там, а страх прямо находит на тебя, есть ты, и есть он... вот так... он и я,
а потом я вдруг куда-то пропадаю. и уже есть только он... но это не страх, я
не знаю, что это, а вы знаете?"
"Да, доктор".
"Да, доктор".
"Это все равно что умирать. Или исчезать. Вот: исчезать. Глаза как
будто сползают с лица, а руки становятся чужими руками, и тогда начинаешь
думать: что со мной? а сердце колотится так, словно вот - вот разорвется, и
не отпускает... словно от тебя отваливаются целые куски и летят во все
стороны, ты их больше не чувствуешь... тебя всю разносит, и тогда я
заставляю себя думать о чем угодно, цепляюсь за любую мысль, и если я
сжимаюсь в этой мысли, все проходит, нужно только упираться, только это...
только это и вправду ужас... внутри тебя мыслей уже никаких нет, никаких -
никаких, а вместо мыслей одни ощущения, понимаете? ощущения... и самое
главное -- адский жар, и еще -- невыносимая вонь, просто смрад, вот здесь, в
горле, жар и удушье, будто тебя кусают изнутри, какой-то демон кусает и рвет
тебя на клочки, кусает и рвет..."
"Простите, доктор".
"Иногда все бывает гораздо... проще, то есть я опять исчезаю, но только
медленно и незаметно... это переживания, падре Плюш говорит, что это
переживания, он говорит, что мне нечем заслониться от переживаний, как будто
все на свете проникает мне в глаза, прямо в..."
"Да-да, в глаза".
"Нет, я этого не помню. Я и сама знаю, что мне плохо, но... Бывает, что
мне и не страшно, ну, то есть не всегда страшно, вчера ночью была жуткая
гроза... молния, ветер... но я совсем не боялась, ничуточки... А вот
какой-нибудь цвет, или предмет, или... или хотя бы лицо прохожего, да-да...
лица бывают страшные, правда ведь? такие лица... такие настоящие, будто
сейчас набросятся на тебя, эти лица орут, понимаете, о чем я? они орут на
тебя, это ужасно, от этого не спастись, не... спас-...тись..."
"Любовь?"
"Иногда падре Плюш читает мне. От книг не больно. Вообще-то папа не
велит, но... бывают... бывают книги, где много переживании, понимаете? там
убивают, там смерть... но когда мне читают, я совсем не боюсь, странная
вещь, у меня даже получается плакать, и сразу становится так приятно, что
уже не чувствуешь этого смрада, я просто плачу, а падре Плюш читает дальше,
и мне так хорошо, только не говорите папе, он ничего не знает, и лучше,
чтобы..."
"Папу? Конечно люблю. А что?"
"Белые ковры?"
"Не знаю".
"Однажды я видела, как папа спит. Я вошла в его комнату и все видела. Я
видела папу. Он спал, свернувшись калачиком. Как ребенок. На боку. Поджал
ноги и стиснул ладони в кулаки. Никогда этого не забуду... Мой папа, барон
Кервол. Спал совсем как ребенок. Понимаете вы или нет? Как же мне не
бояться, если даже...если даже..."
"Я не знаю. К нам никто не приезжает".
"Бывает. Да, замечаю. Стоит мне появиться, как они переходят на шепот и
даже ходят замедленно, словно боятся что-то разбить. Правда, может, это..."
"Нет, не тяжело... это другое, не знаю, это как..."
"Падре Плюш говорит, что я должна была родиться ночным мотыльком, но
вышла какая-то ошибка, и вот я прилетела сюда, хотя это место не совсем для
меня. поэтому мне трудновато, поэтому мне и больно, все правильно, но я
должна терпеть, терпеть и ждать, это, конечно, совсем не просто --
превратить мотылька в женщину..."
"Хорошо, доктор".
"Ведь это игра, это и так и не так, вы же знаете падре Плюша...".
"Конечно, доктор".
"Болезнь?".
"Да".
"Нет не боюсь. Этого я не боюсь".
"Хорошо".
"Да".
"Да".
"Доктор...".
"Тогда прощайте".
