являющиеся, чтобы залечить раны, напоить и утешить; вот некая дама
лихорадочно ищет свое зеркальце, зеркальце, кто видел ее зеркальце, верните
мое зеркальце, зеркальце, мое зеркальце; вот господин благословляет
умирающих ругательствами и причитанием, а другой, сидя на краешке плота,
говорит с морем вполголоса, точно обхаживает его, и слышит ответ, море
отвечает, завязывается разговор, последний разговор, иные поддаются на
лукавые ответы моря, верят ему и под конец сползают в воду, переходя во
власть необъятного собеседника, который поглощает их и уносит далеко-далеко
-- а по бревенчатому настилу шныряет взад-вперед Леон, мальчонка Леон,
двенадцатилетний юнга, безумие и ужас давно прибрали его к рукам, и он мерит
плот от края до края, без остановки выкрикивая одно и то же: мамочка,
мамочка, мамочка, у Леона нежный взгляд и бархатистая кожа, словно птица в
клетке, он будет носиться очертя голову до тех пор, пока не угробит себя,
пока у него не разорвется сердце или что-нибудь еще внутри, и он вдруг
рухнет как подкошенный и забьется в судороге с выпученными глазами и под
конец затихнет, и его поднимет на руки Жильбер -- Жильбер так любил юнгу --
и крепко прижмет к себе -- Жильбер любил юнгу и теперь безутешно оплакивает
и целует его, странно видеть посреди этой преисподней лицо старика,
наклоняющееся к губам ребенка, нелепые поцелуи, но как забыть эти поцелуи,
если видел их собственными глазами, то была не греза, я чувствовал дыхание
смерти, меня не обуяло спасительное безумие или сладостное видение, я
потерял счет дням, но знал, что с наступлением темноты снова явится ночной
зверь, он должен явиться, звериный ужас охватит нас, и разразится ночная
бойня, и мы будем сеять вокруг себя смерть, чтобы не умереть самим, чтобы
Первое -- это мое имя; второе -- их глаза; третье -- назойливая мысль;
четвертое -- крадущаяся ночь; пятое -- истерзанные тела; шестое -- голод;
седьмое -- ужас; восьмое -- безумные видения, а девятое -- отвратное мясо,
мясо, мясо, что вялится на вантах, кровоточащее мясо, мясо, человеческое
мясо, мясо у меня в руках, на моих зубах, мясо людей, которых я видел,
которые были, мясо живых, а потом мертвых, забитых насмерть, потерявших
рассудок, разрубленных на куски, мясо рук и ног, дравшихся на моих глазах,
мясо, содранное с костей, мясо, у которого некогда было имя и которое,
обезумев от голода, я теперь пожираю, от зари до зари жую обрезки кожаных
ремней и ткани, больше на этом треклятом плоту ничего нет, ничего, ничего,
морская вода и моча, охлажденные в жестяных кружках, кусочки олова под
языком, чтобы не спятить от голода, и дерьмо, которое никак не заставишь
себя проглотить, и веревки, пропитанные кровью и солью, -- единственная пища
с привкусом жизни, но и она идет в ход, покуда человек не слепнет с голода и
не припадает к трупу товарища и со слезами и молитвой не отрывает от него
шматок, который, словно зверь, уносит в укромное место и обсасывает, и
кусает, и блюет, и снова кусает, свирепо преодолевая отвращение оттого, что
вырывает у смерти последнюю тропинку к жизни, безжалостную тропинку, по
которой друг за другом идем мы все; теперь мы сравнялись в нашем озверении и
ошакаливании и молча стережем свой ошметок мяса, с оскоминой на зубах,
перемазанными кровью руками и пронзительной, грызущей болью в желудке,
источая тяжелый смертный дух, смрад разлезающейся кожи, разлагающейся плоти,
сочащегося влагой и слизью мяса; разъятые, как вопли, тела напоминают столы,
накрытые для нашей скотской трапезы; конец всего, чудовищное поражение,
постыдная сдача, гадостный разгром, богопротивная гибель, и тут я -- я --
поднимаю взгляд -- я поднимаю взгляд -- взгляд -- и тут я поднимаю взгляд и
вижу его -- я -- вижу его: море. Впервые за эти долгие дни я по-настоящему
вижу его. И слышу его страшный голос, чувствую его крепчайший запах и
безостановочный нутряной танец, нескончаемую волну. Все исчезает, и остается
только оно. Передо мной. Надо мной. Как откровение. Тает пелена боли и
страха, пленявших мою душу, рвутся тенета мерзости, жестокости и кошмара,
застилавших мои глаза, рассеиваются сумерки смерти, помутившие мой разум, и
в нежданном свете меня осеняет желанная ясность, я наконец-то вижу, и
чувствую, и понимаю. Море. Оно казалось молчаливым соглядатаем, даже
соучастником. Или оправой, сценой, декорацией. Теперь я смотрю на него и
понимаю: море было всем. Оно было всем с самого начала. Я вижу, как оно
танцует вокруг меня, озаренное ледяным светом, торжествующее, прекрасное и
необъятное чудовище. Оно было в руках, несущих смерть, в умиравших
мертвецах, в жажде и голоде, в агонии, подлости и безумии, оно было
ненавистью и отчаянием, жалостью и отказом, оно -- эта кровь и эта плоть,
этот ужас и этот блеск. Нет ни плота, ни людей, ни слов, ни чувств, ни
поступков -- ничего. Нет виноватых и невинных, приговоренных и спасенных.
