Алессандро Барикко. Море-океан
---------------------------------------------------------------
Перевод с итальянского Г. КИСЕЛЕВА
---------------------------------------------------------------
Об авторе
АЛЕССАНДРО БАРИККО (ALESSANDRO BARICCO; род. в 1958 г.) -- итальянский
писатель, музыковед. Автор книг "Бегство гения. О музыкальном театре
Россини" ("II genio in fuga. Sul teatro musicale di Rossini", 1988) и "Душа
Гегеля и висконсинские коровы" ("L'anima di Hegel e le mucche di Wisconsin",
1993). Романы "Замки гнева" ("Castelli di rabbia", 1991; премия Кампьелло),
"Шелк" ("Seta", 1996) и повесть-монолог "Новеченто" ("Novecento", 1994)
принесли А. Барикко широкую известность. Но самым крупным успехом отмечен
роман "Море-океан" ("Oceano mare", 1993; премии Виареджо и "Палаццо аль
Боско"). Роман печатается по изданию Milano, Rizzoli, 1996.
Алессандро Барикко. Море-океан
Молли, возлюбленной моей подруге
* КНИГА ПЕРВАЯ. Таверна "Альмайер" *
Куда ни глянь -- песок, обступивший покатые холмы. И море. Море.
Студеный воздух. Неуемный северный ветер благословляет угасающий день.
Берег. И море.
Мнимое совершенство, достойное божественного ока. Самочинный мир, немой
союз воды и земли, законченное, точное творение, истина. Истина. И снова
райский механизм заедает от спасительной песчинки-человека. Довольно самой
малости, чтобы разладить надежное устройство неумолимой истины, -- мелочи,
зароненной в песок, едва заметной трещины на поверхности канонического
образа, пустячного исключения в безукоризненной цельности необозримого
берега. Издалека это всего лишь черная точка в пустынном пространстве --
ничтожный человечек и простенький мольберт.
Мольберт бросил якорь из тонких веревок, придавленных к песку четырьмя
камнями. Валкая конструкция слегка подрагивает на хлестком ветру. Человечек
утопает в охотничьих сапогах и мешковатой рыбацкой куртке. Он обращен лицом
к морю. Пальцы играют островерхой кистью. На мольберте -- холст.
Человечек, словно часовой, зорко охраняет краешек мира от бесшумного
нашествия совершенства. Узкая прореха, рассекающая красочную декорацию
бытия. И так всегда: проблеск человеческого уязвляет покой за миг до того,
как он обернется истиной, немедленно обращая его в ожидание и вопрос; в этом
кроется бесконечная власть человека, который и есть прореха и проблеск; но
он же и отдушина, извергающая потоки событий и многое из того, что могло бы
быть, бездонная пробоина, восхитительная язва, исхоженная вдоль и поперек
тропа, где не может быть ничего настоящего, но все еще будет -- как шаги той
женщины в шляпке и сиреневой накидке, что медленно бредет вдоль кромки
прибоя, расчерчивая справа налево утраченное совершенство громадного
пейзажа, поглощая путь до человечка и его мольберта, покуда не оказывается
совсем близко от него, так близко, что ничего не стоит остановиться и молча
смотреть.
Человечек даже не оборачивается. И не отводит глаз от моря. Тишина.
Время от времени он погружает кисть в медную чашечку и наносит на холст
несколько тонких мазков. Щетина оставляет по себе бледную тень, мгновенно
уносимую ветром, который возвращает холсту его изначальную белизну. Вода. В
медной чашечке одна вода. А на xoлсте -- ровным счетом ничего. Ничего, что
можно было бы увидеть.
Не стихает северный ветер. Женщина кутается в сиреневую накидку.
-- Плассон, вы уже целую вечность работаете тут как проклятый. На что
вам все эти краски, если вы ни разу к ним не притронулись?
Кажется, это выводит его из оцепенения. И ошеломляет. Он поворачивается
и смотрит на ее лицо. Когда он заговаривает -- это не ответ.
-- Прошу вас, не двигайтесь.
