после процесса Софья Васильевна сказала: "Богданов просидел весь процесс,
опустив глаза".
Это был его первый политический процесс. Теперь они стали для него рутиной,
и больше он глаз не опускает.
Когда Софья Васильевна потребовала, чтобы меня вызвали в суд, судья спросил
мнение эксперта-психиатра. Печально знаменитый, ныне уже покойный, так и не
покаявшийся перед смертью в своих грехах профессор Лунц заявил, что
присутствие на суде может меня психически травмировать, и суд отказался
меня вызвать. Когда после суда Софья Васильевна пошла к судье за
разрешением на свидание со мной, Богданов сказал: "Ну зачем Вам это? Она же
сумасшедшая". "Вы бы хоть посмотрели на нее, какая она сумасшедшая", -
резко возразила Софья Васильевна. Богданов молча, вероятно, опять опустив
глаза, подписал разрешение на свидание.
Кстати, самая тяжелая психическая травма на процессах "невменяемых" - это
именно отсутствие на суде. Почему суд в Риге не смог признать Ивана
Яхимовича невменяемым и направил его на новую экспертизу? Потому что Софья
Васильевна добилась его вызова в суд. Видя живого человека, не так-то легко
повторить в постановлении суда то, что написано в акте экспертизы. Общение
же с одной бумажкой как бы избавляет от ответственности. Кстати, в
уголовных процессах это создает для невменяемого полную беззащитность.
Для нас, политических, эта "травма отсутствия" все-таки отчасти
сглаживалась сознанием того, что нас защищают, что за нас есть кому
постоять. Хоть Софья Васильевна накануне суда была убеждена, что суд
повторит решение экспертизы и отправит меня в психиатрическую тюрьму, но
сражалась она за меня до последнего, и я думаю, что судья Богданов опускал
свои глаза не только от своей непривычки к политическим процессам, но еще и
от стыда перед Каллистратовой, хорошо известной, ценимой и уважаемой даже
противниками в кругах московской юстиции. Чтобы поберечь слишком
впечатлительных судей, вскоре для статьи 190-1 также был введен так
называемый допуск, которого ни Каллистратова, ни Каминская не имели. Я была
одной из последних подзащитных Софьи Васильевны по этой статье. Позднее она
выступала на нескольких процессах, где арестованным по политическим
причинам предъявлялись обвинения, не требующие допуска, но и эта ее
адвокатская деятельность была нестерпима для властей, - Софью Васильевну
заставили выйти на пенсию.
Я была уже в эмиграции, когда узнала, что Софья Васильевна стала сначала
юрисконсультом Рабочей комиссии по изучению использования психиатрии в
политических целях, а затем и членом Хельсинкской группы. Первое показалось
мне вполне естественным: в конце концов, за юридическими консультациями мы
все приходили к Софье Васильевне с самого нашего знакомства, а с проблемами
репрессивной психиатрии она столкнулась непосредственно, защищая Яхимовича,
Григоренко и меня, и хорошо знала, сколько произвола в этой области. <...>
Ее личный опыт, ее знание правил судебно-психиатрической экспертизы - все
это она просто не могла не предоставить в помощь молодым учредителям
Рабочей комиссии. Но вступление Софьи Васильевны в Хельсинкскую группу
показало мне, что что-то важное за мое отсутствие изменилось и в общей
атмосфере, и в отношении самой Софьи Васильевны к нашей правозащитной
деятельности.
К нашему энтузиазму 1968-1969 гг. она всегда относилась скептически.
Конечно, она нас любила, давала советы, ей нравилось наше стремление
"прошибить лбом стену", но в то же время ей было всегда ясно, что "лбом
стенку не прошибить", и она даже, пожалуй, чуточку жалела о напрасной трате
наших сил. Может быть, я ошибаюсь, может быть, ее скептицизм в разговорах с
нами был скорее чем-то вроде роли "адвоката дьявола", заставлявшего нас
самих строже разобраться в том, что и зачем мы делаем.
Во всяком случае, такого шага, как вступление в Хельсинкскую группу, выхода
на "передовую" правозащитной борьбы, я от Софьи Васильевны не ожидала.