Есть только море. Все стало морем. Мы, покинутые землей, стали морским
чревом, и морское чрево -- это мы, и в нас оно дышит и живет. Я смотрю, как
оно танцует в своей накидке, искрящейся весельем его же собственных
невидимых глаз, и наконец понимаю, что никто из людей не повержен, ибо все
это -- лишь триумф моря и его слава, а значит, значит ХВАЛА, ХВАЛА, ХВАЛА
ЕМУ, морю-океану, что могущественнее всякого могущества и великолепнее
всякого великолепия, ХВАЛА И СЛАВА ЕМУ, господину и рабу, жертве и палачу,
ХВАЛА; земля благоговеет при его появлении и лобзает душистыми губами край
его накидки, его -- СВЯТОГО, СВЯТОГО, СВЯТОГО, утробы всякого новорожденного
и чрева всякого усопшего, ХВАЛА И СЛАВА ЕМУ, пристанищу всякой судьбы и
вечно бьющемуся сердцу, началу и концу, источнику и горизонту, властелину
ничего и учителю всего, да будет ХВАЛА И СЛАВА ЕМУ, господину времени и
владыке ночей, единому и неповторимому, ХВАЛА, ибо Его горизонт и Его
утроба, бездонная и непостижимая, и СЛАВА, СЛАВА, СЛАВА ЕМУ в поднебесье,
ибо всякое небо в Нем отражается и теряется, и всякая земля Ему уступает,
Ему, непобедимому. Ему, желанному избраннику луны, радетельному отцу
ласковых прибоев, перед Ним да преклонится весь род людской и воспоет Ему
песнь ХВАЛЫ И СЛАВЬ!, ибо Оно внутри людей и в них растет, и они живут и
умирают в Нем, и Оно для них тайна и цель, истина и приговор, спасение и
единственный путь к вечности, так есть и так будет, до скончания века,
которое и будет концом моря, если у моря будет конец, у Него, Святого,
Единого и Нераздельного, Моря-Океана, Ему же ХВАЛУ И СЛАВУ воссылаем, ныне и
присно и во веки веков.
АМИНЬ.
АМИНЬ.
АМИНЬ.
АМИНЬ.
АМИНЬ.
АМИНЬ.
АМИНЬ.
АМИНЬ.
АМИНЬ.
АМИНЬ.
АМИНЬ.
Первое
первое -- это мое имя;
первое -- это мое имя; второе -- их глаза;
первое -- это мое имя; второе -- их глаза; третье -- назойливая мысль;
четвертое -- крадущаяся ночь;
первое -- это мое имя; второе -- их глаза; третье -- назойливая мысль;
четвертое -- крадущаяся ночь; пятое -- истерзанные тела; шестое -- голод;
первое -- это мое имя; второе -- их глаза; третье -- назойливая мысль;
четвертое -- крадущаяся ночь; пятое -- истерзанные тела; шестое -- голод;
седьмое -- ужас; восьмое -- безумные видения;
первое -- это мое имя; второе -- их глаза; третье -- назойливая мысль;
четвертое -- крадущаяся ночь; пятое -- истерзанные тела; шестое -- голод;
седьмое -- ужас; восьмое -- безумные видения; девятое -- мясо, а десятое --
человек, который пожирает меня глазами и не убивает. Его зовут Томас. Он
самый сильный из них. Потому что самый хитрый. Мы не смогли его убить. В
первую ночь попытался Лере. Потом Корреар. Но он семижильный, этот Томас.
