«Комиссары наших дней». Фото не мое — пропагандиста, автор заметки
секретарь парткома. Обо мне написано только то, что я водил людей два
раза в атаку, про рукопашную схватку с мятежниками. Многое переврали,
даже имя.
— Эх, товарищ полковник, вы забыли, как меня зовут? Я — Никифор, а не
Александр.
Цехмиструк, выпучив глаза, схватил журнал, взглянул в него и укоризненно
произнес пропагандисту:
— Саша, ты что же, задумался и про себя писал? Действительно, на
фотографии нет Ростовцева и имя не то… — обратился он к Чанову.
«Партийный вождь» почесал лысину и вновь укоризненно покачал головой.
— Вы на меня статью взвалили, я еще и виноват! Сами разбирайтесь, товарищ
подполковник! — махнул рукой раздраженный пропагандист и убежал прочь.
Оладушкин улыбнулся и шепнул мне на ухо:
— Капитан себя на твоем месте представил. О том, как он красиво встал во
весь рост и бросился в атаку на врага! Ура-а-а! Не выходя из кабинета,
конечно!
— Молодец, шустрый мужик! Стал досрочно капитаном, не появляясь на боевых
действиях! — улыбнулся я в ответ.
— Чего шепчетесь? Задачи получили? Вперед! — гаркнул танкист майор
Коваленко. — Я прямо сейчас пойду и осмотрю своих «бронелобых» на
позициях! Там у ротного такая замечательная самогонка выгнана! Не желаете
присоединиться?
— Спасибо, у нас сегодня поминки по Сбитневу, — отказался я,
нахмурившись.
— А у меня желудок побаливает, — объяснил свой отказ Оладушкин.
— Василь Васильич! Этим лекарством его только и лечить! Ядреный первач!
Зря отнекиваешься! — подбодрил товарища замполит-танкист.
— Нет, Витя! Я лучше морс попью, отвар брусничный, шалфеем рот
пополощу, — сказал Оладушкин и пошел «медитировать».
Я отвел своих подчиненных в сторону и отдал последние распоряжения на
сегодня. Мелещенко насупился, ему явно не нравилось, что я им руковожу.
Шкурдюк дружелюбно улыбался, он был доволен и, судя по всему, даже рад.
Галиновскому на первых порах, наверное, было безразлично, кто у руля.
Бугрим, стоя, дремал, очевидно, не проснулся после бурной ночи с
парикмахершей. Черт! Раньше проще было, когда отвечал только за себя!
* * *
— Рахмонов! Это что у тебя такое? — спросил я, заглядывая в люк механика.
На сиденье лежала миниатюрная книжица, размером десять на десять
сантиметров в кожаном футляре, с замком-молнией.
Механик смутился:
— Это ничего, так пустяк! Это сувенир!
Я расстегнул застежку и увидел витиеватую вязь арабского алфавита. Коран!
— Э-э-э! Вражеская пропаганда! «Духовская» агитация! Конфискую! И четки
эти костяные тоже заберу.
— Но я же мусульманин, я изучаю, — сделал механик робкую попытку вернуть
книгу.
— Ты, кажется, в КПСС собрался вступать, заявление написал! Вот и
выбирай — партия или медресе! Забираю книжку и молчу о происках
идеологического противника, — ухмыльнулся я и зашагал из парка, довольный
своей находкой.
Коран! В кожаном футляре! Красивый сувенир!
В нескольких машинах, кроме этого, обнаружилась пачка цветных
иллюстрированных журналов Исламской партии Афганистана, листовки,
воззвания. Таких журналов и у меня была целая стопка. Я их сжег весной,
когда Артюхин обнаружил ворох этой литературы у меня на столе. Он тогда
сказал: «Если не хочешь, чтобы тобой занялся особый отдел, уничтожь!
Настучат контрразведчикам «шептуны», потом будут заставлять писать
объяснительные, устанешь оправдываться. Им же нужна отчетность о
проделанной работе. Галочку в бумажках поставят, а у тебя судьба
сломана».
Журналы я порвал и в урне спалил, на служебных бланках ИПА (Исламская
партия Афганистана) письма домой полгода писал. Посылал как сувениры:
красивая бумага с эмблемой в виде скрещенных сабель. Детям когда-нибудь
покажу. С цензурой большие проблемы. Даже фотографии на границе отбирают,
особенно если с сожженной техникой, с развалинами домов, с оружием. Войны
ведь никакой нет.