Он подносит кисть к женскому лицу, на миг замирает, касается хохолком
ее губ и осторожно проводит им от одного уголка рта до другого. Хохолок
обрастает карминным налетом. Окинув его быстрым взглядом, человечек макает
кисточку в воду и поднимает глаза к морю. На женские губы ложится душистая
тень; в голове проносится невольная мысль: "Морская вода, этот человек пишет
море морем", и от этой мысли ее бросает в дрожь.
Женщина давно повернулась к нему спиной. Математически выверенными
шагами она перебирает обширный берег как четки. Налетевший ветер промокает
розовую кляксу, плескавшуюся нагишом в холщовой белизне. Можно часами
наблюдать за морем, и небом, и всем прочим, но ничего подобного этому цвету
не найти. Ничего, что можно было бы увидеть.
Приливы в здешних местах начинаются засветло. Незадолго до темноты.
Вода обступает человечка и его мольберт, поглощая их медленно, но верно. Оба
невозмутимо стоят где стояли, словно миниатюрный остров или двуглавый утес.
Плассон, художник.
Каждый вечер перед закатом за ним приплывает лодка. Вода уже доходит
ему до сердца. Так хочет он сам. Он взбирается в лодку, затаскивает мольберт
и возвращается домой.
Часовой уходит. Он выполнил свой долг. Опасность миновала. Гаснет в
закатных лучах образ, вновь не сумевший исполниться святости. И все из-за
человечка и его кисточек. Теперь, когда он ушел, времени больше нет. Все
обмирает с темнотой. А в темноте не может быть ничего настоящего.
2
...только изредка и так, что при встрече с ней иные перешептывались:
-- Это ее погубит;
либо:
-- Это ее погубит;
а еще:
-- Это ее погубит;
и даже:
-- Это ее погубит.
Кругом одни холмы.
Моя земля, думал барон Кервол.
Это не совсем болезнь. Похоже на болезнь, но не болезнь. Это что-то
полегче. Такое легкое, что назови его -- оно и развеется.
-- Однажды, когда она была еще маленькой, явился к нам один нищий.
Явился -- и затянул колыбельную. Спугнула та колыбельная дрозда -- вспорхнул
дрозд...
-- ...спугнула и горлицу -- вспорхнула горлица, зашумела крыльями...
-- ...шорох крыльев, фрр-фрр, как шепот листьев...
-- ...лет десять назад это было...
-- ...пролетела горлица за ее окошком -- только горлицу и видели; а
наша-то вскинула глазки от кукол, сама ни жива ни мертва от страху, прямо с
лица спала; сердце у нее захолонуло, того и гляди, душа вон...
-- ...шорох крыльев, фрр-фрр...
-- ...того и гляди, душа вон...
-- ...хотите верьте, хотите нет...
Верили: вырастет -- обмогнется. А до поры до времени разостлали по
всему дому ковры. И то сказать: она боялась даже звука собственных шагов.
Ковры сплошь белые. Безвредные. Глухие шаги, глухие цвета.
Парковые дорожки шли кругами, с единственным вызывающим исключением в
виде четы извилистых аллей, петлявших на размеренно-плавных, как псалмы,
поворотах; так было даже разумнее, ведь при известной чувствительности
нетрудно догадаться, что любой тупик грозит обернуться западней, а
перекресток -- идеальным геометрическим насилием, способным устрашить
всякого, кто находится во власти подлинной чувствительности, и уж тем паче
ее, не то чтобы обладавшую чувствительной душой, а именно что одержимую
неуправляемой душевной чувствительностью, раз и навсегда взорвавшейся в
неведомо какой момент ее тайной жизни -- маленькой, неискушенной жизни, -- а
затем дошедшей невидимыми путями до самого сердца, и до глаз, и до рук, и до
всего состава ее, словно болезнь, хотя вовсе и не болезнь, а что-то полегче,
такое легкое, что назови его -- оно и развеется.
В общем, парковые дорожки шли кругами.
Не следует забывать и о случае с Эделем Тратом. По шелкоткацкой части
ему не было равных во всем крае. И вот как-то раз призывает его к себе
барон. А на дворе зима, снегу навалило -- ребятишек с головой укрывает;
морозы стоят лютые; доехать до барона-- сущий ад: лошадь запарилась, копыта
в снегу тонут, сани вязнут; эдак и окочуриться недолго, не будь я Эделем
Тратом; самое обидное, что даже не узнаешь, на кой черт барону приспичило
меня видеть...
