круг. Когда было слишком поздно, я начала желать. Изо всех сил. И причинила
себе такие муки, о которых ты и не подозреваешь.
Знаешь, чем здесь хорошо? Смотри: вот мы идем и оставляем следы на
песке, отчетливые, глубокие. А завтра ты встанешь, посмотришь на берег и
ничего не найдешь, никаких следов, ни малейших отметин. За ночь все сотрет
море и слижет прибой. Словно никто и не проходил. Словно нас и не было. Если
есть на свете место, где тебя нет, то это место здесь. Уже не земля, но еще
и не море. Не мнимая жизнь, но и не настоящая. Время. Проходящее время. И
все. Идеальное убежище. Здесь мы невидимы для врагов. Чисты и прозрачны.
Белы, как полотна Плассона. Неуловимы даже для самих себя. Но в этом
чистилище есть свой изъян. И от него не уйти. Это море. Море завораживает,
море убивает, волнует, пугает, а еще смешит, иногда исчезает, при случае
рядится озером или громоздит бури, пожирает корабли, дарует богатства-- и не
дает ответов; оно и мудрое, и нежное, и сильное, и непредсказуемое. Но
главное -- море зовет. Ты поймешь это, Элизевин. Море и есть не что иное,
как постоянный зов. Он не смолкает ни на миг, он заполняет тебя, он повсюду,
ему нужна ты. Можно ничего не замечать -- бесполезно. Море по-прежнему будет
звать тебя. Это и другие моря, которых ты никогда не увидишь; они вечны и
будут терпеливо поджидать тебя в шаге от твоей жизни. Их неустанный зов ты
будешь слышать везде. И в этом чистилище из песка. И во всяком раю, и во
всяком аду. Не важно как. Не важно где. Море день и ночь будет звать тебя.
Анн Девериа замедляет шаг. Нагибается и снимает сапожки. Оставляет их
на песке. Идет дальше босиком. Элизевин не двигается. Ждет, пока спутница
отдалится. Затем произносит так, чтобы ее услышали:
-- Скоро я уеду. И войду в море. И выздоровлю. Я так этого хочу.
Выздороветь. Жить. И стать такой же красивой, как вы.
Анн Девериа оборачивается. Тает в улыбке. Подыскивает слова. Находит
их.
-- Возьмешь меня с собой?
На подоконнике в комнате Бартльбума сидят двое. Всегдашний мальчик. И
Бартльбум. Сидят, свесив ноги в пустоту. А взгляд -- в море.
-- Послушай, Дуд... Мальчика звали Дуд.
-- Вот ты все время тут сидишь...
-- Мммммм.
-- И наверняка знаешь.
-- Что?
-- Где у моря глаза?
-- ...
-- Ведь они есть?
-- Есть.
-- Ну и где же они?
-- Корабли.
-- Что корабли?
-- Корабли и есть глаза моря.
Бартльбум оторопел. Эта мысль почему-то не приходила ему в голову.
-- Но кораблей сотни...
-- Вот и у моря сотни глаз. Что оно, по-вашему, только двумя
управляется?
Действительно. При такой-то работе. И таком размахе. Что верно, то
верно.
-- Погоди, а как же...
-- Мммммм.
-- А как же кораблекрушения? А бури, тайфуны и все такое прочее... Для
чего морю топить корабли, если это его глаза?
Дуд поворачивается к Бартльбуму и с досадой в голосе произносит:
-- А что... вы глаз никогда не закрываете?
Боже. У этого ребенка на все есть ответ.
Думает думу Бартльбум. Раскидывает умом и так и эдак. Потом резко
соскакивает с подоконника. Разумеется, в сторону комнаты. Для прыжка в
обратную сторону понадобились бы крылья.
-- Плассон... Мне нужен Плассон... Я должен все ему рассказать... Черт
возьми, это так просто, надо только пошевелить мозгами...
Бартльбум лихорадочно ищет свою шапочку. И не находит. Ничего
удивительного: она у него на голове. Махнув рукой, Бартльбум выбегает из
комнаты.
-- Пока, Дуд.
-- Пока,
Мальчик пристально смотрит на море. Проходит немного времени.
Убедившись, что поблизости никого, он резко соскакивает с подоконника.
Разумеется, в сторону берега.
