известный адвокат, она за свои смелые и независимые выступления на судах
была уже лишена "допуска" к процессам с политической подкладкой. И тем не
менее осталась "коронным" адвокатом правозащитников. Каждый из нас, у кого
возникали "проблемы", спешил к Софье Васильевне "на огонек", чтобы там, "на
Воровского", в ее никогда не запиравшейся комнате в коммуналке услышать за
чашкой чая четкий юридический разбор своего "случая", получить мудрый
совет, составить нужную бумагу. И просто почувствовать столь необходимые
всем нам сочувствие и поддержку.
Сочувствие и поддержка стократ необходимы в лагере. Так важно знать, что на
воле о тебе помнят, беспокоятся, заботятся. И вот я достаю из конверта
письмо - и теплая волна нахлынула на меня от первых же его строк: "Дорогой
мой названый сын Леонард, здравствуйте! Ваше письмо тронуло меня до слез
(хотя, Вы знаете, - я не плакса). Горькая радость - но все-таки радость (!)
читать Ваши строки после такого длительного перерыва, после полной разлуки
с Вами. Дал бы Бог мне дожить до радости встречи с Вами и с Танечкой..."
(Дожить до радости встречи нам довелось. Мне - в апреле 83-го. А с Танечкой
- Татьяной Великановой - мы увиделись лишь в начале 87-го, когда она, уже
отбыв свой лагерный срок, приезжала из ссылки в Москву для встречи со своей
безнадежно больной сестрой.)
"Я уверена, что Вы будете вести себя достойно, но благоразумно. Я всегда
держалась того мнения, что вернейшим способом сохранить чувство
собственного достоинства является пунктуальное соблюдение всех формальных,
т.е. законных правил режима". (Увы, в лагере пунктуальнейшее соблюдение
всех правил режима часто не помогает. На собственном лагерном опыте мне не
раз пришлось убеждаться в этом. Стоит администрации захотеть -
"постановления" и взыскания посыплются как из рога изобилия. И все-таки
Софья Васильевна права - не следует заводиться или конфликтовать по
пустякам. Сочетание выдержки, дисциплинированности и соблюдения достоинства
в лагерных условиях оптимальны.)
"Ваша Людмила держится гораздо лучше, чем я ожидала... Стремится всем
помочь, чем только может. У нее действительно большая, добрая, отзывчивая
душа". (Я знаю, это воистину так. Дай, Боже, тебе силы и терпения, моя
милая!)
"Много хотелось бы сказать Вам, но... Вы знаете, я не умею писать писем!
Посидеть бы за моим столом, попить бы чайку, поговорить бы... Я бы на Вас
за что-нибудь покричала, поругала бы, как мать ругает непокорного и слишком
самостоятельного сына... Но ведь это была всегда ругань с любовью в сердце,
а не со злобой. Целую Вас крепко, обнимаю от всего сердца. Всегда душой с
Вами. Ваша мама-Соня".
Вот и получены первые письма. Вот и прошел еще день из отмеренного мне
трехлетнего срока. Позади суд, этап, карантин, и наконец-то я прибыл на
место. Вот он - мой барак, вот моя бригада. Завтра-послезавтра предстоит
знакомиться, свыкаться с окружающими людьми. Какая же это в большинстве
своем молодежь! В сыновья мне годятся. Вот ряды коек в два этажа. Ту,
верхнюю, отвели мне, на ней сегодня предстоит мне спать. А вон в головах -
тумбочка. Ее верхняя половина - моя. Туда я сейчас положу полученные
письма, вот только перечту их еще раз. Я радуюсь, что родные и друзья уже
знают, где я, что между нами уже протянулась тоненькая ниточка.
Я не догадывался в тот миг, что вижу все это в последний раз. Что поздно
вечером меня снова "дернут" на этап, и оборвут тонкую ниточку, и снова
"столыпиным" повезут в Москву, в тюрьму "Матросская тишина". Ибо в лагерь я
был отправлен неправильно, до вступления приговора в законную силу. И до
самого кассационного разбирательства, на которое меня, разумеется, не
вызовут и которое, конечно же, утвердит мой приговор, мне предстоит сидеть
в уже знакомой мне "Матросской тишине". А там меня повезут все тем же
"столыпиным" в другой лагерь, который тоже окажется не последним в моей
судьбе.
Новый адрес: г.Тольятти, учр.УР-65/8-3. Июнь 81 г. "Дорогой мой Леонард!
