-- Маркиза, помилуйте...
-- Скажу вам как на духу, доктор, ваша книга такая... такая жизненная;
вот я читала ее и представляла себя на этом плоту, посреди моря, ах, прямо в
дрожь бросает...
-- Вы мне льстите, маркиза.
-- Ничуть... ваша книга поистине...
-- Здравствуйте, доктор Савиньи.
-- Адель...
-- Адель, дочь моя, негоже столько канителиться: доктор крайне занятой
человек...
-- А вы наверняка уже одолели доктора бесконечными вопросами о его
похождениях. Не правда ли, Савиньи?
-- Беседовать с вашей матушкой для меня одно удовольствие.
-- За беседой и чаю недолго остыть.
-- Вы бесподобны, Адель.
-- Мерси.
-- Еще чашечку, доктор?
-- Темные глаза, говоришь?
-- Как есть темные.
-- Высокого роста, с черными гладкими волосами...
-- Связанными на затылке, сударь.
-- Моряк?
-- Смахивает на моряка. Но одет... как все, даже вполне прилично.
-- И не назвал своего имени.
-- Нет. Только сказал, что вернется.
-- Вернется?
-- Его обнаружили в таверне у реки... случайно... мы ловили двух
дезертиров, а наткнулись на него... он называет себя Филиппом.
-- Он не пытался бежать?
-- Нет. Только возмущался, спрашивал, на каком основании его
забирают... обычное дело. Сюда, Савиньи.
-- И что вы ему сказали?
-- Ничего. По нынешним временам полиция не обязана объяснять причину
задержания. Мы, правда, не можем держать его долго, если не найдем
достаточных оснований... Но об этом позаботитесь вы, не так ли?
-- Конечно.
-- Вот, проходите. Не надо слишком высовываться. Вон он, там, видите?
Предпоследний справа.
-- Тот, что у стены...
-- Так это он?
-- Пожалуй, нет.
-- Точно?
-- Точно не он. Извините.
-- Однако приметы полностью совпадают.
-- Совпадают, но это не он.
-- Послушайте, Савиньи... Вы можете быть героем Королевства и близким
другом всех на свете министров, но это уже четвертый человек, которого...
-- Не огорчайтесь. Вы и так потрудились на славу.
-- Да я не о том. Мы никогда его не найдем, и знаете почему? Потому что
он мертв. Он сбежал из зачуханной больницы в этой зачуханной Африке,
протопал черт-те сколько по какой-то чертовой пустыне и подох себе,
изжарившись на солнышке. Все. Сейчас, в другой части света, этот субчик
удобряет горстку песка.
-- Сейчас этот субчик уже в городе и скоро до меня доберется. Вот
полюбуйтесь.
-- Письмо?
-- Позавчера его подбросили к моей двери. Читайте, читайте...
-- Всего одно слово...
-- Зато отчетливое, согласитесь.
-- Томас...
-- Томас. Вы правы, Пастор. Вам никогда его не найти. Но не потому, что
он мертв. А потому, что он жив. Он живее нас с вами, вместе взятых. Он жив,
как зверь, вышедший на охоту.
-- Савиньи, уверяю вас, что...
-- Он жив. И, в отличие от меня, у него есть все основания не умирать.
-- Но это безумие, Савиньи! Такой блистательный врач, знаменитость,
именно теперь... когда перед вами распахнулись двери Академии... Вы и сами
прекрасно знаете, что ваш труд о воздействии голода и жажды... словом, хоть
мне он кажется скорее литературным, нежели научным...
-- Барон...
-- ... он тем не менее весьма впечатлил моих коллег, и я искренне рад
за вас. Академия преклоняется перед вашим charme... равно как и перед
вашим... печальным опытом... Все это я понимаю, но я решительно не могу
понять, почему именно сейчас вы вбили себе в голову, будто вам нужно
уединиться в богом забытой глуши и стать, вы только послушайте, сельским
лекарем, кажется, это так называется?
-- Так, барон.
-- С чем вас и поздравляю... В этом городе не сыскать врача, который не
хотел бы, да что я говорю, не мечтал бы о вашей известности, о таком
блестящем будущем... А вы, что же вы такое надумали, голубчик? Удалиться на
практику в какое-то захолустье... кстати, что это за дыра?
