33. Море-океан. Холст, масло (размеры неизвестны).
(Утеряна)
Описание.
Полностью белая. В данном случае свидетельство аббата Феррана также
оказалось весьма ценным. Он искренне признал, что холст, обнаруженный в
комнате художника на следующий день после его отъезда, сочли, по какому-то
недоразумению, обычным чистым полотном, а не законченным, выдающимся
произведением. Как таковое оно было унесено неизвестными и до сей поры
числится пропавшим.
34. 35, 36. (Без названия.) Холст, масло. 68,8 х 82 см
Геллеборг, музей Галлен-Мартендорф.
Описание.
Речь идет о трех точных копиях, почти не отличающихся одна от другой,
картины Ханса ван Дика Порт Скален. В каталоге музея Галлен-Мартендорф они
значатся как работы самого ван Дика, что лишь усугубляет это явное
недоразумение. Я многократно обращал внимание куратора означенного музея,
проф. Бродерфонса, на то, что все три полотна имеют на обратной стороне
отчетливую подпись "ван Плассон". Кроме того, они обладают одной характерной
особенностью, подтверж дающей авторство Плассона: перед художником,
изображенным на всех трех полотнах в левом нижнем углу, стоит мольберт с
абсолютно белым холстом. В оригинале же ван Дика холст, как известно,
записан. Профессор Бродерфонс хоть и соглашается с моими доводами, но не
придает им ни малейшего значения. Впрочем, профессор Бродерфонс является
некомпетентным ученым и совершенно несносным типом.
37. Озеро Констанц. Акварель. 27 х 31,9 см.
Собр. Бартльбума.
Описание.
Работу отличает тонкая, изящная фактура, представляющая знаменитое
озеро в час заката. Человеческих фигур не видно. Озерная гладь и берега
переданы с особым вдохновением и лиризмом. Плассон прислал мне эту работу,
сопроводив ее короткой запиской, текст которой я воспроизвожу здесь
полностью: "Это усталость, друг мой. Прекрасная усталость. Прощайте".
38. Море-океан. Бумага, карандаш. 26 х 13,4 см.
Собр. Бартльбума.
Описание.
На рисунке тщательнейшим образом выписана левая рука Плассона. Считаю
своим долгом пояснить, что художник был левшой.
39. Море-океан. Бумага, карандаш. 26 х 13,4 см.
Собр. Бартльбума.
Описание.
Левая рука Плассона. Без штриховки.
40. Море-океан. Бумага, карандаш. 26 х 13,4 см.
Собр. Бартльбума.
Описание.
Левая рука Плассона. Несколько едва намеченных линий.
41. Море-океан. Бумага, карандаш. 26 х 13,4 см.
Собр. Бартльбума.
Описание.
Левая рука Плассона. Три линии и легкая штриховка.
Примечание. Этот рисунок, вместе с тремя предыдущими, подарил мне
доктор Моннье, врач, пользовавший Плассона в течение короткого и тягостного
периода болезни художника -- на ее окончательной стадии (чахотка). По словам
врача, сомневаться в которых у меня нет никаких оснований, именно этим
четырем работам посвятил себя Плассон перед самым концом, прикованный к
постели и слабеющий день ото дня. Все тот же доктор свидетельствует, что
Плассон умер безмятежно, в тишине и умиротворении. Незадолго до кончины он
промолвил такие слова: "Все дело не в цвете, а в музыке, понимаете? Я
потратил на это столько времени, но сейчас (стоп)".
Это был великодушный человек, наделенный громадным художественным
талантом. Он был моим другом. И я любил его.
Теперь он покоится, согласно своей последней воле, на Куартельском
кладбище. Надгробная плита на его могиле сделана из простого камня.
Совершенно белого.
БАРТЛЬБУМ
Вышло так. Бартльбум был на водах. На водах в Бад-Голлене. Тот еще
городишко. Ну, вы понимаете. Бартльбум страдал всякими расстройствами.
Что-то вроде простатита. Нудное, доложу я вам, дело. Сплошная маета. Уж если
пристала к тебе этакая болячка-- покоя не жди. Страшного как будто ничего
нет, но возни хоть отбавляй: и то сделай, и это -- хочешь плачь, а хочешь
смейся. Бартльбум, например, ездил на воды в Бад-Голлен. Тот еще городишко.
