прошлом году из Кинешмы приехала к бойцу сестра. Девка в самом соку!
Груди — во! Задница — во! И хочет! А где, спрашивается? Ну, я ее брата в
увольнение отпустил на три дня, на своей койке в общаге поселил — он там
и дрых все три дня. А сам — к Шкребусу, у него как раз жена к мамаше
уехала. Квартира, считай, пустует. Правда, крановщицей пришлось с тем же
Шкребусом… поделиться. А он, блин, потливый и слюнявый, толстячок наш!
Хоть полотенцем ее протирай после Шкребуса! Не люблю!..
— Погоди, Миш! Какую крановщицу?
— Ну, сестру эту. Она из Ивановской области. Там с мужиками дефицит
жуткий, она в тамошней Кинешме на башенном кране и работает. «Мне сверху
видно все, ты так и знай!» А изголода-алась! В смысле, по мужикам. Так
что и мне, и Шкребусу-Ребусу хватило — за глаза и за уши.
— За глаза? За уши? Камасутра какая-то.
— Да нет! Не цепляйся к словам. Мы так, по-простому, даже не
одновременно, а в очередь. Но! Практически без перерыва. Говорю,
изголодалась…
— Вот так вот трое суток без перерыва? — Ромашкин выразил сомнение не
насчет ивановской «широты души», но насчет физиологической мощи
сослуживцев.
— Нет, ну там… за водкой сгонять, арбузов прикупить, то да сё. У Шкребуса
мотоцикл. Так мы на нем втроем… О! Мотоцикл! На нем и «спалились».
— То есть?
— Да за водкой как раз рванули, затарились, арбузов на базаре набрали. У
остановки разворачиваемся на скорости — арбузы меня потянули вправо,
Глобус руль не выправил, и мы дружно брякнулись. Нет, все живы, даже не
поцарапаны. Поддатые уже. Мотоцикл ревет, колеса крутятся в воздухе, мы с
крановщицей ржем, Шкребус-Ребус матерится!.. А там женщины на остановке
маршрутку ждали. Среди них — и жена командира полка, и жена комбата.
Короче, настучали…
— Понятно. Девицу — домой, вас — на гауптвахту.
— Если бы! Нам — по выговору, а ее мы за сестру Шкребуса выдали, у него
ведь обитали. А, тогда ладно! А что «ладно»?! Лучше б ее сразу домой! А
то, говорю же, изголодалась. Мы, конечно, орлы, но всему есть предел. И к
Шкребусу жена должна вот-вот вернуться. В общем, еле отправили подругу
эту домой, неделю отъезд откладывала.
— И ты, значит, хочешь снова ее призвать в гости? Теперь в мою квартиру?
— Да ладно тебе, Никит! Ты ж в Афган еще не собрался!..
Квартирка оказалась без удобств, с водопроводом на улице, с печным
отоплением, без газа. Забор, огораживающий дворик, повалился в одном
месте внутрь, в другом — к проулку. Сам дворик страшно запущен — мусор
вдоль стен, большая куча глины перед незасыпанной ямой. Глубину ямы
определить невозможно — наполнена водой. Шмер пояснил, что год назад в
мансарды планировали провести водопровод, но трубы пропали… тыловики,
видно, продали.
Никита с опаской ступил в накренившийся влево и назад туалет. Строение
шевельнулось, но не рухнуло. Ну-ну, сегодня пронесло. А завтра? Завтра
будет лучше, чем вчера!
Внутри домика за входной дверью — веранда, маленькая кухня с печью,
прихожая с лестницей на второй этаж и две одинаковых комнаты одна над
другой, в каждой по узенькому окошку. На втором этаже, над кухней,
чуланчик без окна, «тещина комната». Красота! Живи и радуйся свободе!
Соседей — двое. У одного — такая же квартирка, у другого – половина дома.
…Шмер таки навязался к Ромашкину в квартиранты (напомнив несколько раз,
кто, собственно, помог с жильем). В довесок привел с собой ординарца,
молодого солдатика Кулешова. Курсант был рад до безобразия: варить каши и
супы веселее, чем бегать по тактическому полю и маршировать на плацу. Так
и зажили втроем в разных комнатах, на разных этажах. Кулеш в тещиной
поселился.
После окончания проверки офицеры роты настояли на «вливании» в коллектив.