".....................".
"Доктор...".
"Простите, доктор...".
"Доктор, я понимаю, что больна, я даже не могу выйти отсюда, просто
побегать -- для меня это слишком..."
"Понимаете, я хочу жить, я готова на все, лишь бы жить, мне нужна вся
жизнь без остатка, пусть она сведет меня с ума, пусть, ради жизни я готова
сойти с ума, главное жить, даже если мне будет очень-очень больно -- я все
равно хочу жить. Ведь у меня получится, правда?"
"Ведь получится?"
Диковинная это вещь -- наука, и, как диковинное животное, ищет она
норку в самых невообразимых местах и кропотливо вынашивает причудливые идеи,
непостижимые и порой смехотворные для стороннего взгляда, настолько, что
кажутся пустой тратой времени, бесцельным шатанием, хотя в действительности
они под стать строго выверенным охотничьим тропам, искусно расставленным
ловушкам, блестяще задуманным военным операциям, от которых просто дух
захватывает, как у барона Кервола, когда, одетый во все черное, доктор под
конец заговорил с ним, пристально глядя на него с холодной уверенностью и в
то же время с каким-то налетом нежности, совершенно несвойственной для
ученых мужей и, в частности, для доктора Аттерделя, но и не такой уж
загадочной, если все же проникнуть в помыслы доктора Аттерделя, точнее,
всмотреться в его глаза, в глубине которых образ этого большого и сильного
человека -- ни много ни мало, самого барона Кервола-- настойчиво сливался с
образом человека, свернувшегося калачиком на своей кровати и спящего как
ребенок; внушительный, властный барон -- и маленький мальчик, один внутри
другого, эту двоицу не различить: есть отчего растрогаться, даже если вы
истый служитель науки, каковым бесспорно являлся доктор Аттер-дель в тот
самый миг, когда с холодной уверенностью и даже каким-то налетом нежности он
пристально взглянул на барона Кервола и сказал ему: я могу спасти вашу дочь,
-- он может спасти мою дочь, -- но это будет нелегко, в известном смысле это
будет крайне опасно, -- опасно? -- последствий этого эксперимента мы пока не
знаем, но полагаем, что в подобных случаях он приносит пользу, в чем
убеждались уже не раз, однако ручаться ни за что нельзя... -- вот вам и
умело расставленная ловушка науки, и неисповедимые охотничьи тропы, и
блестящая партия, которую одетый во все черное доктор разыгрывает против
ползучей и неприступной хвори, напавшей на эту девочку, слишком хрупкую для
того, чтобы жить, и слишком живую для того, чтобы умереть; против невиданной
хвори, у которой все же есть враг, лютый враг, опасное, но действенное
средство, до того невероятное, что даже ученый муж понижает голос,
произнося, под застывшим взглядом барона, его название -- всего одно слово,
которое либо спасет его дочь, либо убьет, хотя скорее спасет, короткое, но
бесконечное, по-своему волшебное и невыносимо простое слово.
-- Море?
Взгляд барона Кервола остекленел. В это мгновение даже в самом
отдаленном уголке его владений не сыскать человека, чье сердце замерло бы в
зыбком равновесии от такого кристально чистого изумления.
-- Мою дочь спасет море?
5
Один посреди берега, Бартльбум смотрел. Босой, с закатанными штанинами,
толстой тетрадью под мышкой и вязаной шапочкой на голове. Слегка
наклонившись вперед, Бартльбум смотрел. На землю. Он определял, до какой
именно точки дотягивается треснувшая шагах в десяти от него волна -- ставшая
озером, зеркалом и масляным пятном, -- пока взбиралась по отлогому подъему и
напоследок цепенела, вскипая вдоль кромки тонким бисером, а после
мимолетного раздумья, поверженная, грациозно соскальзывала вспять по внешне
безобидному уклону -- легкая добыча ноздревато - алчного песка, дотоле
робкого, но вдруг проснувшегося, чтобы почать короткий водобег, обращая его
в ничто.
Бартльбум смотрел.
