Нет, без дураков. В какой-то момент Бартльбум резко смолк, его словно
заклинило; неожиданно он посерьезнел, обвел всех глазами, вылупился на
стоявшего поблизости слугу и глубокомысленно произнес:
-- Кто-нибудь видел шкатулку красного дерева?
Тот не поверил своим ушам, но, чтобы хоть как-то услужить профессору, а
заодно покончить с этой свистопляской, отрапортовал:
-- Шкатулка здесь, сударь.
-- Тогда она ваша -- дарю, -- изрек Бартльбум и ну снова хохотать до
умопомрачения, как будто отпустил сногсшибательную шутку, самую удачную в
своей жизни остроту, колоссальную хохму -- не хохму, а хохмищу. После этого
он уже не останавливался.
Бартльбум проржал всю ночь. Помимо прислуги дома Анкеров, позатыкавшей
уши ватой, бартльбумовский гогот допек весь городок, тихий, мирный
Голленберг. Профессорское ржание без особых помех вырывалось за пределы
дома, сладкозвучно разносясь в ночной тиши. Ни о каком сне не могло быть и
речи. Главное -- сохранять серьезность. Поначалу это удавалось. Тем более,
что кое-кого этот назойливый хохот все же раздражал. Однако вскоре здравый
смысл улетучился, и микроб смешинки беспрепятственно распространился окрест,
пожирая всех без разбора: мужчин, женщин, не говоря уж о детях. Поголовно.
Пуще чумы. Во многих домах не смеялись месяцами. Люди забыли, как это
делается. Настолько озлобила всех эта горемычная жизнь. Их лица давным -
давно не озаряла улыбка. Но той ночью все до единого разразились безудержным
смехом, надрывая от хохота кишки; такого с ними отроду не случалось; близкие
насилу узнавали друг друга, с них точно сорвали извечно унылые маски -- и
лица расплылись в улыбке. Чудо из чудес. Жизнь вновь обрела смысл, когда
одно за другим в городке засветились окна, а дома заходили ходуном от
повального хохота, хотя смеялись без всякой причины, по волшебству, как
будто именно той ночью переполнился сосуд всеобщего и единодушного терпения,
и во здравие всех сирых и убогих разлился он по городу священными потоками
смеха. Такая задалась оратория, даже за сердце брало. Просто ах! Хором
дирижировал Бартльбум. Прирожденный маэстро. В общем, памятная выдалась
ночка. Можете сами спросить. Я не я буду, если услышите что другое.
Ну да ладно.
С первыми лучами солнца Бартльбум угомонился. За ним постепенно стих и
городок. Смех мало - помалу угасал, и вскоре прекратился вовсе. Был здесь да
и вышел весь. Бартльбум попросил еды. Ясное дело: поди посмейся столько
часов кряду. И с таким упоением. На здоровье Бартльбум как будто не
жаловался. Наоборот, готов был поделиться им с желающими.
-- Никогда еще мне не было так хорошо, -- заявил он делегации отчасти
признательных и явно заинтригованных горожан, пришедших справиться о его
самочувствии.
Короче говоря, Бартльбум обрел новых друзей. Видно, на роду ему было
написано сойтись с людьми в этих краях. С женщинами у него не заладилось,
что верно, то верно, зато людей он понимал с полуслова. Кроме шуток.
Бартльбум встал, распрощался со всем честным народом и собрался в путь.
В этом отношении у профессора была полная ясность.
-- Как доехать до столицы?
-- Сначала вернетесь в Бад-Голлен, сударь, а уж оттуда поедете...
-- Даже и не заикайтесь, -- и Бартльбум выехал в прямо противоположном
направлении. На двуколке жившего по соседству кузнеца, мастера на все руки.
Ночь напролет кузнец помирал со смеху. Поэтому в каком-то смысле считал себя
должником Бартльбума. В тот же день он закрыл свою кузницу и увез Бартльбума
из этих мест, от этих воспоминаний, от всего на свете, увез к чертовой
матери, профессор больше сюда не вернется, все кончено, хорошо ли, плохо ли,
но все кончено, отныне и до века, клянусь всеми святыми. Кончено.
Вот так.