Конечно, это было после арестов Гинзбурга, Щаранского и Орлова, когда
"передовая" частично оголилась и выбывших требовалось заменить, но не такой
человек Софья Васильевна, чтобы сделать что-то вопреки своим убеждениям.
Значит, что-то изменилось и в ее убеждениях, значит, пришла она к выводу о
том, что правозащитная деятельность не только отважна и тем прекрасна, но
еще и осмысленна.
Впрочем, быть может, это было лишь дальнейшим развитием той позиции,
которую я охарактеризовала "деятельным пессимизмом". После моего процесса
Софья Васильевна мне сказала: "Все, что я говорила, было предназначено для
четырех человек в зале". Троих из этих четырех Софья Васильевна знала, и их
ни в чем убеждать не надо было. Четвертым был один из народных заседателей.
Провести целый судебный процесс с девяти утра до часу ночи, говорить,
собственно, ради одного человека в зале - стоит ли игра свеч? Видимо, так
же, с теми же настроениями вошла она и в Хельсинкскую группу. Добиться если
не чьего-то освобождения, то по крайней мере, уменьшения произвола. Если и
этого не добиться, то по крайней мере, предать гласности. <...>
П.Григоренко
Дорогая моя защитница
С адвокатом Софьей Васильевной Каллистратовой я познакомился еще в 1968 г.
Она неоднократно уже защищала наших ребят.
[П.Г.Григоренко и С.В.Каллистратова]
Теперь Софья Васильевна приехала защищать меня. Сбылось ее шуточное
предсказание. Как-то я зашел к ней по делам в консультацию. Дело шло к
концу рабочего дня, посетителей у нее больше не было, и мы от дел перешли к
обычным разговорам. И я в связи с чем-то спросил ее, скоро ли она уходит на
пенсию. Она вполне серьезно, но со смешинкой в глазах сказала: "Куда же я
пойду? А вас кто защищать будет?" И вот она, дорогая моя защитница, на
свидании со мной в приемной комнате следственного изолятора КГБ, в
Ташкенте. Впервые почти за восемь месяцев я вижу человеческое лицо. Да еще
какое лицо! Никогда красивее не видел. "Луч света в темном царстве", -
сказал я ей словами Островского. Никогда не забыть мне мандаринов и
шоколада, которыми угощала она меня во время этого свидания. Я не люблю
шоколад, но тот, что я получил от нее, был вкуснее всего на свете.
Она мне рассказала о моем деле и выслушала мой рассказ о следствии и
экспертизе. Сказала, что будет настаивать на третьей экспертизе в суде.
Дала высокую оценку экспертизе, проведенной в Ташкенте: написана
высококвалифицированно и объективно. В Институте же Сербского -
тенденциозно и неквалифицированно. Ташкентская экспертиза дает ей в руки
хорошие основания для защиты, но надеяться на успех трудно. Сама система
рассмотрения таких дел содержит в себе произвол. Одновременно, одним
составом суда решаются два несовместимых вопроса. Вопрос о вменяемости и
вопрос о виновности. Правильно решать первый вопрос суд не может потому,
что судьи не специалисты, а состязательности в процессе нет. На суд
представляется всего одно экспертное заключение, и идет оно от обвинения.
Суд может лишь проштамповать это заключение. Ну а если подсудимый признан
невменяемым, то о чем же дальше говорить? Невменяемый человек натворил
неведомо чего, ну и пусть лечится. Любое преступление следствия покрыто...
неподлежащей оспариванию экспертизой, созданной самим следствием.
Софья Васильевна сказала, чтоб надеждами я себя не тешил. Мне это было
ясно. Однако я понимал и то, что борьбу она будет вести, хотя и сказала с
горечью: "Кого же вдохновит выступать перед пустыми стульями?" Но она все
же выступала, и выступления ее оставили след. Вот и сейчас я пишу и смотрю
в ходатайство С.В.Каллистратовой "Об истребовании дополнительных
медицинских документов и о проведении повторной судебно-психиатрической
экспертизы на суде в судебном заседании 3.02.1970 г.". Все ходатайство -
документ необычайной разоблачительной силы.