В коридоре решили не садиться. Вечером становится прохладно, а ветер
надует песок и пыль в салаты. Четыре стола пересекали большую комнату, в
которой жили три женщины. От окна и до двери стояли тарелки, бутылки,
стаканы. Входя в помещение, сразу натыкаешься на угол крайнего стола. Три
десятка офицеров и прапорщиков, разбавленные несколькими женщинами,
теснились плечом к плечу.
Комбат поднялся и взял стаканчик, наполненный до краев.
— За Володю! Пусть ему земля будет пухом! До дна!
Мы встали, молча выпили, сели. Каждый из нас задумчиво жевал, закусывал,
думал о погибшем товарище, о своей судьбе, о войне. Я пребывал в
раздумьях, переживал, что в последнюю встречу слегка поссорился с ним.
Вовка как бы ревновал к моему быстрому служебному росту. Раздражался.
Черт, по-дурацки все вышло. Мужики дружно обвиняли Ошуева в смерти
Сбитнева. Какого черта под обстрелом вызвал к себе! Еще и сам пулю
схлопотал в грудь...
Второй тост — за успешный вывод, чтоб повезло ребятам на Родине, а
третий — за всех погибших. После третьего тоста Подорожник объявил о
своем решении назначить командиром роты Мандресова. Большинство
собравшихся одобрительно загудели, поддерживая это назначение. Выпили за
Мандресова.
— Вместо Александра, если, конечно, утвердят его на роте, на взвод АГС
буду предлагать лейтенанта Ветишина.
Одобрительные возгласы были прерваны недовольным высказыванием
Мандресова:
— А кто останется в первой роте? Только один взводный?
— В полк прибыли молодые лейтенанты, завтра укомплектуем образовавшиеся
вакансии в ротах, — успокоил его комбат.
Выпили за выдвижение Ветишина.
Грымов отставил свою рюмку, молча встал и, не прощаясь, тихонечко вышел
из комнаты. На его лице отразилась целая палитра чувств: гнев, ярость,
злость и обида.
Я усмехнулся про себя и, случайно встретившись взглядом с Ветишиным,
подмигнул ему. Сережка понимающе мигнул в ответ. Обошли должностью
Эдуарда, вот он и бесится. Поделом ему.
Последние тосты заглушила громкая музыка, изливаемая магнитофоном.
Внимание народа переключилось на женщин. Вспомнили и о них: начались
танцы-обнимансы.
Комбат подозвал меня к себе:
— Комиссар, не будешь ли так любезен не появляться в нашей совместной
коморке часа два-три? Я хочу немного размяться! Договорились?
Я кивнул головой в знак согласия, а Чапай увлек за собой Наталью. После
ранения в ногу начальника штаба в наших «апартаментах» проживали мы
вдвоем. Кроме меня, помешать комбату развлекаться больше некому.
Едва он растворился за дверью в ночной темноте, как рядом на подоконник
присел угрюмый Арамов.
— Никифор Никифорович, есть разговор! Ты зачем отобрал у Рахмонова Коран?
— Конфисковал согласно приказу Золотарева! Подрывная литература.
— Какая подрывная? Он ведь мусульманин!
— А книга на арабском языке. Рахмонов, может, арабский знает, а я нет!
Пусть приобретет на русском, чтобы знал содержание. Потом пусть читает на
здоровье. А вдруг под видом религиозной книги там антисоветская
пропаганда?
— Ну, Ник, брось дурить! Знаешь же, что это не так! Не отдашь солдату
книгу?
— Нет, не отдам! Мне она самому понравилась. Трофей!
— Подари лучше мне, я буду читать! Это священная книга. Она не может быть
сувениром. Пожалуйста!
— Баха! Я тебе ее подарить не могу, сам говоришь: книга — священная! Но
могу обменять. Сейчас только придумаю на что.
Я на минутку задумался. Думать мешал шум. Пьянка постепенно выходила
из-под контроля. Мужики начали цепляться друг к другу, тискать девчат в
углах, горланить песни. И тут в комнату вихрем ворвался командир полка и
покрыл всех трехэтажным матом. Филатов со злостью пнул ближайшую
табуретку и выдал еще одну витиеватую фразу из семи непечатных слов.
Мастер! Самое благозвучное из всего сказанного было:
— Вон отсюда! Прекратить балаган! Это поминки или что?!!
