Когда захочет. Как сейчас.
-- В разных концах света я видел таверны наподобие этой. Точнее, так: я
видел эту таверну в разных концах света. То же одиночество, те же цвета, те
же запахи, та же тишина. Люди приезжают сюда, и время останавливается.
Кое-кто, наверное, находит здесь свое счастье?
-- Наверное.
-- Если бы я мог вернуться назад, то поселился бы у самого моря.
Молчание.
-- У самого моря.
Молчание.
-- Адамс...
Молчание.
-- Хватит ждать. В конце концов, не так уж это и трудно -- кого-то
убить.
-- Ты думаешь, я там умру?
-- В Дашенбахе?
-- Когда меня окунут в море.
-- Ну вот еще...
-- Нет, ты правду скажи, падре Плюш, не увиливай.
-- Ты не умрешь, клянусь, не умрешь.
-- Откуда ты знаешь?
-- Знаю.-- Да ну тебя.
-- Я видел сон.
-- Сон...
-- Вот послушай. Лег я однажды в постель и уже собирался потушить
лампу, как вдруг открывается дверь и в комнату входит мальчик. Слуга,
подумал я. Мальчик подходит ко мне и говорит: "Что бы вы хотели увидеть
сегодня во сне, падре Плюш?" Так и сказал. А я ему в ответ: "Графиню Вармеер
в купальне".
-- Падре Плюш...
-- Ну, это я так, нельзя, что ли? Короче, он ничего не ответил, только
усмехнулся и вышел. Я уснул, и что, по-твоему, мне приснилось?
-- Графиня Вармеер в купальне.
-- Она самая.
-- Ну и как она?
-- Да... ничего особенного...
-- Уродина?
-- Мнимая худышка, так себе... Не важно... С того дня мальчик приходит
каждый вечер. Его зовут Диц. И всякий раз спрашивает, что бы я хотел увидеть
во сне. Позавчера я ему сказал: "Пусть мне приснится Элизевин. Я хочу
увидеть ее взрослой". Я заснул, и ты мне приснилась.
-- И какой я была?
-- Живой.
-- Живой? А еще?
-- Живой, и все. Больше не спрашивай. Ты была живой,
-- Я... живой?
Анн Девериа и Бартльбум сидят бок о бок в лодке, вытащенной на берег.
-- И что вы ему ответили? -- спрашивает Бартльбум.
-- Я не ответила.
-- Ничего?
-- Ничего.
-- И что теперь будет?
-- Не знаю. Думаю, он приедет.
-- Вы рады?
-- Не знаю. Я по нему скучаю.
-- Может, он приедет и заберет вас навсегда?
-- Не говорите глупостей, Бартльбум.
-- Почему бы и нет? Он любит вас, вы сами сказали: все, что у него есть
в жизни, -- это вы...
Любовник Анн Девериа наконец разузнал, куда отправил ее муж. Он написал
ей. И в эту минуту он, верно, уже на пути к этому морю и берегу.
-- Я бы примчался и увез вас навсегда. Анн Девериа улыбается.
-- Скажите это еще раз, Бартльбум. Умоляю. Скажите еще.
-- Вон он... вон там!
-- Где, где?
-- Там... да нет, правее, вон, вон...
-- Вижу! Черт возьми, вижу.
Трехмачтовый!
-- Ну да, трехмачтовый, разве не видите?
-- Трех?
-- Плассон, а сколько мы уже тут?
-- Вечно.
-- Я серьезно.
-- И я серьезно, мадам. Вечно.
-- По-моему, он садовник.
-- С чего ты взяла?
-- Он знает названия деревьев.
-- А ты откуда их знаешь, Элизевин?
-- Лично мне вся эта история с седьмой комнатой совсем не по душе.
-- Что так?
-- Я боюсь человека, который никому не показывается.
-- А падре Плюш говорит, что это он боится.
-- Ему-то чего бояться?
-- Иногда я спрашиваю себя: чего мы все ждем?
Молчание.
-- Что будет слишком поздно, мадам.
Так могло бы продолжаться до конца дней.