Ритуал нехитрый: купить много спиртного и закуски, собрать всех вместе и
напоить. Одновременно с Никитой пришлось и Шмеру обмывать новое звание —
«старший лейтенант». Съездили в город, набрали зелени, овощей, водки,
банок с рыбными консервами. Накрыли стол в подвале, в каптерке. Ну-с,
приступим?
Приступи-или… В общем, все как всегда. Вплоть до полного безобразия.
Самое безобразное безобразие — ротный Неслышащих, дозрев и перезрев,
принял шкаф с шинелями за сортир и того этого… окропил желтеньким. Нет,
ему кричали, но он-то — Неслышащих. И Несоображающих, блин! Матерясь,
вытолкали ссыкуна за дверь. Обратно к столу он не возвратился. А шинелки…
Ладно, завтра. Будет лучше, чем вчера. Там посмотрим. Не прерывать же
застолья!
Никита все-таки прервал — сам для себя. Пора-пора. Тихо-тихо,
по-английски, не прощаясь. Нет, серьезно, мужики. Иначе в недалекой
перспективе будет циррозно… Спать пора, уснул бычок, лег в коробку на
бочок.
Ага, как же! Только он выдохнул — примчался посыльный: срочный вызов в
штаб полка! Снова здорово! Что еще?!
В кабинете замполита солдатик-киргиз, из второго взвода, с перевязанной
свежими бинтами головой, тщился написать по-русски объяснительную.
Бердымурадов нависал над ним со спины, пытаясь направить на путь
истинный, то бишь более-менее грамотный.
— А-а! Лейтенант! Полюбуйся, что у тебя в роте творится! — воскликнул
Бердымурадов.
— А что творится? — осторожно спросил Ромашкин, стараясь дышать в
сторону.
— Не знаешь, да? А должен знать!.. — и Бердымурадов раздельно проговорил:
— Командир! Роты! Палкой! Ударил! Бойца! По! Голове!.. Солдат, выйди…
Солдат вышел.
— Он что, идиот? — в сердцах воскликнул Бердымурадов
— Кто? Солдат?
— Вы мне тут не прикидывайтесь, лейтенант! Какой солдат?! Недумающих ваш!
— Неслышащих, — автоматически поправил Никита. И автоматически
открестился: — Он не мой, он мне по-наследству достался.
— Какая разница! Непомнящий, Невидящий…. Вбежал, понимаешь, в казарму и
помочился в тумбочку дневального! Дневальный пытался что-то возразить… А
ваш ротный — бац его шваброй по затылку! Он нормален, ваш ротный?
Никита неопределенно пожал плечами.
— Значит, так, лейтенант! Найти ротного, и ко мне его в кабинет! Бегом,
лейтенант!
Ага, найдешь его, как же! Спрятался, поганец! А окликай не окликай — он
Неслышащих…
Сволочь Витька Неслышащих объявился только на утреннем построении.
Проспавшимся и бодрым. Все отрицал. А солдат? А солдат врет. А по башке
его кто шваброй? А никакой швабры, сам поскользнулся, упал, очнулся,
гипс, вот пусть сам скажет. Ну-ка, солдат, скажи? Я киргиз, по-русски
плохо, поскользнулся, упал…
Командование махнуло рукой. И сказало «Поехали!» В смысле, проехали.
***
— Врешь! Вот сейчас врешь! — возмутился москвич Котиков. – Не бывает
такого, чтоб ротный и ссыкун!
— Бывает! – заступился за приятеля Кирпич. – У меня в училище комбат был
типа этого Недумающего. Постоянно норовил по пьяному делу у оружейной
комнаты пристроиться.
— Ладно, поверим, - махнул рукой Большеногин. – Мели, друг мой, дальше.
Глава 5. Запой.
Общага гуляла больше недели. В запое пребывали обитатели двух этажей
кирпичного барака, за исключением жильцов из четырех комнат для семейных.
Они бы тоже с удовольствием присоединились, но жены отлавливали своих
супругов на подходе к крылечку.
Почему народ пил? А иных развлечений и нет. Сеансы кинофильмов в Доме
офицеров начинались в девять вечера, но совещания оканчивались около
двадцати двух часов. Старинный телевизор в холле общежития —
исключительно для мебели, без внутренней начинки. Коллективной антенны на
здании не было, а в комнатах самодельные антенны ловили программы плохо.
К тому же командование запрещало держать в номерах нагревательные приборы
и постороннюю аппаратуру. В целях экономии электричества?.. Сукно
единственного бильярдного стола было разодрано, шары отсутствовали.
