стойкой, назовем ее так. Диры за стойкой не было. На подставке лежала
неизменная книга для записи постояльцев. Человек стал читать, одновременно
заправляя рубашку в штаны. Какие забавные имена. Он вновь огляделся.
Решительно, это была самая безлюдная таверна в истории безлюдных таверн.
Человек ступил в большой зал, прошел между столами, припал к букету цветов,
увядавших в уродливой хрустальной вазе, шагнул к стеклянной двери и
растворил ее. ; Этот воздух. И свет.
Человек невольно прищурился от яркого света и застегнул куртку на все
пуговицы. От ветра. Северного ветра.
Впереди -- целый берег. Шуршит под ногами песок. Человек смотрит на
ноги, словно они только что вернулись из далекого путешествия. Надо же --
они опять здесь, искренне удивился он. Человек поднял голову: на его лице
отразилась блаженная опустошенность. Неизъяснимые мгновения. В такие минуты
ты способен на любую выходку. Человек ограничился самой безобидной. Он
побежал. И не просто побежал, а припустил, понесся, дунул что есть сил,
спотыкаясь, падая и снова ускоряя бег, без передышки, во всю прыть, как
будто за ним гналась всякая нечисть. Только никто за ним не гнался. По
берегу носился он один, один-одинешенек, выпучив глаза и раскрыв рот. Глядя
на него, можно было подумать: этот уже не остановится.
Оседлав, как обычно, подоконник и болтая ногами в пустоте. Дуд оторвал
взгляд от моря, перевел его на берег и увидел человека.
Что и говорить, шпарил тот -- дай бог каждому.
Дуд улыбнулся.
-- Сотворил.
Рядом сидел Диц -- тот, что придумывал сны, а потом раздаривал их.
-- Либо спятил, либо сотворил.
К полудню все собрались на берегу. Кидали камушки в море. Плоские --
так, чтобы прыгали по воде; круглые -- чтобы плюхались в воду. Был Дуд,
который по такому случаю слез с насиженного подоконника. Был сновидец Диц.
Был Дол, примечавший корабли для Плассона. Была Дира. Была хорошенькая
девочка, спавшая в постели Анн Девериа; девочка без имени. Были все. И все
бросали камушки в воду. И слушали того человека, который вышел из седьмой
комнаты. Он говорил совсем тихо.
-- Жили-были юноша и девушка... Любили друг друга без памяти. И был тот
юноша моряком. Настало юноше время отправляться в долгое плавание. Тогда
девушка вышила ему своими руками шелковый платочек, а на платочке -- свое
имя.
-- Юна.
-- Юна. Красной нитью вывела. И загадала: будет платочек с любимым
повсюду и оградит его от напастей, бурь и хворей...
-- ...и от хищных рыб...
-- ...и от хищных рыб...
-- ...и от чуда-юда...
-- ...от всего на свете. Загадать -- загадала, а платочек сразу не
дала. Прежде отнесла его в деревенскую церковку. И говорит священнику:
освятите, мол, охранный платочек. Будет он оберегать моего суженого. Ну,
священник разложил перед собой платок и его осенил перстами. Молвил что-то
на чудном языке -- и осенил крестным знамением. Представьте только. Всего-то
ничего: платочек, перст священника, его чудные слова, ее сияющие глаза.
Представили?
-- Да.
-- А теперь представьте вот что. Корабль. Большой корабль. Скоро он
отчалит.
-- Корабль того моряка?
-- Нет. Другой. Он тоже выходит в море. Корабль надраен -- любо-дорого
посмотреть -- и знай себе трется о причал. Впереди у него сотни миль пути.
Впереди -- всесильное море, безумное море. Может, на сей раз оно сжалится
над кораблем, а может -- изотрет в порошок своими шершавыми лапищами да и
заглотит, не поморщившись. Об этом не говорят, но знают, до чего сильно
море. И вот на корабль поднимается человечек в черном. Вся команда высыпала
на палубу, вместе с детьми, женами, матерями: все молча глазеют на него.
