от часовни Святого Аманда; либо доехать в экипаже по дороге на Куартель;
либо доплыть на барже вниз по реке. Профессор Бартльбум добрался до нее по
воле случая.
-- Это трактир "Согласие"?
-- Нет.
-- Тогда подворье Святого Аманда?
-- Нет.
-- А может, это Почтовый дом?
-- Нет.
-- Наверное, это харчевня "Королевская килька"?
-- Нет.
-- Превосходно. Не найдется ли у вас свободной комнаты?
-- Найдется.
-- Ее-то мне и надо.
Тучная книга с закорючками гостей выжидающе раскрылась на деревянной
подставке. Свежеубранное бумажное ложе приготовилось воспринять иноименные
сны. Профессорское перо сладострастно примяло хрустящую простыню.
Исмаил Аделанте Исмаил проф. Бартльбум
Легкий росчерк -- узорчатые завитки. Просто загляденье.
-- Первый Исмаил -- мой отец. Второй -- мой дед.
-- А этот?
-- Аделанте?
-- Нет, не этот, а... вот этот.
-- Проф.?
-- Угу.
-- Профессор-то? Ну, это профессор.
-- Ничего себе имечко.
-- Никакое это не имечко. Профессор -- это я сам и есть. Я учу,
понимаете? Когда я иду по улице, мне говорят: "Добрый день, профессор
Бартльбум", "Добрый вечер, профессор Бартльбум". Только это не имя, это то,
чем я занимаюсь, я учу...
-- Не имя?
-- Нет.
-- Ладно. Меня зовут Дира.
-- Дира.
-- Да. Когда я иду по улице, мне говорят: "Добрый день, Дира",
"Спокойной ночи, Дира", "Какая ты сегодня хорошенькая, Дира", "Какое у тебя
красивое платье", "Не видала ли ты часом Бартльбума? -- Нет, он у себя в
номере, второй этаж, в конце коридора, возьмите полотенца, с видом на море,
надеюсь, вам понравится".
Профессор Бартльбум -- с этого момента просто Бартльбум -- взял
полотенца.
-- Мадемуазель Дира...
-- Да?
-- Дозвольте полюбопытствовать?
-- ?
-- А сколько вам лет?
-- Десять.
-- Ага.
Бартльбум -- с недавнего времени бывший профессор Бартльбум --
подхватил чемоданы и направился к лестнице.
-- Бартльбум.
-- Да?
-- У девушек не спрашивают их возраст.
-- Верно. Простите.
-- Второй этаж. До конца по коридору.
Комната в конце коридора (второй этаж): кровать, шкаф, два стула, печь,
конторка, ковер (синий), две одинаковые картины, умывальник с зеркалом,
скамейка-ларь и мальчик -- сидит на подоконнике (у открытого окна), свесив
ноги в пустоту.
Бартльбум легонько кашлянул, чтобы обозначить свое присутствие.
Хоть бы что.
Бартльбум вошел в комнату, поставил чемоданы, подошел к картинам,
взглянул на них пристальнее (действительно одинаковые, невероятно), присел
на кровать, с явным облегчением скинул башмаки, приблизился к зеркалу,
посмотрел на себя, убедился, что это все еще он (почем знать), заглянул в
шкаф, повесил в него плащ и, наконец, шагнул к окну.
-- Ты что, статуэтка или просто так? Мальчик не шелохнулся. Но ответил:
-- Статуэтка.
-- А.
Бартльбум отошел к кровати, развязал галстук и лег. Влажные пятна на
потолке распустились как черно-белые тропические цветы. Он закрыл глаза и
уснул. Ему приснилось, что его, Бартльбума, позвали в цирк "Бозендорф"
заменить женщину-пушку; выйдя на арену, он узнал в первом ряду тетушку
Аделаиду, даму утонченную, но сомнительного поведения; вначале она
целовалась с пиратом, затем -- с женщиной, похожей на нее как две капли
воды, а в довершение всего -- с деревянным истуканом какого-то святого,
который, впрочем, вовсе не был истуканом, поскольку неожиданно стронулся с
места и зашагал прямо к нему, Бартльбуму, издавая попутно нечленораздельные
звуки, поднявшие в публике волну всеобщего недовольства, столь бурного, что
ему, Бартльбуму, пришлось удирать со всех ног, отказавшись даже от заветного
гонорара, оговоренного с директором цирка, а именно от 128 монет.
