вещей, вернувшиеся из морского чрева, умудренные морем, -- мы навсегда
останемся безутешными.
Безутешными.
Безутешными.
На плоту мертвая тишина. Савиньи иногда открывает глаза и смотрит на
меня. Смерть совсем рядом, море поглотило нас без остатка, и лица больше не
могут лгать. Его лицо не лжет. На нем -- страх, усталость и отвращение. Не
знаю, что он читает на моем лице. Он так близко, я чувствую его запах.
Сейчас я подползу к нему и взрежу его сердце. Странный поединок. Все это
время на жалком плоту, затерянном в море, мы пытались сразить друг друга.
Обессиленные, замедленные. Последней схватке, кажется, не будет конца. Но
нет -- будет. Клянусь. Судьбе не следует заблуждаться. При всем своем
могуществе, ей не остановить нашего поединка. Он не умрет, пока его не
убьют. И пока я не умер, я убью его. Все, что у меня осталось, -- это
невесомое тело Терезы, неизгладимый отпечаток этого тела на моих руках и
жажда правосудия. Не важно какого. Пусть море знает, что я его заполучу.
Пусть знает, что я его опережу. Савиньи заплатит за все не в морской бездне,
а в моих руках. На плоту мертвая тишина. Только гулко рокочет море.
Первое -- это мое имя; второе -- их глаза; третье -- назойливая мысль;
четвертое -- крадущаяся ночь; пятое -- истерзанные тела; шестое -- голод;
седьмое -- ужас; восьмое -- безумные видения; девятое -- мясо, а десятое --
человек, который пожирает меня глазами и не убивает.
Последнее -- это парус. Белый. На горизонте.
* КНИГА ТРЕТЬЯ. Возвратные песни *
ЭЛИЗЕВИН
Замерев на краю земли, в шаге от бушующего моря, недвижно покоится
таверна "Альмайер", окутанная ночным мраком, словно портрет -- залог любви
-- в непроглядных недрах ящика.
Давно отужинав, все почему-то оставались в большой каминной зале.
Мятущееся море тревожило души, будоражило мысли.
-- Не хотел говорить, но, может, стоит...
-- Не стоит, Бартльбум. Таверны обыкновенно не тонут.
-- Обыкновенно? Что значит обыкновенной
Детей было просто не узнать. Они прижались носами к стеклу и непривычно
молчали, вперившись в заоконную темноту. Дуд, живший на подоконнике у
Бартльбума. Диц, даривший сны падре Плюшу. Дол, высматривавший корабли для
Плассона. И Дира. И даже прекрасная девочка, спавшая в постели Анн Девериа.
Прежде никто из постояльцев ее не видел. Зачарованные, все напряженно
молчали.
-- Дети как зверьки. Они чуют опасность. Инстинкт.
-- Плассон, что бы вам не успокоить вашего друга...
-- Право, это удивительная девочка...
-- Попробуйте сами, мадам.
-- Меня решительно не нужно успокаивать, поскольку я совершенно
спокоен.
-- Спокойны?
-- Совершенно.
-- Элизевин, ну разве она не прелесть? Она напоминает...
-- Падре Плюш, может, хватит все время пялиться на женщин?
-- Это не женщина...
-- Еще какая женщина.
-- Только уж очень маленькая...
-- Здравый смысл подсказывает мне, что следует проявлять благоразумие,
когда мы...
-- Никакой это не здравый Смысл. Просто вы боитесь, вот и весь сказ.
-- Неправда.
-- Правда.
-- Неправда.
-- Правда.
-- Довольно. Я вижу, это надолго. Мне пора.
-- Доброй ночи, мадам, -- хором сказали все.
-- Доброй ночи, -- рассеянно отозвалась Анн Девериа, не думая вставать
с кресла. Она даже не изменила позы. Просто сидела не двигаясь. Как будто
ничеп не произошло.
Странная ночь.
В конце концов они, наверное, уступили бы привычному течению ночи, и
один за другим разошлись по своим комнатам, и, пожалуй, заснули бы под
нескончаемый гул бушующего моря, запеленавшись в свои мечты, укутавшись в
безмолв ныи сон. В конце концов эта ночь могла бы стать обычной ночью. Но не
стала.
Первой отвела взгляд от окна, резко повернулась и выбежала из гостиной
Дира Другие дети молча последовали за ней. Плассон в ужасе посмотрел на
Бартльбума который в ужасе посмотрел на падре Плюша, который в ужасе
посмотрел на Эли зевин, которая в ужасе посмотрела на Анн Девериа, которая
продолжала смотрет] перед собой. С некоторым удивлением. Когда дети
вернулись в гостиную, в руках у них было по фонарю. Дира лихорадочно
принялась зажигать фонари.