Уже полегли все его товарищи. На плоту нас осталось пятнадцать человек. Один
из них -- Томас. Он долго отсиживался в дальнем углу. Затем медленно пополз
к нам. Каждое движение требует непомерных усилий. Я это хорошо знаю, ибо со
вчерашнего дня не могу сдвинуться с места и решил умереть здесь. Всякое
слово вызывает пронзительную боль, всякий жест-- невыносимое напряжение. А
он все ближе и ближе. За поясом у него нож. Ему нужен я. Я знаю.
Одному Богу известно, сколько прошло времени. Нет больше ни дня, ни
ночи. Вместо них -- неподвижная тишина. Мы на дрейфующем кладбище. Открываю
глаза -- он уже здесь. Не знаю, кошмар это или явь. Может, я просто сошел с
ума? Наконец безумие добралось и до меня. Хотя, если это безумие, то от него
не легче, наоборот-- одни страдания. Хоть бы он что-нибудь сделал, этот
Томас. Но он только смотрит в упор, и все. Еще шаг -- и он навалится на
меня. Я безоружен. У него нож. Я полностью обессилел. В его глазах
спокойствие и решимость зверя, готового к прыжку. Невероятно, но Томас еще
способен ненавидеть. В этой поганой тюрьме, плывущей по воле волн, осталась
одна смерть. Невероятно, но он еще помнит. Если бы я мог говорить, если бы
во мне еще теплилась жизнь, я сказал бы ему, что вынужден был это делать,
что в этом аду нет ни жалости, ни вины, нет ни меня, ни его, а есть только
море, море-океан. Я велел бы ему не сверлить меня глазами, а поскорее
прикончить. Пожалуйста. Но я не в состоянии говорить. Он не двигается и не
сводит с меня глаз. И не убивает меня. Когда-нибудь это кончится?
Вокруг страшная тишина. На плоту давным-давно никто не стонет. Мертвые
уже умерли, живые только ждут. Не слышно молитв и криков -- ни звука. Море
легонько пританцовывает, нашептывая что-то на прощанье. Я не чувствую ни
голода, ни жажды, ни боли. Ничего, кроме невыносимой усталости. Открываю
глаза. Этот человек все еще здесь. Закрываю глаза. Убей меня, Томас. Или дай
спокойно умереть. Ты уже отомстил. Уходи. Переведи взгляд на море. Я уже
ничто. Моя душа больше не моя, не лишай меня смерти этим взглядом.
Море легонько пританцовывает.
Не слышно молитв и стонов -- ни звука.
Море легонько пританцовывает.
Увидит ли он, как я умру?
Люди зовут меня Томасом. А это -- рассказ о подлости. Я пишу его в моей
памяти, собрав остаток сил и глядя на этого человека, которому не будет
прощения. Мой рассказ прочтет смерть.
"Альянс" был могучим и большим кораблем. Море никогда бы не одолело
его. На такой корабль идет три тысячи дубов. Плавучий лес. Он сгинул по
людскому недомыслию. Капитан Шомаре то и дело заглядывал в карты, измеряя
глубину мелководья. Но капитан не умел заглядывать в море. Не умел
распознавать его цвета. "Альянс" зашел на Аргенскую банку, и уже никто не
мог его остановить. Странное кораблекрушение: как будто приглушенный стон
раздался из недр судна и оно застопорилось, дав легкий крен. Замерло.
Навсегда. Я видел, как борются с яростной бурей могучие корабли и как,
сдавшись, они исчезают в волнах высотою с замок. То были поединки.
Прекрасные. "Альянсу" так и не довелось побороться. Тихий конец. Вокруг
расстилалось почти ровное море. Противник был внутри, а не супротив. И вся
его сила была пшиком перед таким противником. Многие люди погибали на моих
глазах в этой схватке. Но корабли -- никогда.
Корпус судна начал трещать. Было решено покинуть "Альянс" и соорудить
этот плот. От плота разило смертью еще до того, как его спустили на воду.
Люди это чувствовали и толпились вокруг шлюпок, чтобы не попасть в
уготованную им западню. Пришлось загонять их на плот под дулами ружей.
Капитан клятвенно обещал, что никого не бросит и благополучно отбуксирует
плот до самого берега. На этой посудине без бортов, руля и ветрил они