Бартльбум проснулся. Мальчик сидел на прежнем месте. Только повернулся
и смотрел на Бартльбума. Более того, он говорил с Бартльбумом.
-- Вы когда-нибудь бывали в цирке "Бозендорф"?
-- Простите?
-- Я спросил, бывали ли вы когда-нибудь в цирке "Бозендорф"? Бартльбум
резко сел на кровати.
-- Откуда ты знаешь о цирке "Бозендорф"?
-- Ниоткуда. Просто видел его здесь в прошлом году. Там были животные и
все такое. А еще там была женщина-пушка.
Бартльбум подумал, нет ли у него случайно известии о тетушке Аделаиде.
Правда, она уже давным-давно умерла, но этот мальчуган, видно, много чего
знал. В конце концов Бартльбум решил не вдаваться в подробности. Он встал с
кровати и прошествовал к окну.
-- Не побеспокою? Душновато.
Мальчик чуть-чуть съехал с подоконника. Холодный воздух и северный
ветер. Впереди -- необозримое море.
-- И что это ты, интересно, здесь высиживаешь?
-- Смотрю.
-- Смотреть-то особо не на что...
-- Вы шутите?
-- Ну, на море, конечно, только оно всегда одинаковое: море и море;
если повезет, увидишь корабль, тоже не бог весть что.
Мальчик обернулся к морю, потом к Бартльбуму, потом опять к морю и
снова к Бартльбуму.
-- Надолго сюда? -- спросил он.
-- Не знаю. На денек-другой.
Мальчик слез с подоконника, направился к двери, остановился на пороге и
смерил Бартльбума испытующим взглядом.
А вы славный. Надеюсь, до отъезда вы малость поумнеете.
Бартльбуму не терпелось узнать, кто же воспитывает таких мальчиков. Не
иначе, чудо-дети.
Вечер. Таверна "Альмайер". Комната на втором этаже в конце коридора.
Конторка, керосиновая лампа, тишина. Серый халат наполнен Бартльбумом. Серые
тапочки начинены ногами Бартльбума. Белый лист бумаги на конторке, перо и
чернильница. Пишет Бартльбум. Пишет.
Моя несравненная,вот я и у моря. Избавлю Вас от описания тяжестей и неудобств
путешествия. Главное, что я уже здесь. Таверна уютная: скромная, но уютная.
Стоит на холме у самого берега.Вечером, во время прилива, вода подбирается прямо к моему окну.
Кажется, будто плывешь на корабле. Вам бы это понравилось.Я никогда не плавал на корабле.Завтра я приступаю к моим штудиям. Лучшего места для них не придумать.
Прекрасно сознаю всю многотрудность этого предприятия. Лишь Вы --
единственная на всем белом свете -- знаете, сколь решительно настроен я
довести до конца мой дерзновенный замысел, возникший в один благополучный
день двенадцать лет назад. Утешением мне послужит мысль о том, что Вы
пребываете в полном здравии и душевном покое.Сказать по правде, я никогда прежде об этом не задумывался, но я и
впрямь ни разу не плавал на корабле.В тиши этой уединенной местности меня не покидает уверенность, что в
своем невообразимом далеке Вы сохраните воспоминание о том, который любит
Вас и посему Ваш навекИсмаил А. Исмаил Бартльбум
Бартльбум кладет перо, сгибает лист, втискивает его в конверт. Встает,
вынимает из дорожного сундука шкатулку красного дерева, приподнимает ее
крышку и опускает внутрь раскрытый безадресный конверт. В шкатулке покоятся
сотни точно таких же конвертов. Раскрытых и безадресных.
Бартльбуму 38 лет. Он верит, что где-нибудь и когда-нибудь встретит
женщину, которая всегда была и будет его женщиной. Порой он сетует на
немилосердную судьбу, заставляющую его упорно ждать своего часа. Впрочем, со
временем он стал относиться к этому сдержаннее. Много лет, изо дня в день,
он берет в руку перо и пишет ей. Бартльбум не знает ни ее имени, ни адреса,
но он твердо знает, что должен рассказать ей о своей жизни. Ибо кому же, как
не ей? Он верит, что, когда они встретятся, он с трепетной радостью водрузит
на ее лоно шкатулку красного дерева, доверху наполненную письмами, и скажет:
-- Я ждал тебя.