* КНИГА ВТОРАЯ. Морское чрево *
Спустя две недели после отплытия из Рошфора фрегат французского флота
"Альянс" прочно сел на песчаную банку у побережья Сенегала. Причиной тому
были неопытность капитана и неточность навигационных карт. Все попытки
высвободить судно оказались тщетны. Фрегат пришлось покинуть. Корабельных
шлюпок на всех не хватило, поэтому на воду спустили плот футов сорок длиной
и вполовину шириной. На плот высадили 147 человек; там были солдаты,
матросы, несколько пассажиров, четверо офицеров, врач и картограф. По плану
эвакуации четыре корабельные шлюпки должны были отбуксировать плот к берегу.
Когда же карав?ч отчалил от останков "Альянса", возникла всеобщая паника и
неразбериха. Караван медленно приближался к берегу, и тут то ли по
недосмотру, то ли по злому умыслу -- истину установить так и не удалось --
шлюпки отцепились от плота. Трос оборвался. Или его перерезали. Шлюпки
уплывали к берегу; плот был брошен на произвол судьбы. Не прошло и получаса,
как, гонимый течением, он скрылся за горизонтом.
Первое -- это мое имя, Савиньи.
Первое -- это мое имя, второе -- взгляды тех, кто нас бросил: их глаза
в тот момент -- они неотрывно смотрели на плот, они не могли смотреть
куда-то еще, но в них ничего не было, ровным счетом ничего -- ни ненависти,
ни сострадания, ни сожаления, ни страха -- ничего. Их глаза.
Первое--
это мое имя; второе -- их глаза; третье -- назойливая мысль: я умираю,
я не умру. Я умираю я не умру я умираю я не умру я -- вода доходит до колен,
плот ускользает под воду, придавленный непомерным весом -- умираю я не умру
я умираю я не умру -- запах, запах страха, моря, тел, бревна скрипят под
ногами, голоса, держаться за веревки, моя одежда, оружие, лицо человека,
который -- я умираю я не умру я умираю я не умру я умираю -- кругом одни
волны, не нужно думать: где земля? кто нас туда дотащит? кто командует?
ветер, течение, молитвы, как стоны, яростные молитвы, кричащее море, страх
оттого, что
Первое -- это мое имя; второе -- их глаза; третье -- назойливая мысль;
четвертое -- крадущаяся ночь, облака, застилающие лунный свет, зловещая
темнота, и только звуки -- крики, вопли, мольбы, ругань и море, встающее
надо всем и разметающее во все стороны эту груду тел -- цепляешься за что
попало: канат, бревно, чью-то руку, всю ночь в воде, под водой, ни огонька,
ни проблеска, повсюду кромешный мрак и невыносимый стон, пронизывающий
каждый миг-- и вдруг, я помню, пощечина от набежавшей волны, стена воды, я
помню -- и тишина, леденящая тишина, а следом -- истошный крик, мой крик,
мой крик, мой крик
Первое -- это мое имя; второе -- их глаза; третье -- назойливая мысль;
четвертое -- крадущаяся ночь; пятое -- истерзанные тела, зажатые бревнами
плота; человек, нанизанный грудью на острый кол, плещется на волнах, как
тряпка; рассвет предъявляет жертвы морских потемок, одного за другим их
снимают с обагренных вил и возвращают новому владельцу -- морю, оно везде:
на горизонте ни клочка земли, ни жалкого суденышка, пусто -- человек
пробирается через усеянную трупами пустыню и, не издав ни звука, уходит в
воду, он плывет и уходит, уходит, глядя на него, за ним идут другие, даже не
пытаясь плыть, они плашмя упадают в море и скрываются -- видя все это,
почему-то наполняешься нежностью, -- прежде чем отдаться стихии, они
обнимаются -- лица мужчин увлажняются невольными слезами -- и оседают в
море, глубоко вдыхая соленую воду в самые легкие и выжигая все внутри, все
-- никто их не останавливает, никто
Первое -- это мое имя; второе -- их глаза; третье -- назойливая мысль;
четвертое -- крадущаяся ночь; пятое-- истерзанные тела; шестое -- голод, он
разрастается в тебе и кусает за горло и застилает глаза; пять бочек вина и
мешок галет; картограф Корреар говорит: мы так не выдержим -- люди
переглядываются, следят друг за другом, чтобы вовремя напасть или отразить
нападение; Лере, старший помощник, говорит; паек на человека -- два стакана