После этого Бартльбум и не порывался. Не порывался жениться. Твердил,
что время его ушло и говорить тут не о чем. Думаю, в глубине души он
переживал. Однако виду не показывал. Не в его это было характере. Все свои
печали он держал при себе и особо на них не заострялся. Человек он был по
натуре жизнерадостный. И жил в согласии с собой. Ну, вы понимаете. Все семь
лет, что он квартировал под нами, были для нас сплошной отрадой. Бартльбум
частенько захаживал к нам, и мы считали его членом семьи. В каком-то смысле
он и был им. Между прочим, Бартльбум запросто мог бы поселиться в более
подобающем квартале. С его-то достатком, особенно в последнее время.
Наследство, сами понимаете: тетушки Бартльбума отдавали концы одна за
другой, падали, точно спелые груши, царствие им небесное. Нотариусы шли к
Бартльбуму косяком. И у каждого -- по завещанию. Как ни крути, а денежки
сами плыли в карман Бартльбума. Короче, при желании он мог бы обосноваться
совсем в другом месте. Но Бартльбум осел именно здесь. Наш квартал пришелся
ему по вкусу. В таких вещах профессор знал толк. Иного человека и по мелочам
сейчас видно.
Над этой своей Энциклопедией пределов и пр. Бартльбум продолжал
работать до последних дней. В какой-то момент он принялся ее переписывать.
Наука, говорил он, движется вперед семимильными шагами, поэтому все время
нужно что-то обновлять, уточнять, поправлять, подчищать. Его вдохновляла
мысль, что Энциклопедия пределов в конце концов станет книгой без конца.
Бесконечной книгой. Сущая нелепица, если вдуматься. Он и сам над этим
посмеивался. А потом взахлеб пускался в новые рассуждения. Другой бы извелся
весь. А ему хоть бы что. Такой он был человек. Легкий.
И умер он наособицу. Ну, вы понимаете. Без лишних сцен. Вполголоса.
Как-то раз Бартльбум неожиданно слег. Через неделю все было кончено. Мы и не
поняли даже, мучился он перед смертью или нет. Я, конечно, спрашивал, да
разве он скажет. Бартльбум не хотел расстраивать нас по таким пустякам. Не
любил никого обременять. Лишь однажды он попросил меня повесить напротив
кровати картину его друга-художника. Кстати сказать, это было нечто --
собрание работ Плассона. Почти все сплошь белые. Хотите верьте, хотите нет.
Но Бартльбум очень дорожил своим собранием. Вот и та картина, которую я
тогда повесил, была попросту белой, целиком. Бартльбум выбрал ее среди
прочих работ, и я приладил картину так, чтобы он видел ее с кровати.
Клянусь, просто белое пятно. Однако он смотрел на картину не отрываясь: и
так поглядит, и эдак.
-- Море... -- говорил он чуть слышно.
Умер Бартльбум под утро. Закрыл глаза и больше не открывал. Легко.
Даже не знаю. Бывает, умрет человек, а утраты, при всем моем уважении,
никакой. Но когда уходят такие, как он, это чувствуется сразу. Как будто
весь мир становится день ото дня тяжелее. Очень может быть, что наша
планета, со всем, что на ней есть, держится на весу исключительно благодаря
множеству бартльбумов, которые и не дают ей ухнуть вниз. С легкостью, на
которую способны только они. И безо всякого там геройства. Просто на них все
и держится. Такие это люди. Бартльбум был таким. Таким, что средь бела дня
мог подойти к тебе на улице, взять под руку и таинственно проговорить:
"Однажды я видел ангелов. Они стояли на берегу моря".
При том, что в Бога он не верил: как-никак ученый. Ко всем этим
церковным штучкам его особо не тянуло, доложу я вам. Зато ангелов он видел.
И нашептывал тебе об этом. Подходил вот так, средь бела дня на улице, брал
под руку и с восхищением шептал: "Однажды я видел ангелов".
Ну как такого не любить?
6. САВИНЬИ
-- Стало быть, покидаете нас, доктор Савиньи...
-- Да, сударь.
-- Все-таки решили вернуться во Францию.
-- Да.
-- Не будет вам покоя... Тут же налетят газетчики, сбегутся политики,
станут допытываться... Сейчас на уцелевших с этого плота началась самая
настоящая охота.