В несовершенном круге его оптической вселенной совершенство
колебательногодвижения сулило Бартльбуму сладкие надежды, которые фатально
сводились на нет очередной неповторимой волной. И никак нельзя было унять
эту бесконечную череду созидания и разрушения. Глаза Бартльбума пытались
найти поддающуюся описанию, упорядоченную истину, отраженную в ясном и
полном образе, но вместо этого неудержимо устремлялись вслед за подвижной
неопределенностью, подчиняясь мерному покачиванию, которое усыпляло и
высмеивало любой научный взгляд.
Вот досада. Следовало что-то предпринять. Бартльбум остановил взгляд.
Направил его на ноги, сосредоточив внимание на узенькой береговой полоске,
безмолвной и неподвижной, и принялся ждать. Он должен покончить с этой
напористой чехардой. Если Магомет не идет к горе -- и так далее и тому
подобное, рассудил он. Рано или поздно границу его взгляда, который
Бартльбум считал многозначительным в своей научной проницательности,
пересечет резко очерченная пенистая кайма долгожданной волны. И тогда она
глубоко запечатлеется в его сознании. И он поймет ее. Таков был план.
Бартльбум самоотверженно погрузился в бесчувственную неподвижность,
сделавшись на время холодно-непогрешимым оптическим прибором. Бартльбум
почти не дышал. В круге, строго обрамленном его взглядом, воцарилась
ирреальная тишина лаборатории. То была западня, стойко и терпеливо
подстерегавшая свою добычу. И неторопливая добыча показалась. Пара женских
ботинок. Точнее, сапожков. Но женских.
-- Вы, надо полагать, Бартльбум?
По правде говоря, Бартльбум ждал волны. Или чего-то в этом роде.
Вскинув лаза, он увидел даму в элегантной сиреневой накидке.
-- Бартльбум... ах, да... профессор Исмаил Бартльбум.
-- Вы что-то обронили?
Неожиданно для себя Бартльбум обнаружил, что так и застыл в крючковатой
позе оптического прибора. Бартльбум выпрямился с естественностью, на какую
только был способен. Крайне ограниченную.
-- Нет. Я работаю.
-- Работаете?
-- Да, я занимаюсь... занимаюсь исследованиями, такими, знаете,
исследованиями...
-- А-а,
-- Ну, то есть научными исследованиями...
-- Научными.
-- Да.
Молчание. Дама плотнее запахнулась в сиреневую накидку.
-- Раковины, лишайник и все такое?
-- Нет, волны.
Вот так-то: волны.
-- Видите... вон там, где кончается вода... где она набегает на берег и
останавливается, -- видите, видите эту точку: вода задерживается на какой-то
миг, смотрите, вот сейчас, вот-вот... коротенький миг -- и отступает, если
бы остановить этот миг... когда останавливается и вода, как раз в этой
точке, на самом изгибе... Вот что я изучаю. То, где останавливается вода.
-- А что, собственно, тут изучать?
-- Ну, в общем, это такая переломная точка... Обычно ее не замечают, но
если призадуматься, там происходит нечто невероятное, нечто... невероятное.
-- В самом деле?
Бартльбум подступил к даме. Можно было подумать, что профессор
собирается выдать ей большой секрет, когда он выдал:
-- Там кончается море.
Бескрайнее море, море-океан, неоглядная гладь, жестокая и всемогущая,
-- в каком-то месте, в какой-то миг оно обрывается, необъятное море иссякает
в крошечной точке: раз-два -- и готово. Вот что хотел сказать Бартльбум.
Дама скользнула взглядом по волнам, невозмутимо сновавшим взад-вперед,
шевеля песок. Когда она перевела взгляд на Бартльбума, ее глаза искрились
улыбкой.
-- Меня зовут Анн Девериа.
-- Весьма польщен.
-- Я тоже остановилась в таверне "Альмайер".
-- Отличная новость.
Дул нестихающий северный ветер. Пара женских сапожков прошлась по
бывшей лаборатории Бартльбума и остановилась неподалеку от нее. Дама
обернулась.
-- Не хотите ли испить со мной чаю?