Ну да ладно.
В общем, Бартльбум коротал время на водах. И не один, а со своей
невестой, некой Марией Луизой Севериной Гогенгейц. Дамочка миловидная, что и
говорить. Такая, знаете, душка из оперной ложи. Ну, вы понимаете. Одним
словом, куколка. Иногда так и подмывало зайти к ней с тыла и взглянуть, есть
ли что-нибудь за толстым слоем штукатурки на ее лице, несмолкаемой
трескотней и всем прочим. Страсть как подмывало, но до дела все же не
доходило. Справедливости ради следует сказать, что Бартльбум обручился без
особого рвения. Как раз наоборот. Все обстряпала одна из его теток. Тетушка
Матильда. В ту пору Бартльбума усердно опекали рачительные тетки. Он
попросту зависел от них. В материальном то бишь смысле. В собственных
карманах у него только ветер свистел. Так что поили-кормили Бартльбума
тетки. И было это, доложу я вам, прямым следствием его самозабвенной
преданности науке, связавшей жизнь Бартльбума с пресловутой Энциклопедией
пределов и т.д. и т.п. Труд во всех отношениях возвышенный и достойный.
Однако он-то и не позволял ученому выполнять его непосредственные
обязанности. Поэтому каждый год Бартльбум уступал свое профессорское место,
а заодно и жалованье, временному преподавателю, коим в данном случае, а
именно все эти семнадцать лет, что продолжалась упомянутая морока, был не
кто иной, как ваш покорный слуга. Отсюда легко понять мою глубокую
признательность сему ученому мужу и мое восхищение его научным подвигом. А
как же-с! Порядочные люди таких вещей не забывают.
Ну да ладно.
Все устроила тетушка Матильда. Бартльбум не очень-то и сопротивлялся. И
помолвка состоялась. Только не пришлась ему по сердцу. Он вдруг лишился
былого лоска... Душа его затуманилась. Ну, вы понимаете. Как будто он ждал
чего-то другого, совсем другого. К такой размеренности он был не готов. Он
просто плыл по течению. И вот в один прекрасный день в этом самом
Бад-Голлене, с невестой и простатитом, Бартльбум отправился на званый ужин.
Все было чин по чину: шампанское, музычка, вальсок. Туда-сюда. Там-то он и
повстречал Анну Анкер. Женщину в своем роде. Художницу. Говорят, неплохую.
Короче, совсем не то что Мария Луиза Северина. Это "совсем не то что" и
остановило Бартльбума в разгар вечеринки.
-- Простите... не вы ли будете профессор Бартльбум?
-- Я.
-- А я -- подруга Мишеля Плассона.
Выяснилось, что в своих письмах к ней художник сотни раз упоминал о
Бартльбуме, его занятиях, пресловутой Энциклопедии пределов и т.д. и т.п.
Все это, по словам Анны Анкер, буквально сразило ее.
-- Увидеть ваш труд было бы для меня верхом блаженства.
Она так и сказала: верхом блаженства. Сказала, легонько склонив головку
набок и откинув с глаз локон цвета воронова крыла. Очарование. Произнесенная
ею фраза угодила Бартльбуму в самое кровообращение. И всерьез отозвалась в
штанах. Бартльбум что-то промямлил в ответ. А дальше непрерывно потел. В
подобных случаях он обливался потом. Жара тут была ни при чем. Все
получалось само собой.
На том бы история и кончилась. АН нет. Поутру, прогуливаясь в
одиночестве и прокручивая в голове ту фразу и все прочее, Бартльбум увидел
карету. Шикарную такую карету со всякой поклажей и картонками для шляп.
Карета направлялась за город. А в карете была она, Анна Анкер. Как есть она.
Волосы цвета воронова крыла. Головка. Все при ней. И штаны Бартльбума
вздрогнули как накануне. И Бартльбум понял. Что бы о нем ни говорили, в
нужный момент он умел принимать решения. Причем не шуточные. Когда
подпирало, уж он не шел на попятный. В общем, Бартльбум вернулся домой,
собрал чемоданы и, прежде чем укатить, зашел к невесте, Марие Луизе
Северине. Та вовсю занималась утренним туалетом. Гребенки, ленты, ожерелья и
все такое.