Человечек семенит по судну, что-то бормоча. Доходит до носа, поворачивает
назад, не спеша идет мимо корабельных снастей, свернутых парусов, бочек,
сетей. И все тараторит на своем тарабарском языке. И нет на корабле такого
закутка, куда бы он не забрел. Наконец человечек останавливается посреди
палубы. И опускается на колени. Склонив голову, он продолжает свою
диковинную скороговорку, как будто взывает к самому кораблю. Затем внезапно
умолкает и медленно очерчивает деревянные балки крестообразным манием.
Человечек творит крестное знамение. И тогда все обращают к морю
торжествующий взгляд, ибо знают, что этот корабль вернется, он осенен, он
бросит вызов морю и одержит верх в поединке с ним, ничто не причинит ему
зла.
Осененный корабль.
Дети перестали бросать камушки в воду. И только слушали не
шелохнувшись. Сидели на песке, все пятеро, а вокруг, докуда хватает глаз, ни
души.
-- Все поняли?
-- Ага.
-- Хорошенько запомнили?
-- Ага.
-- Тогда слушайте внимательно. Здесь-то и начинается самое трудное.
Старик. С прозрачной белой кожей и тонкими руками; плетется, еле ноги
волочит. Шаг за шагом восходит по главной улице тихого городка. За ним
тянутся сотни и сотни людей -- все горожане, от мала до велика, в
праздничной одежде, в едином поющем шествии. Старик выступает первым, и
мнится, будто он один, совсем один. Он доходит до окраинных домов и не
останавливается. Он такой старый, что у него дрожат руки и трясется голова.
Но старик спокойно смотрит вперед и не замедляет шага даже на песчаном
берегу. Он пробирается между лодок, выволоченных на сушу, покачиваясь и чуть
не падая. Однако не падает. Позади теснится шествие. Сотни и сотни людей.
Старик бредет по песку. Идти все труднее, ну да ничего, он не споткнется и
дойдет до самого моря. Море. Люди прекращают пение. Они здесь, невдалеке.
Старик кажется еще более одиноким. Потихоньку передвигая ноги, он входит в
море, один, в самое море. Несколько шагов -- и вода у колен. Намокшая одежда
прилипает к исхудалым ногам: кожа да кости. Волны гуляют взад-вперед, еще
немного -- и они унесут тщедушного старичка. Но нет, старик стоит как стоял,
пристально глядя перед собой. В морские глаза. Тишина. Вокруг все замерло.
Люди затаили дыхание. Волшебство.
Тогда
старик
опускает
глаза,
погружает
в воду
руку
и
медленно
выводит
на воде
крест.
Медленно.
Он освящает море.
Подумать только: немощный старик всего-то навсего повел рукой -- и
содрогнулось безбрежное море, сколько его ни есть, до самого горизонта,
глазом не окинуть; вздрогнуло, затрепетало, растеклось; заструился по его
жилам благодатный елей, заворожил, умерил всякую волну, угомонил
быстроходные корабли, укротил бури, восполнил пучину, прояснил воды,
просветил человеков и тварей, обреченных и пугливых, взволнованных и
умиленных, зачарованных и блаженных: осененных; когда внезапно безбрежное
море на миг склоняет голову, и оно уже не тайна, не безмолвие и не враг, но
брат, и приютное лоно, и отрада для ныне живущих. Рука старца. Знак на воде.
И море больше не страшит. Все кончено.
Тишина.
Вот это да... -- подумал Дуд. Дира перевела взгляд на море. Вот это да.
Хорошенькая девочка шмыгнула носом. Неужели это правда? -- подумал Диц.
Человек сидел на песке и молчал. Дол заглянул ему в глаза.
-- А это правда?
-- Была когда-то.
-- А теперь нет?
-- Теперь нет.
-- Почему?
-- Потому что никто не может освятить море.
-- Но ведь тот старик мог.
-- Тот старик был старым, и у него было то, чего сейчас уже нет.
-- Волшебная сила?
-- Что-то вроде этого. Добрая сила.
-- И куда она делась?
-- Пропала.
