ней простота и величие, причем величие без величавости, "если вы понимаете,
про что я толкую", как говорил один герой детской-недетской книги Толкиена.
В беседе, в "трепе" она говорила мало, а когда говорила, то очень четко,
математично, с полным соблюдением всех законов формальной логики, и спорить
с ней было сложно, аргументы как-то не подбирались.
Трудно через столько лет восстановить первое ощущение, но вот, что
осталось. Софья Васильевна сразу ассоциировалась у меня с людьми, которых я
знала и любила: моими учителями, с тренером моей дочери. Они очень разные,
но было что-то общее, и мы с дочкой потом определили это словом "осанка",
что ли, несмотря на сутулость, несмотря на возраст. Прямота, которая
изнутри как-то видна была сразу.
Мы прошли в комнату, и опять такое же, как у нас дома на Кировской. Я уже
много лет жила в отдельной квартире, в "хрущобе", но никогда не
воспринимала ее как "дом". У Софьи Васильевны это "дома" сразу
почувствовалось. Почему? Окна ли большие, потолки ли высокие? Большой ли
стол почти посредине комнаты, некоторый беспорядок, книги, бумаги... не
знаю, только в этой комнате было как "дома".
Мне очень стыдно вспоминать свое первое посещение, я на месте Софьи
Васильевны просто выгнала бы эту нахалку. Заговорили мы, естественно, о
том, что было связано с причиной приглашения: о моем письме, о Хельсинкской
группе. Я сказала, что плохо, что о группе мало кто знает, я вот, например,
случайно узнала, потому что знакома с Ларой. А так, "голоса" не многие
слушают, да и не слышно ничего, глушат. Каких-нибудь печатных изданий
Хельсинкской группы почти нет. "Хроника", где публикуются их документы,
почти недоступна. Кто ее читает? Те, у кого есть доступ, то есть знакомые.
Софья Васильевна не стала мне возражать тогда, что не знает чего-то тот,
кто не хочет знать. Что круг знакомых - не случайность. Что вот меня же
"вынесло" на Лару, а не на нее, так на кого-нибудь другого бы "вынесло",
потому что люди находят себе подобных, даже если им кажется, что не ищут.
Все это было сказано и проговорено позже. И значительно позже говорили мы о
том, что если мало кто читает наши протесты, мало кто знает об "узниках
совести", о Хельсинки, о Фонде, то это только потому, что таков уровень
людей, народа, они не знают, потому что, может быть, еще не способны хотеть
знать. В первый раз Софья Васильевна слушала меня с некоторым любопытством.
Она замечательно умела слушать и "заводить". Она сказала: "Так ведь
работать некому... Вот, - и показала гору бумаг, - просто даже некому
печатать..."
Что это было? Доверчивость? Каждому, кто помнит 70-е гг., известны
подозрительность, страх перед стукачами и т. п. Правда, в "конспирацию"
Софья Васильевна никогда не играла и к нелегальщине и подполью относилась
плохо. Часто повторяла название книги Григоренко: "В подполье можно
встретить только крыс".
Так вот, тут же, от нее я позвонила Ф.Ф.Кизелову, и мы договорились, что он
придет и поможет с перепечаткой.
Вот сидит передо мной человек, который прошел долгий и трудный путь
противостояния: от простой честной позиции адвоката в уголовных процессах
до защиты "диссидентов" Григоренко, Делоне и др. А перед ней - "нечто": я,
женщина, которая безапелляционно заявляет ей, что ее единомышленники мало
что сделали и сделали все не так. Почему она слушала? И, кажется, даже
соглашалась... Очень стыдно вспоминать...
На протяжении 1980-1983 гг. я бывала у Софьи Васильевны часто, иногда
несколько раз в неделю, иногда раз в несколько недель, смотря по
надобности. Она была права: человек знает, когда хочет знать, и, очевидно,
до того, чтобы знать, я дозрела. И пошли чередой люди. Кому-то надо было
помочь юридической консультацией, кому-то найти адвоката, о ком-то просто
рассказать Софье Васильевне.
Она никогда не отказывала в консультации, помогала составлять письма и
прошения, принимала людей. Помню, пришел к ней отец одного кришнаита - у
него посадили сына. К кришнаитам Софья Васильевна относилась... ну, никак,
в лучшем случае - с юмором. Ее не интересовало содержание взглядов
человека. Ее интересовали Закон и его нарушение, судьба каждого отдельного
человека вне зависимости от взглядов.