Какой звонкой пощечиной начала Софья Васильевна: два у вас документа,
уважаемые, а не один; оба по закону имеют одинаковую силу и обязательно
должны быть рассмотрены; вы, уважаемые, не обладаете нужными знаниями и
потому обязаны создать третью экспертную комиссию, кандидатуры в которую я
уже подготовила.
И между строк: "Я прекрасно знаю, что вы ничего этого не сделаете, а
проштампуете заключение Института Сербского, поэтому я в дальнейшем
разгромлю это заключение и тем выставлю всех вас на всемирное осмеяние".
Да, Софья Васильевна разгромить это заключение сумела. "Эксперты не дают
оценки действиям испытуемого, не устанавливают их соответствия или
несоответствия реальности, их обоснования, а ограничиваются указаниями, что
разубедить испытуемого в неправильности суждений не удалось. Между тем, в
отличие от акта стационарной экспертизы, члены амбулаторной
судебно-психиатрической комиссии от 18.08 прямо указывают, что высказывания
Григоренко не имеют характера болезненных, бредовых, а являются убеждением,
свойственным не ему одному, а ряду лиц".
Разобрав еще несколько примеров, адвокат пишет: "Все вышеизложенное
доказывает, что акт судебно-психиатрической экспертизы от 19.11.1969 не
обосновывает наличия у испытуемого паранойяльного (бредового) развития
личности". И далее: "Не доказано наличие у испытуемого психопатических черт
характера... [он] всегда был хорошо адаптирован к окружающей среде и
адекватно реагировал на ситуацию..."
Таким образом, диагноз стационарной судебно-психиатрической экспертной
комиссии не находит подтверждения ни в акте от 19.11.69 г., ни в материалах
дела. Иначе говоря - медицинский критерий невменяемости (наличие душевного
заболевания) у испытуемого экспертизой не установлен. Поэтому и
психологический (юридический) критерий невменяемости ("исключается
возможность отдавать себе отчет в своих действиях и руководить ими"),
приводимый в акте от 19.11.1969 г., лишен всякого смысла, так как "оба
критерия - медицинский и юридический (психологический) - должны
существовать в неразрывном единстве" (процитированная работа принадлежит
Д.Р.Лунцу).
Ее заключение: "Все это вместе взятое дает полные основания утверждать, что
вывод стационарной экспертной комиссии о невменяемости испытуемого -
ошибочен. <...> Все изложенное дает защите основание настоятельно просить о
назначении по делу третьей судебно-психиатрической экспертизы для
разрешения вопроса о психическом состоянии и вменяемости Григоренко П.Г.".
"Ходатайство адвоката Каллистратовой" является лучшим примером того, как
можно бороться и побеждать, находясь во власти тоталитарного чудовища. И
Софья Васильевна, и я знали, что непосредственного результата в виде
избавления меня из ада психушек не будет. Но надо было сделать такое, чтоб
суд сам пригвоздил к позорному столбу всю советскую систему принудительного
лечения. Софья Васильевна добилась этого. Она создала такое ходатайство,
которое можно только удовлетворить. Иначе позорище перед всем миром. Но
удовлетворить суд не мог в силу самой своей природы как орудия произвола.
Документ, созданный Софьей Васильевной, положил начало разоблачению
подлостей советской психиатрии. Этот документ присутствовал в материалах,
посланных западным психиатрам Володей Буковским, присутствовал в Гонолулу,
приобретает особое значение сейчас, когда я прошел обследование у
крупнейших психиатров США <...> которые пришли к тому же заключению, что и
Софья Васильевна, - никакими психическими заболеваниями я не болею и
никогда не болел. Документу Софьи Васильевны суждена долгая жизнь. Он еще
годы и годы будет орудием борьбы за ликвидацию преступной психиатрии. Я
рад, что мое дело послужило основанием для создания этого замечательного
документа. Ради этого стоило провести пять с лишним лет в психиатрической
тюрьме.
"Суд" закончился 5 февраля 1970 г. Софья Васильевна снова пришла ко мне.
Судья хотела ей отказать, но Софья Васильевна доказала свое право и пришла.
Судья, правда, отыгралась за эту свою вынужденную уступку. Она отказала
моей жене, мотивировав тем, что свидание получила адвокат. Я очень
расстроился тем, что не смог свидеться тогда с женой. Прошло уже больше