Однажды утром все проснулись и увидели, что ничего нет. Были только
следы на песке. Всего остального не было. Если так можно выразиться.
Небывалый туман.
-- Это не туман -- облака.
Небывалые облака.
-- Это морские облака. Небесные -- наверху. Морские -- внизу. Они
появляются редко. Потом исчезают.
Дира знала уйму всего.
Вид за окном впечатлял. Еще накануне небо было усеяно звездами, просто
сказка. А тут на тебе: все равно что нырнуть в стакан с молоком. Не говоря
уже о холоде. Все равно что нырнуть в стакан с холодным молоком.
-- В Керволе то же самое.
Очарованный падре Плюш прилип носом к стеклу.
-- Теперь это надолго. Марево не сдвинется ни на дюйм. Туман. Сплошной
туман. И полная неразбериха. Люди даже днем ходят с факелами. Да что толку.
Ну, а ночью... Ночью и вовсе творится такое... Судите сами. Как-то под вечер
возвращался Арло Крут домой. Завернул не в те ворота и попал прямехонько в
постель Метела Крута, своего родного брата. Метел, тот даже не чухнулся --
знай себе дрыхнет как сурок. Зато женушка его очень даже чухнулась. И то
сказать: к вам бы в постель посреди ночи мужик залез. Слыханное ли дело?
Угадайте, что она ему сказала?
Тут в голове падре Плюша разжалась бессменная пружина. Две упоительные
фразы стартовали с исходных позиций мозга и что есть духу понеслись к
финишной прямой голосовых связок, чтобы по ним вырваться наружу. Более
осмысленная фраза, учитывая, что речь все-таки шла о голосе священника,
звучала, разумеется, так:
-- Сунься -- и я закричу.
Все бы хорошо, только фраза эта была насквозь фальшивой. Поэтому
выиграла другая, правдивая фраза:
-- Сунься -- или я закричу.
-- Падре Плюш!
-- А что я сказал?
-- Что вы сказали?
-- Я что-то сказал?
В гостиной, выходившей на море, все собрались под сенью облачного
наводнения. Но тягостного чувства растерянности ни у кого не было. Одно дело
просто бездействие. И совсем другое -- вынужденное бездействие. Большая
разница. Постояльцы лишь чуточку опешили. Как рыбки в аквариуме.
Особенно волновался Плассон. В охотничьих сапогах и рыбацкой куртке он
нервно расхаживал туда-сюда, поглядывая сквозь стекла на молочный прилив, не
отступавший ни на дюйм.
-- Прямо-таки одна из ваших картин, -- громко заметила из плетеного
кресла Анн Девериа; она тоже не могла оторваться от невероятного зрелища. --
Голова идет кругом от этой белизны.
Плассон продолжал сновать по гостиной, будто и не слышал.
Бартльбум отвлекся от книги, которую бесцельно перелистывал.
-- Вы излишне строги, мадам Девериа. Господин Плассон взялся за очень
трудное дело. А его работы -- не белее страниц моей книги.
-- Вы пишете книгу? -- спросила Элизевин, сидевшая на стуле перед
большим камином.
-- В своем роде.
-- Ты слышал, падре Плюш, господин Бартльбум пишет книги.
-- Ну, это не вполне книга...
-- Это энциклопедия, -- пояснила Анн Девериа.
-- Энциклопедия?
И пошло-поехало. Достаточно сущего пустяка, чтобы забыть о молочном
море, которое тем временем обводит тебя вокруг пальца. Скажем, шелеста
диковинного словца. Энциклопедия. Единственного словца. Заводятся все как
один. Бартльбум, Элизевин, падре Плюш, Плассон. И мадам Девериа.
-- Бартльбум, не скромничайте, расскажите барышне о вашей затее насчет
пределов, рек и всего прочего.
-- Она называется Энциклопедия пределов, встречающихся в природе...
-- Хорошее название. В семинарии у меня был наставник...
-- Дайте ему договорить, падре Плюш...
-- Я работаю над ней двенадцать лет. Сложная штука... В общем, я
пытаюсь выяснить, докуда доходит природа, точнее, где она решает
остановиться. Потому что рано или поздно она останавливается. Это научный
факт. К примеру...
-- Расскажите ей о цепколапых...
-- Ну, это частный случай.