-- Что ты видишь, Эдель?
Барон стоит в детской, против длинной глухой стены, и говорит тихим, по
старинке вкрадчивым голосом:
-- Что ты видишь?
Добротная бургундская ткань, обычный пейзаж, отменная работа.
-- Пейзаж не совсем обычный. По крайности, для моей дочери.
Его дочери.
Тут какая-то тайна. Чтобы раскрыть ее, нужно дать волю фантазии,
позабыв о том, что нам известно. И тогда воображение вырвется на свободу и
проникнет в самую суть вещей и станет ясно, что душа -- не все алмаз, а
часто шелковая вуаль, -- о, я это понимаю, -- представь себе прозрачную
шелковую вуаль: ее ничего не стоит повредить, достаточно нечаянного взгляда
или руки, женской руки -- да-да, -- рука медленно тянется к вуали, сжимает
ее, напрасное усилие: вуаль вспорхнет, как при порыве ветра, и пальцы
скомкают ее так, словно это и не пальцы... словно это и не пальцы, а...
мысли. Вот эта комната -- что та рука, а дочка -- что подбитая ветром
шелковая вуаль.
Да, теперь я понял.
-- Не водопад мне нужен, Эдель, а безмятежное озеро, не дубы, а березы;
те горы в глубине должны стать холмами, день -- закатом, вихрь -- ветерком,
город - деревенькой, замки - садами. И уж если не обойтись без ястребов,
пускай себе парят где-нибудь в вышине.
Да, я понял. А как быть с людьми?
Барон молчит. Он обводит взглядом всех действующих лиц огромной
гобеленной мастерской, одного за другим, словно испрашивая их совета. Он
переходит от стены к стене, но не слышит ответа. Так и должно было быть.
-- Эдель, а как бы сотворить таких людей, которые не причиняют зла?
Верно, и Господь Бог задавался в свое время подобным вопросом.
-- Не знаю. Но попробую.
Работа в мастерской Эделя Трата растянулась на долгие месяцы и
нескончаемые версты шелковой нити, доставленной по распоряжению барона.
Ткали молча, ибо, как утверждал Эдель, тишина должна впитаться в самый уток.
Нить вроде бы не отличалась от всякой другой, только увидеть ее не было
никакой возможности. Но нить была. Так и трудились -- в полной тишине.
Долгие месяцы.
И вот в один прекрасный день ко дворцу барона подъехала повозка. На ней
воз лежал шедевр Эделя. Три гигантские штуки, увесистые, как пасхальные
кресты. Штуки втащили по парадной лестнице, пронесли через вереницу
коридоров и дверей -- в самое сердце дворца, в поджидавшую их комнату.
Прежде чем их размотали, барон прошептал:
-- А люди? Эдель усмехнулся.
-- Уж если не обойтись без людей, пускай себе парят где-нибудь в вышине.
Барон дождался закатного багрянца, взял дочку за руку и повел ее в
новую комнату. Эдель говорит, что, войдя, она зарделась от изумления. На
мгновение барон убоялся, что сюрприз окажет на нее чрезмерное воздействие.
Но только на мгновение. В комнате тотчас воцарилась неотразимая тишина
шелкового мира, которого мирные пажити лучились тихой радостью, а крошечные
человечки, повиснув в воздухе, неторопливо мерили пределы бледно-голубого
неба.
Эдель говорит -- и этого ему не забыть никогда,-- что она долго
осматривалась, а потом, обернувшись, просияла улыбкой.
Ее звали Элизевин.
У нее был дивный бархатный голос; выступала она -- будто скользила по
воздуху, и нельзя было отвести от нее глаз. Временами без видимой причины
она начинала носиться по коридорам, по этим ужасным белым коврам, навстречу
неведомо чему. Она уже не была всегдашней тенью и неслась, неслась... Но
только изредка и так, что при встрече с ней иные перешептывались...
3
До таверны "Альмайер" можно было дойти пешком по тропинке, спускавшейся