-- Мне говорили.
-- Об этом трубят на каждом углу. Что вы хотите, когда в дело
вмешивается политика...
-- Вот увидите, рано или поздно про это забудут.
-- Не сомневаюсь, дражайший Савиньи. Извольте получить ваши посадочные
документы.
-- Премного вам благодарен, капитан.
-- Пустое.
-- Не скажите, вашему врачу я обязан жизнью... Он сотворил чудо.
-- Не будем о чудесах, Савиньи, их и без того хоть отбавляй. В добрый
путь. Удачи вам.
-- Спасибо, капитан... Да, вот еще что...
-- Слушаю вас.
-- Этот... этот рулевой... Томас... Говорят, он сбежал из больницы...
-- Темная история. Разумеется, здесь бы такого не случилось. Но там, в
простой больнице, можете себе представить...
-- О нем больше не было вестей?
-- Пока нет. В таком состоянии он не мог далеко уйти. Скорее всего,
загнулся где-нибудь...
-- Загнулся?
-- А вы как думали, этакий молодчик... Простите, наверное, он был вашим
другом?
-- Это будет нетрудно, Савиньи. Вам нужно лишь повторить то, что вы
написали в своих мемуарах. Кстати, а вы, поди, зашибли на этом порядочную
деньгу, признайтесь? В салонах прямо-таки зачитываются вашей книженцией...
-- Я спросил, обязательно ли мне являться в зал суда.
-- Ну, не то чтобы обязательно, просто сам этот процесс до того
раздули... на него смотрит вся страна, работать как следует невозможно...
Все строго по закону, черт знает что...
-- Там будет и Шомаре...
-- Еще бы ему не быть... Решил защищаться сам... Только у него ни
малейшего шанса, ноль, народ хочет его головы -- и получит ее.
-- Виноват не он один.
-- Какая разница, Савиньи. Он был капитаном. Он посадил "Альянс" в эту
лужу, он дал команду оставить судно, и в довершение всего он бросил вас в
этом плавучем аду...
-- Ну, хорошо, хорошо. Довольно. Увидимся на суде.
-- Вот это другое дело...
-- Мне пора, Парпей.
-- Адвокат Парпей, с вашего позволения.
-- Прощайте.
-- Вам придется задержаться.
-- Ну, что там еще?
-- Так... вздор... плевое дело... Но, знаете ли, лучше заранее быть
наготове... Короче, ходят слухи, будто кто-то вел... некие записи, что-то
вроде дневника тех дней на плоту... какой-то моряк, что уже само по себе
говорит, насколько все это серьезно... вообразите: моряк-писатель -- полная
несусветица, впрочем, он, видимо, один из тех, кому удалось спастись...
-- Томас. Томас умел писать.
-- О чем это вы?
-- Не важно.
-- Есть в этом дневнике некоторые, как бы это сказать... щекотливые
места... словом, там вся эта история подана не совсем так, как у вас и у
других...
-- И читать. Книги. Он умел читать и писать.
-- Да вы меня не слушаете!
-- Что?
-- Постарайтесь понять: оклеветать человека ничего не стоит... Это
может вас погубить... Короче, я подумал, готовы ли вы, если возникнет нужда,
выделить известную сумму, вы понимаете, иначе от клеветы не защититься; с
другой стороны, лучше придушить все это в самом зародыше, пока... Савиньи!
Куда вы, черт подери! Савиньи! Нашли время обижаться... Для вашего же блага
стараюсь: как-никак это мое ремесло...
-- Ваши свидетельские показания были весьма ценными, доктор Савиньи.
Суд благодарит вас и просит занять место в зале.
-- ...
-- Доктор Савиньи...
-- Да, простите, я хотел...
-- Вы намерены что-то добавить?
-- Нет... точнее... да. Я лишь хотел сказать, что... море, оно не
такое... Нельзя судить о том, что там происходит... Море -- это совсем
другое...
-- Доктор, мы находимся в Трибунале Королевского флота: здесь прекрасно
знают, что такое море.
-- Вы полагаете?
-- Поверьте, ваша прелестная книжица произвела на меня большое
впечатление... пожалуй, даже чрезмерное для столь пожилой дамы...