-- Это в глуши, барон.
-- Представьте, я догадался. Но где?
-- На краю света.
-- Как прикажете вас понимать? Выходит, и знать этого нельзя?
-- Таково мое желание, барон.
-- Экий, право, вздор. Вы несносны и непредсказуемы, Савиньи. Глаза бы
мои на вас не смотрели. Я не нахожу никакого мало-мальски приемлемого
оправдания вашему неслыханному поведению и... и... вынужден заключить, что
вы попросту лишились рассудка!
-- Как раз наоборот: я не хотел бы его лишаться, барон.
-- А вот и Шарбон... Видите... во-он там, в низине.
-- Вижу.
-- Славное местечко. Вам здесь будет хорошо.
-- Будет.
-- Приподнимитесь, доктор... Так... Подержите-ка... Вот. Всю-то ночь
бредили, надобно что-то делать. -- Я же не велел тебе останавливаться. Мари.
-- Что это вы?.. Неужто вставать замыслили...
-- Замыслил, Мари, замыслил...
-- Нельзя вам...
-- Кто из нас врач: ты или я?
-- Видели бы вы себя этой ночью... Ох и худо вам было... Ровно умом
помешались... Все говорили с какими-то призраками, а кричали-то...
-- Кричал?
-- Опять на море серчали.
-- Ха-ха-ха, опять?
-- Все-то вы старое ворошите, доктор. А старое ворошить -- только жизнь
себе мрачить.
-- Это зловредная жизнь. Мари, омрачает прошлое.
-- Но вы-то совсем не злой.
-- Злой не злой, а дел натворил. Страшных дел.
-- Что так?
-- Да вот так. Страшных. И нет мне прощения. Ни от кого.
-- Будет вам терзаться...
-- А самое страшное в том, что знаю про себя: вернись я сейчас туда,
повторил бы все в точности.
-- Полноте, доктор...
-- Твердо знаю: повторил бы все с начала до конца. Разве это не
страшно?
-- Доктор, сделайте милость...
-- Не страшно?
-- Ночи опять становятся прохладными...
-- Да.
-- С удовольствием проводил бы вас до дома, но не хочу оставлять жену
одну..
-- Не беспокойтесь за меня.
-- Знайте же, доктор, что мне крайне приятственно беседовать с вами.
-- Взаимно.
-- Скажу не таясь, когда вы приехали к нам год назад, о вас говаривали,
будт< вы...
-- Напыщенный столичный эскулап...
-- Ну, что-то в этом роде. Народ здесь недоверчивый. Всякого
насочиняет...
-- А мне о вас знаете что передавали?
-- Что я богат.
-- Да.
-- И немногословен.
-- Верно. А еще -- что у вас добрая душа.
-- Я же говорю, местные жители иногда такое удумают...
-- Странно. Странно сознавать, что я здесь. Заносчивый врач из
столицы... Так тут и состарюсь.
-- Полагаю, вы еще слишком молоды, чтобы думать о том, где встретите
старость, вам не кажется?
-- Должно быть, вы правы. Просто здесь мы так далеки от всего...
Интересно есть ли на свете сила, которая заставит меня покинуть эти места?
-- Не задумывайтесь об этом. Судьба сама позаботится о вас. А нет --
так нашему городку посчастливится дать вам покойный приют.
-- Для меня честь слышать это от городского головы...
-- Ах, сделайте одолжение, лучше и не напоминайте.
-- Пожалуй, мне пора.
-- Милости просим к нам, когда пожелаете. Я и моя супруга будем только
рады Не премину. Доброй ночи, доктор Савиньи.
-- Доброй ночи, месье Девериа.
7. АДАМС
Солнце зашло, а он еще долго не смыкал глаз. Последние невинные часы
его жизни.
Чуть погодя он вышел из комнаты, неслышно прошагал по коридору и
остановился у последней двери. В таверне "Альмайер" обходились без ключей.
Одна рука легла на дверную ручку, другая держала подсвечник. Мгновения,
как иглы. Дверь отворилась беззвучно. В комнате -- тишь и тьма.
Он переступил порог, поставил подсвечник на конторку, прикрыл за собою
дверь. Цокнул в ночи щелчок замка. В сумраке что-то шевельнулось под
одеялами.