Кто сидел у раскрытых окон, как я, выпрыгнули в окно. Кто был близко к
дверям, прошмыгнул в них. Троим или четверым, что были ближе к «кэпу» и
не увернулись, достались звонкие затрещины. Магнитофон замолчал, получив
командирского пинка.
Пробираясь сквозь колючки и репейники, я громко выругался и выразил
эмоции вслух:
— Черт! Иван Грозный! Сорвал отдых!
Следом за мной на дорогу из зарослей выбрался Арамов. Мы принялись
отчищать от репьев брюки и неожиданно оба громко рассмеялись.
— Да! «Кэп» в гневе страшнее раненого вепря, — сказал Баха.
— И, правда, сами виноваты, пустили мероприятие на самотек. Не выдержали
нервы у «бати». Нужно было закругляться еще минут двадцать назад, —
вздохнул я. — А я уже было, положил глаз на новенькую, Ленкой, кажется,
зовут, по прозвищу Ногтегрызка (ноги очень худые, а руки еще тоньше).
Придется идти в свой модуль спать.
— Но какой стиль! Какой слог! Силен «бугор», силен, ничего не скажешь!
Классика жанра! Итак, Никифор, вернемся к нашему разговору: твои условия
обмена, на что махнемся?
Я опять задумался. Арамов в мае женился на поварихе-хохлушке, землячке
комбата. Она была старше Бахи лет на пять. Мужики отговаривали парня,
только Подорожник одобрял: «Хорошая женщина, гарная дивчина, справная.
Остепенишься. Правильно, лучше хохлушек жен не бывает». После свадьбы
«молодым» выделили отдельную комнату в штабном модуле, в семейном углу.
Там жила еще семья помощника начальника штаба.
— Меняю на самовар. Электрический чайник у нас сгорел, покупать неохота.
Махнусь на твой семейный самовар! — придумал я вариант обмена.
— Он не мой, а жены. Давай на что-нибудь другое.
— А у тебя больше ничего нет, чего я не имею. Может, на трофейную саблю?
— Фигу! Саблю, коня и жену — не дам никому!
— И я, Коран и кинжал — не дам никому.
Баха, обиженный отказом, махнул рукой и побрел домой. К жене. Я же,
словно неприкаянный, пришел к дверям своей комнаты. Услышав
сладострастные стоны и счастливые всхлипы, я понял, что пока тут лишний.
Если курил бы, то сейчас самое время закурить. А так, сидел на ступеньках
и глазел в небо, трезвея. Некоторое время философствовал про себя о
мимолетности человеческой жизни и всего человечества в многомиллиардной
истории Вселенной.
Через час мне надоело ждать окончания «кобелирования» Подорожника,
слушать стук кровати. Я отправился обратно, откуда пришел, в поисках
развлечений. На лавочке, прислонившись к стене, сидела, дышала и
наслаждалась ночной прохладой Татьяна — начальница столовой.
— Танюша, я составлю тебе компанию, не возражаешь?
— Садись, если найдешь свободное место, — ответила толстушка.
Действительно, места было мало даже для меня, худощавого. Берендею не
хватило бы места и на одну ягодицу. Я плюхнулся ей под бок, на скамью, и
откинулся к стене модуля, обхватив при этом левой рукой часть талии
Татьяны.
— Эй, но-но! Только без рук. Так сегодня устала в этой дурацкой столовой,
что ноги до комнаты не дотащить.
— Если бы ты была наполовину меньше, я бы донес тебя до койки, чтоб не
утруждала ноги. А так, извини, боюсь, не справлюсь.
— Юморист! Чего бродишь по полку? Не спится?
— Ага. Комната занята комбатом, не попасть — да и гормоны кипят.
— Если негде спать, могу сдать на ночь койку. У нас одна в комнате
свободная, а с гормонами ничем не смогу помочь.
— Ну и ладно. Где это ложе, куда я смогу бросить усталые кости?
— Ну, пошли, костлявый герой!
В пустой комнате стояли три кровати, но в помещении почему-то никого не
было.
— Продавщица Рита у Губина в гостях, придет утром, поэтому можешь
отдыхать спокойно. Блаженствуй, только без глупостей!
— Это хорошо, что соседки нет, мы с ней враги, — обрадованно сказал я и
принялся раздеваться в темноте. Бросив х/б на стул и сняв туфли, я
протопал босыми ногами к хозяйке «квартиры».