Был у нее как-то обыск, а у следователя - не то язва, не то что-то с
печенью, пожелтел весь, и видно, что ему плохо. Софья Васильевна как-то
очень по-человечески предложила ему чаю...
Как многие неофиты, я была очень жесткой в оценках. Шли годы, которые Софья
Васильевна называла "покаянные годы". Без конца сажали, и далеко не все
выдерживали давление. Покаяние отца Дудко, покаяние Болонкина, Сереброва...
Однажды она сказала: "У каждого человека свой запас сил". "Ну так надо его
рассчитывать заранее и не лезть, если не можешь", - продолжала кипеть я.
"Заранее... заранее знать нельзя", - ответила она. Только С. она осудила со
всей жестокостью. И даже написала ему письмо - в ответ на его открытое
письмо ко всем нам. Письмо начиналось с того, что, сидя в тюрьме, он
подумал и решил... "Вот уж, действительно, нашел время и место", -
спародировала Софья Васильевна известный анекдот. Человек может сломаться,
может даже пытаться оправдать себя, но строить на своем отступничестве
философию приспособленчества, обвинять тех, кто к предательству не
способен, - это подлость.
...Шли бесконечные вызовы, допросы, обыски... Было много непереносимого,
например, арест Толи Марченко, а потом срок 10 лет! Да еще 5 лет ссылки. От
этого хотелось выть. Толиному сыну семь лет, неужели он увидит отца только
в семнадцать? Может быть, именно поэтому, потому что невозможно жить в
ощущении постоянного кошмара, - в собственных столкновениях с Комитетом
государственной безопасности виделось много смешного, и при рассказах
именно это смешное "выпячивалось". Рассказываешь что-нибудь такое Софье
Васильевна, а она: "Развлекаетесь? Ну-ну..." За этой фразой был
многоэтажный подтекст: упрек за легкомыслие, предостережение и что-то очень
теплое, как будто и не так уж сердили ее эти "развлечения". Я отвечала
обычно, что русский человек юмором спасается. Она не соглашалась: "Хорош
юмор... юмор висельника".
А когда в 1983 г. последний номер "Бюллетеня В" мы закончили фразой о том,
что его издание прекращается по причине ареста большей части издателей, но
что в русском языке еще много букв и мы не гарантируем, что не появится
бюллетень "А" или "Я", да еще отправили этот номер прямо по почте в КГБ,
вот тут Софья Васильевна рассердилась всерьез и даже повысила голос: "Что
за дурацкие игры? Стыдно!" Для нее ведь все - и работа Хельсинкской группы,
и издание "Хроники", и "В" - не было игрой в "казаки-разбойники",
романтикой конспирации, как, к сожалению, для некоторых бывало. Для нее все
это было делом, работой. Борьбой не против кого-то, а за соблюдение законов
с маленькой и большой букв. И я с уверенностью говорю об этом. Приведу
несколько примеров.
Хельсинкскую группу иногда упрекали в лицемерии: требуете, дескать, чтобы
они соблюдали свои же законы, как будто не понимаете, что если эти законы
будут соблюдаться, так и их не будет, - это же абсурд. А для Софьи
Васильевны это не было абсурдом, хотя она отлично понимала, что эта власть
даже своих писанных законов соблюдать не будет. Именно поэтому она
говорила, что борьба должна быть за закон. Не мы нарушаем законы
государства, а они. Не мы преступники, а они. Для нее слово "закон" не было
некой условностью, как для большинства советских людей, - для нее это слово
много значило.
Звоню я ей уже в 1986 г.:
- Софья Васильевна, завтра А.Д.Сахаров будет в Москве! Вы уже, конечно,
знаете?
- Знаю. А чему вы, интересно, радуетесь? Выслали без закона, возвращают не
по закону. Разгул демократии.
- Ну так разгул демократии лучше, чем...
- Ничем не лучше, - перебивает, - ничем не лучше. Произвол знаки поменял, а
вы радуетесь. Ну так он и обратно поменяет. Все должно быть законно!
Но, конечно, она тоже радовалась возвращению Андрея Дмитриевича и "странной
амнистии" политзэков из Чистополя и Пермских лагерей... Только эйфории
свободы у нее не было.