-- Что-то случилось? -- вежливо осведомился Бартльбум.
-- Держите, -- ответила Дира, протянув ему фонарь. -- А вы, Плассон,
держите этот. Скорее.
Теперь и вовсе нельзя было понять, что творится. В руке у каждого
оказался зажженный фонарь. Никто ничего не объяснял. Крайне встревоженные,
дети носились по гостиной. Падре Плюш неотрывно смотрел на пламя своего
фонаря. Бартльбум недовольно ворчал. Анн Девериа встала с кресла. Элизевин
почувствовала, что дрожит. И тут большая стеклянная дверь, выходившая на
берег, распахнулась. Яростный ветер катапультировался в гостиную и завихрил
все и вся. Лица детей просияли. И Дира бросила клич:
-- Живо... туда!
Она выскочила в открытую дверь, взмахнув фонарем.
-- Бежим... бежим отсюда!
Дети кричали. Но не от страха. Они пытались перекричать грохот моря и
свист ветра. В их голосах звенел восторг, таинственный восторг.
Бартльбум стоял посреди комнаты, окончательно сбитый с толку. Падре
Плюш обернулся к Элизевин: ее лицо покрылось необычайной бледностью. Мадам
Девериа безмолвно взяла фонарь и пошла, ведомая Дирой. Плассон кинулся
следом.
-- Элизевин, тебе лучше остаться...
-- Нет.
-- Послушай, Элизевин...
Бартльбум машинально схватил плащ и, что-то бормоча, вылетел из
гостиной.
-- Элизевин...
-- Пойдем.
-- Нет, послушай меня... я не уверен, что ты...
В комнату вернулась девочка -- та самая, прелесть -- и с улыбкой взяла
Элизевин за руку.
-- Зато я уверена, падре Плюш.
Голос ее дрожал. От силы и желания. Не от страха.
Таверна "Альмайер" откатилась назад. Хлопала на ветру дверь, ежились в
темноте огни. Как раскаленные угольки, брызнувшие из жаровни, летели по
берегу десять фонариков, рисуя в ночи забавные и таинственные иероглифы.
Скрытое от взора море перемалывало немыслимый грохот. Порывистый вихрь
баламутил мир, слова, лица, мысли. Чудесный вихрь. И море-океан.
-- Я должен знать, куда это, черт возьми, мы сорвались?
-- А?
-- КУДА, ЧЕРТ ВОЗЬМИ, МЫ СОРВАЛИСЬ?
-- Поднимите фонарь, Бартльбум!
-- Фонарь!
-- Я уже сто лет как не бегал...
-- Сто лет что?
-- Дуд, нельзя ли в конце концов узнать...
-- СТО ЛЕТ, КАК НЕ БЕГАЛ.
-- Все в порядке, господин Бартльбум?
-- Дуд, нельзя ли в конце концов...
-- Элизевин!
-- Я здесь, здесь.
-- Держись рядом, Элизевин.
-- Я зде-есь.
Чудесный вихрь. Море-океан.
-- Знаете, о чем я думаю?
-- Что-о?
-- По-моему, это для кораблей. КОРАБЛЕЙ.
-- Кораблей?
-- Так поступают во время шторма... Зажигают огни, чтобы корабли не
выбросило на берег...
-- Бартльбум, вы слышали?
-- А?
-- Вы скоро станете героем, Бартльбум!
-- Что он сказал?
-- Плассон сказал, что скоро вы станете героем! Я?
-- Мадемуазель Дира!
-- Куда же она?
-- Нельзя ли малость передохнуть?
-- Вам известно, что делают островитяне, когда море штормит?
-- Нет, мадам.
-- Они носятся что есть духу по острову, подняв над головой фонари... и
тогда... и тогда корабли сбиваются с курса и натыкаются на прибрежные скалы.
-- Вы шутите.
-- Отнюдь... Целые острова кормятся добычей с затонувших кораблей.
-- Не хотите ли вы сказать, что...
-- Подержите, пожалуйста, мой фонарь.
-- Да постойте же, черт подери!
-- Мадам... ваша накидка!
-- Бросьте ее.
-- Но...
-- Бросьте, вам говорят! Чудесный вихрь. Море-океан.
-- Что они делают?
-- Мадемуазель Дира!
-- Куда это они?
-- Не пойму...
-- ДУД!