вина и одна галета -- все следят друг за другом, наверное, это слепящий
свет, а может, ленивые, как передышка, волны или чеканные слова Лере -- стоя
на бочке, он выкрикивает: мы спасемся, из ненависти к тем, кто нас бросил,
мы вернемся и заглянем им в глаза, и они уже не смогут ни спать, ни жить, ни
уйти от проклятия, которым станем для них мы, живые, изо дня в день они
будут подыхать от своей вины -- наверное, это бесшумный свет, а может,
волны, ленивые, как передышка, но главное, что люди замолкают и отчаяние
переходит в кротость, порядок и спокойствие -- люди поодиночке бродят
кругами, их руки, наши руки, паек на человека, -- подумать только, сотня
побежденных, потерянных, побежденных людей выстраиваются как по струнке
посреди моря-океана, в хаосе морского чрева, чтобы выжить -- молча, с
нечеловеческим терпением и нечеловеческим упорством
Первое -- это мое имя; второе -- их глаза; третье -- назойливая мысль;
четвертое -- крадущаяся ночь; пятое -- истерзанные тела; шестое -- голод, а
седьмое -- ужас, ужас, взрывающийся в темноте -- снова и снова, -- ужас,
ярость, кровь, смерть, ненависть, зловонный ужас. Они овладели бочкой, и
вино овладело ими. В лунном свете кто-то изо всех сил рубит топором канатную
перевязку плота, офицер пытается остановить этого человека, на него
набрасываются, бьют его ножом, весь в крови, он возвращается к нам, мы
хватаем сабли и ружья, луна скрывается за облаками, ничего не разобрать,
этот миг никогда не кончится, на нас обрушивается невидимая волна тел,
криков и оружия, слепое отчаяние жаждет смерти, немедленной и бесповоротной,
ненависть жаждет врага, чтобы тут же отправить его в ад, -- в мерцающем
свете их тела бросаются на наши сабли, хлопают ружейные выстрелы, кровь
брызжет из ран, я помню, как спотыкаешься о головы, торчащие между бревен,
как безоружные люди с переломанными конечностями подползают к тебе, чтобы
мертвой хваткой впиться зубами в ногу и не отпускать, пока их не пристрелят
или не изрубят саблей, я помню, как двое из наших испустили дух, разодранные
на куски такой безжалостной тварью, вылезшей из ночной пустоты, полегли и
десятки нападавших: одних закололи, другие утонули, оставшиеся расползлись
по плоту, тупо глядя на свои увечья и взывая к святым, когда залезали руками
в открытые раны наших людей и вырывали их внутренности, -- я помню, как на
меня накинулся человек, сдавил мне горло и, пока душил, бормотал навзрыд как
заведенный: "Господи, помилуй. Господи, помилуй, Господи, помилуй"; дикость
и бред: моя жизнь в его пальцах, его жизнь на острие моего клинка, который в
конце концов вонзается ему в бок, затем в живот, в горло, в голову -- и
голова катится в воду, -- клинок продолжает разить бесформенное кровавое
месиво, свернувшееся на бревнах, жалкую куклу, в которой вязнет моя сабля: и
раз, и два, и три, и четыре, и пять
Первое -- это мое имя; второе -- их глаза; третье -- назойливая мысль;
четвертое -- крадущаяся ночь; пятое -- истерзанные тела; шестое -- голод;
седьмое -- ужас, а восьмое -- безумные видения, цветущие на этой бойне, на
этом чудовищном поле битвы, омываемом волной, повсюду тела, куски тел,
зеленовато-желтые лица, кровь, запекшаяся в незрячих глазах, разверстые
раны, прорвавшиеся язвы, трупы, словно исторгнутые бешеным землетрясением,
тела, наводнившие в предсмертных корчах губительный остов плота, по которому
бродят живые -- живые, -- отбирая у мертвых их убогие пожитки и главное --
поочередно растворяясь в безумии, каждый на свой лад, со своими видениями,
отнятыми у сознания голодом, жаждой, страхом и отчаянием. Видения. Кому-то
грезится земля -- Земля! -- кому-то -- корабли на горизонте. Но их крики
остаются без внимания. Кто-то составляет официальное письмо протеста в
адмиралтейство, выражая свое негодование по поводу этого неслыханного
безобразия и требуя надлежащим образом... Слова, мольбы, грезы, косяк
летучих рыб, облако, указующее путь к спасению, матери, братья, невесты,