...В 1982 г. было возбуждено дело против самой Софьи Васильевны по статье
190-1 "за распространение заведомо ложных клеветнических измышлений,
порочащих..." и т. д. Это было уже совсем из серии театра абсурда. Софья
Васильевна, с ее любовью к точности, с безукоризненным знанием и
соблюдением закона, - и "заведомо ложные"... Я помню, часто, когда
приходилось писать какие-нибудь сообщения об аресте, задержании, обыске,
сколько раз она переспрашивала: "А это точно?" Как ее возмущали некоторые
"самиздатские" журналы и бюллетени, в которых "стилистические ошибки
перерастали в смысловые" (моя формулировка), или, по формулировке С.В.,
"небрежность влечет за собой уклонение от истины". Вот, например, фраза в
одном таком издании: "Налет КГБ на машбюро редакции". И возмущение Софьи
Васильевны: "Это безобразие и безответственность! И дезинформация
читателей! Что такое налет - вооруженное нападение? Одно слово - и ложная
картина. Какое "машбюро"? Можно подумать, что наш "самиздат" обладает
издательствами, зданиями и т.д. Что ни слово, то ложь! Я вообще не понимаю,
зачем вы общаетесь с этой публикой?"...
Говорим о деле одной дамы из провинции. У нее собирались коллеги по работе,
просто знакомые, читали книги, был там и "самиздат", и "тамиздат",
подписывали некоторые письма. Но вот одного из этой компании посадили по
190-1. Посадили за рукописи, написанные таким почерком, что и жена не все
могла разобрать, какое уж тут распространение! Дали полтора года, а потом
принялись за всю компанию: одного - с работы, другого - под уголовную
статью за приборы, купленные по безналичному расчету, которые в лаборатории
были разобраны, а части употреблены для создания других приборов или для
ремонта. А женщину, у которой они собирались, решили осудить за
самогоноварение. Она, действительно, делала домашнее вино и, как многие в
те годы, иногда его перегоняла. В информации, которую принесли мне, были
такие слова, как "сфабрикованное дело". Софья Васильевна потребовала
изменения формулировки: "Что ж тут сфабрикованного? - говорила она. - Факт,
хотя бы и единичный, был? А что судят в сущности не за это, - это другое
дело. Но с такой формулировкой пускать информацию нельзя - это будет ложь,
и, если хотите, "клевета" на органы".
И так было всегда. Только проверенные и перепроверенные факты. Только
правда. И вот статья 190-1... А Софья Васильевна была уже очень пожилым
человеком, у нее уже были правнуки... И вот психологический парадокс: когда
сажают, а потом предъявляют обвинение, - легче, бояться уже нечего, а
так... жить под дамокловым мечом... Я пробовала, знаю - страшно. Правда,
страх все по-разному переносят. Одни сжимаются и перебарывают, другие
бросаются навстречу... Я не знаю, что переживала Софья Васильевна, когда
оставалась одна, но всегда тот же голос, те же заботы: "Кофе хотите?" -
сразу после "Здравствуйте". И меньше всего она разговаривала о своем
деле...
- Софья Васильевна! - просили мы все, - может, отойдете от дел?
- Не-а, - отвечала она, как о чем-то неважном, вроде "Хотите чаю?". - Не-а.
Вел дело следователь прокуратуры Воробьев. Большую часть "свидетелей" он
вызвал чуть не в один день, кажется, 7 или 9 сентября. Сидели, помню, мы в
скверике возле прокуратуры, дожидались своей очереди. "Показаний",
естественно, никаких Воробьев не получил, да и не ждал их, выполнял
формальности. Зачем-то у всех спрашивал, видели ли вы подпись Софьи
Васильевны под документами группы Хельсинки. Она никогда не скрывала своей
принадлежности к группе, но раз им надо было, чтобы сказали: "Да, видел
подпись", говорить это "да" не хотелось, и каждый уходил от этого "да"
по-своему - кто в юридическое крючкотворство, кто в теоретические прения по
поводу права на существование общественных организаций и групп. Впрочем,
Воробьев рассуждения сразу "гасил", в прения не вступал, на ответах не
настаивал. Допросы были короткие. Почему? Мне кажется, что он прекрасно