-- Вы уже слышали историю о цепколапых, Плассон?
-- Видите ли, любезнейшая мадам Девериа, эту историю Бартльбум
рассказал мне, а уж я потом пересказал вам.
-- Надо же, ну и фразищу вы отгрохали. Поздравляю, Плассон, вы делаете
успехи.
-- Так что же эти... цепколапые?
-- Цепколапые обитают в арктических льдах. По-своему это совершенные
животные. Они практически не стареют. При желании цепколапые могли бы жить
вечно.
-- Чудовищно.
-- Но не тут-то было. У природы все под надзором. Ничто от нее не
ускользает. В определенный момент, когда цепколапые доживают лет до
семидесяти--восьмидесяти, они перестают есть.
-- Не может быть.
-- Может. Перестают -- и все тут. Так они протягивают в среднем еще
года три. А потом умирают.
-- Три года без еды?
-- В среднем. Отдельные особи выдерживают и дольше. Но в конце концов
-- что самое главное -- умирают и они. Научный факт.
-- Но это же самоубийство.
-- В каком-то смысле.
-- И мы должны вот так вот вам поверить, Бартльбум?
-- Взгляните, у меня тут есть рисунок... изображение цепколапого...
-- Вы были правы, Бартльбум, рисуете вы и впрямь как курица лапой, я,
признаться, еще не видывал таких (стоп)
-- Рисунок не мой... Его сделал моряк, рассказавший мне эту историю...
-- Моряк?
-- Обо всем этом вы узнали от моряка?
-- Да, а что?
-- Поздравляю, Бартльбум, это поистине научный подход...
-- А я вам верю.
-- Благодарю вас, мадемуазель Элизевин.
-- Я вам верю, и падре Плюш тоже верит, правда?
-- Конечно... вполне достоверная история, сдается, где-то я уже об этом
слышал, наверное в семинарии...
-- Чего только не узнаешь в этих семинариях... А дамских историй там не
рассказывают?
-- Я вот сейчас подумал, Плассон, почему бы вам не сделать иллюстрации
к моей Энциклопедии, ведь было бы славно, а?
-- Вы хотите, чтобы я изобразил цепколапых?
-- Ну, кроме цепколапых, там еще много всего... Я написал 872 статьи,
выберете на свой вкус...
-- 872?
-- Отменная мысль, не правда ли, мадам Девериа?
-- В статье Море я бы не давал иллюстраций...
-- А падре Плюш сам рисовал для своей книжки.
-- Полно, Элизевин...
-- Только не говорите мне, что у нас объявился еще один ученый...
-- Это чудесная книга.
-- Вы что, действительно пишете, падре Плюш?
-- Да нет, тут нечто... особое. Это не то чтобы книга...
-- Еще какая книга.
-- Элизевин...
-- Он ее никому не показывает. А книга чудесная.
-- Наверное, стихи.
-- Не совсем.
-- Но близко.
-- Песни.
-- Нет.
-- Ну же, падре Плюш, не заставляйте себя упрашивать...
-- Вот именно...
-- Что -- именно?
-- Нет, я насчет "упрашивать"...
-- Только не говорите мне, что...
-- Молитвы. Это молитвы.
-- Молитвы?
-- О боже...
-- Но молитвы падре Плюша не такие, как все...
-- По-моему, неплохо придумано. Лично мне всегда не хватало подходящего
молитвенника.
-- Бартльбум, ученому не пристало молиться; если он настоящий ученый,
ему и в голову не придет (стоп)
-- Наоборот! Коль скоро мы изучаем природу, а природа -- это не что
иное, как зеркало...
-- Он написал бесподобную молитву врача. Ведь врач тоже ученый?
-- То есть как--врача?
-- Она называется Молитва врача, излечившего больного и чувствующего
смертельную усталость в тот самый момент, когда исцеленный больной встает на
ноги.
-- Что-что?
-- Таких молитв не бывает.
-- Я же сказала: молитвы падре Плюша необычные.
-- И что, там все такие?
-- Есть названия и покороче, но дух тот же.
-- А можно еще какую-нибудь, падре Плюш...
-- Я смотрю, и вас на молитвы потянуло, Плассон?
-- Ну, взять хотя бы эту: Молитва картавого мальчика или Молитва
человека, который падает в овраг и не хочет умирать...