Они не верили, что она пропала без следа.
-- Клянись.
-- Клянусь.
И впрямь пропала.
Человек встал. Издалека виднелась таверна "Альмайер", полупрозрачная
при этом свете, омытом северным ветром. Солнце словно остановилось на самой
ясной половине неба. И Дира проронила:
-- Ты пришел, чтобы освятить море, да?
Человек взглянул на нее, подошел ближе, наклонился и улыбнулся ей.
-- Нет.
-- Тогда что ты делал в той комнате?
-- Если море уже не освЯтить, его еще можно освЕтить, окрестить,
высказать.
Высказать море. Высказать море. Высказать море. Чтобы не канул в Лету
стариковский жест, чтобы хоть крупица того волшебства еще блуждала во
времени, чтобы можно было ее отыскать и сберечь прежде, чем она сгинет
навек. Высказать море. Вот что нам остается. Мы утеряли кресты, погребли
стариков, расточили волшебство, и если не хотим молча умереть в поединке с
ним, нам не обойтись без оружия, не обойтись.
-- Высказать море?
-- Да.
-- Значит, все это время ты сидел в своей комнате и высказывал море?
-- Да.
-- Но для кого?
-- Не важно для кого. Главное -- попытаться выразить его словами.
Кто-нибудь да услышит.
Они и раньше догадывались, что он малость со странностями. Но не до
такой степени. Не до такой.
-- И чтобы высказать его, нужны все эти листы?
Дуд порядком намыкался, стаскивая по лестнице пухлый портфелище с
бумагами.
-- Вообще-то нет. Тому, кто подаровитее, хватило бы и нескольких
слов... Поначалу и он бы исписал кипы страниц, но со временем нашел бы
верные слова, такие, что разом передают все остальные, и вместо тысячи
страниц вышло бы сто, потом десять; он дал бы им отлежаться, покуда лишние
слова не отпали бы сами собой, и тогда можно было бы собрать оставшиеся и
сжать их до малой толики, до такой горстки, что, приглядевшись и
прислушавшись к ним, ты обнаружил бы одно, одно-единственное слово. Назвав
его, ты назовешь море.
-- Одно-единственное?
-- Да.
-- И какое же?
-- Кто его знает. Любое слово?
-- Любое.
-- Ну, скажем, картошка9
-- Годится. Или: на помощь. Или вот еще: и так далее.
Поди угадай, пока не найдешь.
Говоря это, человек из седьмой комнаты высматривал что-то в песке. Он
искал камень.
-- Послушай... -- сказал Дуд.
-- Что?
-- А нельзя ли сказать море?
-- Нет, море сказать нельзя.
Человек выпрямился. Он нашел камень.
-- Тогда это просто невозможно. Невозможно, и все.
-- Откуда нам знать, что возможно, а что невозможно.
Человек подошел к воде и зашвырнул камень далеко-далеко. Камень был
круглый.
-- Бульк, -- сказал Дол, разбиравшийся в этом.
Но камень запрыгал по воде, едва касаясь зыбкой глади: раз, два, три --
пружиня без счета. Смотреть на него было одно удовольствие. Он улетал все
дальше и дальше в открытое море, как будто вырвался на свободу. Как будто и
не думал останавливаться. И не остановился.
Наутро человек покинул таверну. Небо в тот день было особенное. Во весь
опор неслись облака, поспешая домой. Дул сильный, но бесшумный северный
ветер. Человек любил ходить пешком. Он взял чемодан, прихватил пухлый
портфель с бумагами и зашагал по дороге, протянувшейся вдоль берега. Шел он
ходко, не оборачиваясь. Поэтому не увидел, как таверна "Альмайер" оторвалась
от земли и с легкостью распалась на тысячу осколков, напоминавших паруса.
Они плыли по воздуху, то взлетая, то опускаясь. Они парили, унося с собою
все и вся: и эту землю, и это море, и слова, и дела -- все, неведомо куда.
Быть может, в один прекрасный день кто-то почувствует такую усталость, что
найдет это место.
КОНЕЦ