Она откроет шкатулку и неспешно, под настроение, прочтет их все до
одного, взбираясь по верстовой иссиня-чернильной нити, восполняя годы --дни,
мгновения, -- которые этот человек подарил ей задолго до того как встретил.
А может, попросту перевернет шкатулку и, ахнув при виде забавного снегопада
из писем, с улыбкой скажет этому чудаку:
-- Ты сумасшедший.
И будет любить его вечно.
4
-- Падре Плюш...
-- Да, барон.
-- Завтра моей дочери исполняется пятнадцать лет.
-- ...
-- Прошло восемь лет, как я отдал ее на ваше попечение.
-- ...
-- И вы не излечили ее.
-- Нет.
-- Ей предстоит выйти замуж.
-- ...
-- Ей предстоит покинуть этот замок и увидеть мир.
-- ...
-- Ей предстоит рожать детей и...
-- ...
-- Рано или поздно ей наконец предстоит начать самостоятельную жизнь.
-- ...
-- Падре Плюш, моя дочь должна выздороветь.
-- Да.
-- Найдите того, кто сумеет ее вылечить. И приведите сюда.
Слава об этом докторе шла по всей округе. Звали его Аттердель. Многие
были свидетелями того, как он поднимал людей со смертного одра; кое-кто уже
отдавал концы, одной ногой стоял в могиле, совсем было скапустился, а он
вытаскивал его с того света и возвращал к жизни; чудеса, да и только, хоть и
не всем они приходились по душе; но делать нечего: в этом ремесле никто не
мог с ним сравниться; так что народ худо-бедно восставал из гробов, а
близкие и родственники, смирившись с неизбежным, начинали все с начала,
отложив до лучших времен слезы и раздел наследства: в другой раз они будут
предусмотрительней и обратятся к нормальному врачу, такому, который
наверняка сведет больного в могилу, не то что этот -- кого ни попадя на ноги
ставит, а все потому, что самый известный в нашей стороне. Не говоря уже о
том, что самый дорогой.
Вот падре Плюш и подумал о докторе Аттерделе. Не то чтобы он доверял
врачам, ни в коем разе, просто все, что касалось Элизевин, он поневоле
воспринимал умом барона, а не своим собственным. Барон же полагал, что там,
где сплоховал Бог, преуспеет наука. Бог сплоховал. Настал черед Аттерделя.
Доктор подкатил к замку в лоснящейся черной карете, что выглядело
несколько мрачновато, зато весьма картинно. Он лихо взбежал по лестнице и,
поравнявшись с падре Плюшем, спросил, почти не глядя на него:
-- Это вы барон?
-- Если бы.
Ответ вполне в духе падре Плюша. Он не умел сдерживаться. И вечно
говорил не то, что нужно сказать. Прежде в его голову почему-то приходило
ненужное. За миг до ответа. Но этого было более чем достаточно.
-- Стало быть, вы падре Плюш.
-- Верно.
-- Это вы мне написали.
-- Я.
-- У вас довольно странная манера письма.
-- В каком смысле?
-- Не обязательно было все рифмовать. Я приехал бы и так.
-- Вы уверены?
Тут, к примеру, куда уместнее было бы сказать: "Простите, глупо как-то
вышло". Эта фраза и в самом деле выстроилась в голове падре Плюша -- четкая,
гладкая, в манящей, безупречной упаковке, -- но с опозданием на миг; этого
мига и хватило, чтобы невесть откуда выскочила полнейшая околесица, которая
сразу же застыла на поверхности тишины, в пленительном глянце абсолютно
неуместного вопроса.
-- Вы уверены?
Аттердель устремил взгляд на падре Плюша. Это был больше чем взгляд.
Это был медицинский осмотр.
-- Уверен.
Есть у людей науки одно положительное свойство -- уверенность.
-- Где эта девочка?
"Да... Элизевин... Такое имя. Элизевин".
"Да, доктор".
"Нет, правда, мне не страшно. Я всегда так говорю.
Такой голос. Падре Плюш сказал, что..."
"Спасибо, доктор".
"Не знаю. Какие-то странные вещи. Нет, это не страх, ну, то есть не
страх... это что-то другое... страх подступает снаружи, я это поняла, ты