-- Мария Луиза...
-- Прошу тебя, Исмаил, я и так опаздываю...
-- Мария Луиза, хочу сообщить тебе, что ты больше не моя невеста.
-- Хорошо, Исмаил, поговорим об этом позже.
-- Следовательно, и я больше не твой жених.
-- Ну конечно, Исмаил.
-- Тогда прощай.
Эта женщина отличалась на удивление замедленной реакцией. Мы не раз
обсуждали с Бартльбумом эту ее особенность, вызывавшую у него совершеннейший
восторг. Он, с позволения сказать, даже исследовал указанное свойство и
выработал на сей счет взвешенную научную теорию. Поэтому Бартльбум точно
знал, что располагает примерно двадцатью двумя -- двадцатью шестью
секундами, чтобы безнаказанно исчезнуть из дома. По его расчетам, их должно
было хватить, чтобы сесть в коляску. И действительно, в тот самый момент,
когда он опустился на сиденье коляски, прозрачный утренний воздух
Бад-Голлена разорвался нечеловеческим воплем:
-- БАААААРТЛЬБУУУУУМ!
Что за голос! Что за женщина! Спустя долгие годы жители Бад-Голлена
сравнивали это с тем, как если бы с колокольни сбросили рояль на склад
хрустальных люстр.
Бартльбум разузнал, что семейство Анкеров проживает в Голленберге,
верстах в пятидесяти к северу от Бад-Голлена. И пустился в путь. Одет он был
как на парад. Даже шляпа -- и та выглядела празднично. Он, разумеется,
потел, но в рамках допустимых приличий. Экипаж легко несся по дороге,
проложенной среди холмов. Все шло лучше не придумаешь.
Насчет того, что сказать Анне Анкер, когда он явится к ней, у
Бартльбума была полная ясность:
-- Мадемуазель, я ждал вас. Я ждал вас долгие годы.
И тут же бац -- неожиданно протянет ей шкатулку красного дерева со
всеми своими письмами, сотнями писем. Умилительная картина. Есть от чего
духу заняться. План хоть куда. Бартльбум проигрывал его в голове всю дорогу.
Данное обстоятельство вновь напоминает нам о том, сколь причудливо устроен
ум великих ученых и мыслителей, к числу которых, несомненно, принадлежал
проф. Бартльбум. Завидное умение таких людей целиком и полностью
сосредоточиться на какой-то идее позволяет им непостижимым образом
обдумывать разом великое множество сопредельных, родственных и побочных
идей. Короче, рехнуться можно. Вот и Бартльбум без конца сверял непогрешимые
логические выкладки своего плана, но лишь в семи верстах от Голленберга, а
именно между Альценом и Бальценом, вспомнил, что собственно шкатулки-то
красного дерева, а стало быть, и всех его писем, сотен писем, у него с собой
не было.
Вот уж удар так удар, доложу я вам.
Шкатулку с письмами Бартльбум вручил Марии Луизе Северине в день их
помолвки. Весьма неуверенно он протянул ей все свое хозяйство и с натянутой
торжественностью выдавил:
-- Я ждал вас. Я ждал вас долгие годы.
Спустя десять-двенадцать секунд обычного стопора Мария Луиза вытаращила
глаза, вытянула шею и недоверчиво обронила единственное немудреное словцо:
-- Меня?
Ответ "Меня?", по правде говоря, не был тем ответом, который мечтал
услышать Бартльбум все те годы, что писал свои ежевечерние послания и вел
холостяцкую жизнь, кое-как сводя концы с концами. Тут он, само собой,
малость разочаровался. Понять его можно. Потому и не возвращался он больше к
своей писанине. Только иногда проверял, у нее ли еще шкатулка красного
дерева. Одному Богу известно, открывал ли хоть кто-нибудь шкатулку
Бартльбума. Такие вот дела. Мечтаешь о чем-то, мечтаешь, а жизнь с тобой в
эти игры играть не собирается и -- фьють -- развеивает твои грезы в один
короткий миг. Достаточно ничтожной фразы -- и все пошло наперекосяк. Такие
