.