Ужасно рада Вашему письму... Письма Вы пишете чудесные. Очень Вы похожи на
нашу Танечку. Все у Вас хорошо или в крайнем случае "нормально", и полны Вы
заботой о других, только не о себе. Впрочем, не случайно же Вас все любят".
И дальше: "Между прочим, несмотря на оптимизм Ваших писем, хорошо понимаю,
что Вам трудно".
В том же письме весьма благонамеренная декларация: "...я человек
дисциплинированный и законопослушный, и так как я хочу, чтобы Вы получали
все мои письма, то буду строго ограничивать их содержание делами семейными
(включая и семьи близких друзей)".
А спустя пару страниц и сам рассказ про эти семейные новости:
"Верочке привет Ваш передала, а вот ее мужу не хочется ничего передавать ни
от себя, ни от Вас. Ведет он себя по отношению к жене и близким друзьям не
очень порядочно... По-человечески его можно понять и по-христиански
простить, но прежнего теплого отношения к нему уже нет.
Другое дело Толя К. - он хотя фактически и бросил жену с тремя детьми, но,
как Вы знаете, его упрекнуть ни в чем нельзя, и судьба у него нелегкая. Я
мало знала Анатолия, и вряд ли удастся мне с ним снова встретиться. Но
всегда сохраню к нему приязнь и уважение".
Все понятно, Софья Васильевна, жаль только, что новости вы сообщаете
нерадостные. Что арестован "муж Веры" (мой сотоварищ по Рабочей комиссии по
расследованию использования психиатрии в политических целях), я догадался
еще по предыдущему, первому письму, прочтя, что "Верочка очень скучает без
мужа". Только не предполагал я, что он сломается (наговаривает на друзей?
кается? - как иначе понять - "ведет себя непорядочно"?). Зато Толя
(Корягин, другой член Рабочей комиссии, врач-психиатр) - молодец. Ясно, что
он тоже сел (раз - "фактически бросил жену с тремя детьми"). Но он не
сдается, держится.
Но вот - совсем непонятные строки: "Помните, мы обсуждали (и даже спорили)
применение Указа 1972 года. Но я тогда спорила неразумно, т.к. текста Указа
не читала. На днях я подробно ознакомилась с текстом и все свои возражения
снимаю, - соглашаясь с Вами".
Какой Указ? Не помню, чтобы мы о каком-то Указе спорили. Долго, очень долго
я ломал над этим голову. И только много времени спустя я понял Софью
Васильевну. Указ 1972 г. разрешал Прокуратуре и КГБ делать официальные
предупреждения гражданам об "антиобщественном" характере их деятельности.
Когда-то такое "предупреждение" делалось и мне. "На днях я подробно
ознакомилась с текстом Указа..." - могло означать лишь то, что и Софье
Васильевне сделано такое "предупреждение". Недобрый симптом.
Еще одна прогулка по этапу. И вот я уже в Омске - заключенный учреждения
УХ-16/8. На сей раз - до конца срока. На новом месте в августе и в ноябре
от Софьи Васильевны - короткие открытки. Она жалуется на "непонятный
психологический "зажим" - не могу никому писать. Не пишу даже Танечке".
Декабрь 81-го. Еще одна открытка - новогодняя. И посреди поздравлений и
пожеланий: "Спасибо за Ваше теплое (даже горячее!) сыновнее письмо. Правда,
обстоятельства сложились так, что я едва успела его прочесть, а хотелось бы
еще и еще перечитывать".
"Едва успела прочесть" и не имеет возможности перечитать снова. Мне ли не
понять, каким образом у правозащитников исчезают самые невинные бумаги?!
Декабрьский обыск был у Софьи Васильевны третьим за год. Грозное
предзнаменование! И было "предупреждение". И были допросы. Все это так
часто предшествует аресту.
Сознавала ли Софья Васильевна весь риск своего вступления в "Хельсинки"?
Еще бы! К моменту ее окончательного вхождения в группу уже были арестованы
ее основатель Юрий Орлов и члены - Александр Гинзбург и Анатолий Щаранский,
а Людмила Алексеева под угрозой неизбежного ареста была вынуждена
эмигрировать. И в дальнейшем, после вступления Софьи Васильевны, группа
оставалась на острие репрессий. В 1978 г. был осужден Владимир Слепак, в
79-м - арестован Виктор Некипелов. В марте 80-го к пяти годам ссылки
приговорена шестидесятидвухлетняя Мальва Ланда. "Всех нас скоро
пересажают", - много раз слышал я от Софьи Васильевны. Так неужели она сама
стремилась к этому? Нет. Разумеется, нет. Но тогда в чем дело? А в том, что
существуют такие старинные понятия, как честность мысли, гордость и честь.