-- Бегите, Бартльбум!
-- Да, но в какую сторону?
-- Не пойму, они что, язык проглотили, эти дети?
-- Смотрите.
-- Это Дира.
-- Она поднимается на дюну.
-- Я за ней.
-- Дуд! Дуд! Поворачивай к дюне! -- Куда он?
-- Боже, я уже ничего не соображаю.
-- Поднимите фонарь и бегите, падре Плюш.
-- Я и шагу больше не сделаю, если...
-- Почему они молчат?
-- Мне совсем не нравятся их взгляды.
-- Что вам не нравится?
-- Глаза. ГЛАЗА.
-- Плассон, куда девался Плассон?
-- Я иду с Долом.
-- Но...
-- ФОНАРЬ. У МЕНЯ ПОГАС ФОНАРЬ!
-- Мадам Девериа, куда вы?
-- Я все же хотел бы знать, спасаем мы корабли или губим?
-- ЭЛИЗЕВИН! Мой фонарь! Он погас!
-- Плассон, что сказала Дира?
-- Туда, туда...
-- Мой фонарь...
-- МАДАМ!
-- Она вас не слышит, Бартльбум.
-- Это невыносимо...
-- ЭЛИЗЕВИН! Где Элизевин? Мой фонарь...
-- Падре Плюш, уйдите оттуда.
-- У меня погас фонарь.
-- К черту, я иду за ними.
-- Давайте я зажгу ваш фонарь.
-- Боже правый, кто-нибудь видел Элизевин?
-- Она, наверное, с мадам Девериа.
-- Но она только что была здесь...
-- Держите фонарь прямо.
-- Элизевин...
-- Диц, ты видел Элизевин?
-- ДИЦ! ДИЦ! Да что это с детьми?
-- Вот... ваш фонарь...
-- Ничего не понимаю.
-- Ну же, поторопитесь.
-- Я должен найти Элизевин...
-- Живее, падре Плюш, все уже ушли.
-- Элизевин... ЭЛИЗЕВИН! Боже правый, где ты... ЭЛИЗЕВИН!
-- Ну что вы, падре Плюш, мы ее найдем...
-- ЭЛИЗЕВИН! ЭЛИЗЕВИН! Элизевин, умоляю тебя...
Неподвижная, с погасшим фонарем в руке, Элизевин слышала далекий отзвук
своего имени, перемешанного с завыванием ветра и рокотом моря. В темноте
мелькали крохотные светлячки фонарей, метавшихся по самому краю бури.
Элизевин не чувствовала ни тревоги, ни страха. Внезапно в ее душе разлилось
безбурное озеро. Оно звучало как хорошо знакомый голос.
Элизевин повернулась и неторопливо зашагала назад. Для нее уже не было
ни ветра, ни ночи, ни моря. Она шла и знала, куда идет. Вот и все. Волшебное
чувство. Когда судьба наконец раскрывается и стелется впереди ровной
дорожкой и путь и назначение ясны. Неиссякаемое время приближения.
Соединения. Хочется, чтобы оно никогда не кончалось. Хочется вечно длить
этот миг самовручения судьбе, по душевное волнение. Исчезли терзания и
притворство. Предназначение известно. Путь открыт. Какой бы ни была судьба
Она шла -- и не было в ее жизни ничего прекраснее.
Таверна "Альмайер" все ближе. Все ярче ее огни. Пройдя по берегу,
Элизевин ступила на порог, вошла в гостиную и затворила за собой дверь, в
которую кто знает сколько часов назад она выбежала вместе с остальными, еще
ни о чем не подозревая.
Тишина.
Шаг за шагом по деревянному полу. Под ногами скрипят песчинки. В углу
распластался оброненный в спешке плащ Плассона. Подушки в кресле старательно
оберегают оттиск тела мадам Девериа, как будто он только-только оставлен. А
посредине комнаты стоит окаменелый Адамс. И смотрит на нее.
Шаг за шагом Элизевин подходит к нему. И говорит:
-- Ведь ты не сделаешь мне больно, правда?
Ведь он не сделает ей больно, правда?
-- Не сделаю.
Не сделает.
Тогда
Элизевин
берет
ладонями
лицо
этого
человека
и
целует его.
В поместье Кервола без конца рассказывали бы эту историю. Если бы знали
ее. Без конца. Всякий на свой лад -- и все вместе. Рассказывали бы о тех
двоих, что ночь напролет возвращали друг другу жизнь, ее и его, губами и
руками, девочка, не видевшая ничего, и мужчина, повидавший слишком много,