Он подошел и сказал:
-- Все кончено, Савиньи.
Сказал, как саблей полоснул. Содрогнувшись от ужаса, Савиньи выпрямился
на постели. Пошарив глазами в теплом мерцании свечей, он различил отблеск
кинжального лезвия и неподвижное лицо человека, которого столько лет пытался
забыть.
-- Томас...
Анн Девериа посмотрела на него в растерянности. Она приподнялась на
локте, окинула недоуменным взглядом комнату, снова перевела взгляд на лицо
возлюбленного и прильнула к нему.
-- Что происходит, Андре?
Савиньи таращился перед собой, скованный страхом.
-- Остановись, Томас, ты сошел с ума...
Но он не остановился. Шагнув к самой кровати, он занес кинжал и яростно
опустил его раз, другой, третий. На одеяле проступила кровь.
Анн Девериа и не вскрикнула. Она с удивлением вгляделась в темную лужу,
разливавшуюся по ней, и почувствовала, как жизнь вылетает из ее раскрытого
тела так быстро, что не оставляет ей времени даже на коротенькую мысль. Она
откинулась навзничь с вытаращенными и уже ничего не видящими глазами.
Савиньи дрожал. Кровь растекалась повсюду. Стояла нелепая тишина.
Таверна "Альмайер" затаила дыхание.
-- Вставай, Савиньи. И возьми ее на руки.
Голос звучал с неумолимым спокойствием. Это был еще не конец, нет.
Савиньи двигался словно в беспамятстве. Он встал, приподнял тело Анн
Девериа, подхватил его на руки и покорно поплелся вон из комнаты. Он не мог
выдавить из себя ни слова. Ничего не видел, ни о чем не думал. И только
дрожал.
Немыслимое шествие. Вынос прекрасного женского тела. Скоротечный обряд.
Бездыханная, окровавленная ноша на руках у трясущегося мужчины, ведомого
невозмутимой тенью с кинжалом в руке. Так и вышли они из таверны,
направившись к морю. Шаг за шагом, утопая в песке, до самой кромки суши.
Следом протянулся кровавый шлейф. Слабо светила луна.
-- Не останавливайся, Савиньи.
Пошатываясь, Савиньи ступил в воду. Он чувствовал приставленный к спине
кинжал и становившееся невыносимым бремя. Как послушная кукла, он прошел
несколько метров. Его удержал прежний голос.
-- Прислушайся, Савиньи. Так шумит море. Этот гул и эта тяжесть в твоих
руках будут преследовать тебя всю оставшуюся жизнь.
Томас говорил медленно, безучастно, почти устало. Затем выпустил в воду
кинжал, повернулся и зашагал по берегу. Он шел не торопясь, по темным
пятнам, впитавшимся в песок. Без помыслов, без прошлого.
Савиньи стоял как вкопанный. На пороге моря. Волны пенились у его ног.
Но он не шевелился. Не мог. Он дрожал. И плакал. Беспомощное чучело, дитя,
обломок. По нему стекали слезы и кровь. Как воск со свечи, которую уже не
задуть.
Адамса повесили на площади Сент-Амана на рассвете последнего дня
апреля. Лил проливной дождь, однако насладиться зрелищем пришло немало
народа. Его зарыли в тот же день. Никто не знает где.
8. СЕДЬМАЯ КОМНАТА
Открылась дверь. Из седьмой комнаты вышел человек. Сделал шаг,
остановился, огляделся. Таверна казалась пустой. Ни шороха, ни звука.
Солнце, проникавшее внутрь через коридорные оконца, выкраивало на сумеречных
стенах маленькие вагончики до блеска отполированного утра.
Комната была прибрана с поспешным усердием. На кровати распахнулся
набитый вещами чемодан. Письменный стол заполонили стопки бумаг, перья,
книги, потушенная лампа. На подоконнике соседствовали бокал и пара тарелок.
Благообразно-грязных. Напольный ковер размашисто оголил испод, будто кто-то
нарочно загнул его, как закладку, чтобы вернуться назад. По креслу
растеклось широкое скомканное покрывало. На стене повисли картины-двойняшки.
Не закрыв за собою дверь, человек прошел по коридору, спустился по
лестнице, напевая невнятный мотивчик, и остановился перед гостиничной