Шахматные доски сиротливо лежали на подоконнике без фигур внутри. И лишь
полные собрания трудов Ленина, Маркса и Брежнева на книжных полках — в
девственной целости и сохранности.
Двухэтажное общежитие, выложенное серым силикатным кирпичом, до
водоотливов окон первого этажа покрылось мхом и плесенью. Сыростью и
затхлость (и это в Туркестане!). На каждом этаже — комнаты для умывания с
четырьмя раковинами у стен. Вода подавалась только холодная, кухни не
было вовсе — пожароопасно. Ветхая мебель. Общий туалет позади магазина на
улице через дорогу.
Словом, максимум отсутствия удобств, минимум свободного времени. И
большая толпа страдающих и мучающихся от безделья и тоски молодых
мужиков. Чем занять себя после одиннадцати вечера? Ничем. Или крепко
выпить или смертельно напиться…
Водка и вино продавались только в городе, а маршрутка шныряла до девяти
вечера. Поэтому около девятнадцати часов какой-нибудь гонец с деньгами
мчался на рынок в универсам, к закрытию, наполнял сумку бутылками,
авоську закуской и успевал вернуться обратно. Обычно до утра не хватало.
В первую очередь, иссякали запасы спиртного: сколько ни возьми,
потребности всегда превышали возможности. В поход за напитками
отправлялись самые страждущие. Если гуляли обитатели комнаты Шмера, то
можно было уговорить слетать на мотоцикле Шкребуса. Когда пьянствовала
седьмая рота, то на стареньком «Москвиче» в нелегальный магазин мчался
Власьев. Правда, затем в знак благодарности приходилось поить
автовладельцев. Но бывало, что кто-то желал выпить после полуночи, а
водители уже спали дома с женами, и тогда страдальцы топали пешком –
полчаса туда и полчаса обратно – на окраину города. Здесь стояла хибарка
с покосившейся деревянной дверью в глиняной стене, так называемое «Черное
окно». Стучи в любое время дня и ночи - откроют, обеспечат всем
необходимым, но по двойной цене. Когда те, что бегали за водкой, легкой
трусцой возвращались, собутыльники обычно уже спали. Гонцы будили спящих,
и мероприятие продолжалось.
Дыра, она и есть дыра. Будь он неладен, этот незаменяемый район! Вот если
бы попасть в Небитдаг или Кызыларбат! Да хоть в Афган — «блестящая»
перспективка!
Дернула нелегкая Ромашкина в такой запойный день забрести в общагу к
Ахмедке, чтоб послушать магнитофон. Он вошел в фойе и сразу же увидел
осторожно выглядывающих из-за дверей семейных комнат женщин. Караулят
суженых... Кирпичная коробка гудела от пьяного гама, звона стаканов,
бренчанья гитар, русского мата.
Бекшимов и Хакимов как малопьющие аборигены жили в угловой узенькой
коморке на две койки. Окошка в ней не было, но едва ли это был
недостаток. Летом через окно проникал густой удушливый воздух, которым
трудно дышать, а зимой – сырой и холодный, от которого била дрожь.
Осторожно открыв дверь, Ахмедка пропустил Ромашкина в комнатку. Затем
вновь лег на кровать, заложив руки за голову, и что-то замурлыкал,
подпевая магнитофону. В комнате стоял полумрак, а из «Веги» тихо лились
завывания восточных певуний. Индийские сменяли турецкие, персидские, а
может, и арабские. Короче говоря, бабайские мелодии.
— Ахмед! Ты чего тут затихарился? .
— Тш-ш! Не мешай слушать, — замахал на Никиту Бешимов. — Сиди молча или
уходи.
— Тогда поставь человеческую музыку и включи шарманку громче, что ли.
— Если громче сделаю, кто-нибудь начнет ломиться, предлагать выпить или
просить денег.
— Так выпей. Все уже пьяные.
— Пить сегодня не хочу, нет настроения. Я после вчерашнего не отошел.
Деньги давать не могу, а отказывать неудобно. У меня всего десятка до
следующей получки осталась!
— Как десятка? Получка была неделю назад! Пропил? Потерял?
— Нет. Домой переслал для накопления, в общаге долго собирать не
получится.
— А на что копишь? Машину или мотоцикл хочешь купить?
— Жену! Калым коплю.
— И что, получается? Накопить деньг? Много надо еще?
— Много! Очень много. Года два еще буду откладывать.