И они в огромной мере были свойственны Софье Васильевне. Честность мысли не
позволяла обманывать себя, оправдывать обывательскими трюизмами молчаливое
потворство творимому беззаконию. А гордость и честь не позволяли
капитулировать перед угрозами.
...Писем я получал много, и не только от Софьи Васильевны. По ним я мог
догадаться о том, что происходило на воле. Уже в заключении мне стало
известно о новых арестах членов нашей "Хельсинки" - Тани Осиповой, Вани
Ковалева, Феликса Сереброва. Кто теперь следующий? В ноябре 81-го я впервые
получил личное трехсуточное свидание с женой и с дочерью. Вот тут-то я
узнал в подробностях обо всем и обо всех. И о - увы! - сгущавшихся над
головой Софьи Васильевны тучах.
Вскоре я написал ей большое письмо. Его-то в числе прочих бумаг и загребли
у нее на декабрьском обыске. Было жаль письма, но беды тут никакой не
случилось. Оно шло через цензуру и не содержало в себе никакого криминала.
Мне просто хотелось своим письмом поддержать Софью Васильевну в ее трудных
обстоятельствах, сказать, как я - и все мы - ее любим, выразить хотя бы
отчасти, что она для меня значит!
Софья Васильевна, по памяти, разумеется, ответила на мое отнятое письмо в
январе: "Вы, как всегда, меня переоцениваете и преувеличиваете мои
достоинства (и этим ко многому, кстати, меня обязываете!). А я, в общем-то,
старая и не очень здоровая женщина и пессимистка к тому же. Вот если
придется проехаться, например, к Мальве в гости (а к этому дело идет), то
вряд ли мне это будет по силам (я имею в виду физические силы)".
"Преувеличиваете мои достоинства и этим ко многому меня обязываете".
Неужели же вы, Софья Васильевна, настолько не поняли мое письмо?! Разве я
пытался к чему-то "обязывать" вас? Разве я не понимаю, что то, что по плечу
нам, мужчинам, к тому же относительно молодым, для вас - непосильная ноша?
Мальва - в ссылке, и ей там тоже нелегко, а ведь она на одиннадцать лет
моложе вас. Вам там не то что до ссылки не добраться, но и ареста не
перенести. Вы выйти из дома одна не в состоянии. Помню, я как-то провожал
вас в сберкассу. Пути-то до угла, но за те полчаса вы раза три глотали
нитроглицерин. Зато упорно не позволяли вести себя под руку. А восемнадцать
ступенек до площадки лифта (вот они, старые дома!) каждый раз были для вас
серьезным испытанием.
"Умудрилась схватить воспаление легких... На днях была на рентгене. Там без
Вас как-то неуютно. Суждено ли снова увидеть Вас если не там, так
где-нибудь в другом месте?.. На днях говорила по телефону с тетей Зиной и
ее мужем [перевожу: с Зинаидой Михайловной и генералом Григоренко; а
звонили они из Штатов]. Они скучают до слез (буквально). Вам шлют
персональный привет. Остальные приветы от родственников Вам, очевидно,
передает в письмах Людмила".
Да, не позавидуешь горькой доле изгнанников. А что слышно о наших
"горьковчанах"? Почти в каждом письме вы передаете мне привет "от Люси и
Андрея" (читай: от Сахарова и его жены), - значит, связь с ними пока не
совсем потеряна. (Участие ко мне Сахарова не ограничилось "приветами". Уже
после выхода из заключения я узнал, что, и запертый в ссылке, Андрей
Дмитриевич продолжал выступать за освобождение "узников совести", в числе
других называя и мою фамилию.)
"Ради Бога, ведите себя спокойно и мудро. Целую Вас, очень хочу верить, что
у Вас еще будут светлые дни".
На это письмо я ответил сразу. Я написал Софье Васильевне, что когда через
год с небольшим выйду на волю, я очень хочу увидеть ее в Москве, обнять и
расцеловать. Что ей надо всерьез заняться здоровьем, и для этого ей надо
оставить все прочие дела и "уйти на пенсию". Что никто не вправе, зная ее
возраст и состояние, упрекнуть ее за это. Я просил не поддаваться хандре и
